Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Он, долгое время не получая от меня никаких известий, на какой-то премьере в Немецком театре подошел к Фольмёллеру и заговорил с ним о моем письме. На что Фольмёллер будто бы отрезал: «Господин фон Гюнтер вмешивается в дела, которые его не касаются», — и повернулся к нему спиной. Ну, и Эрих Райе принялся меня в письме укорять, будто я его в чем-то обманул.

Я возражал в том духе, что старался, мол, ради него самого и его издательства, зная, что у Фольмёллера возникли расхождения с С. Фишером, в чем он мне сам недвусмысленно признавался. Кроме того, я знаю, что он не кокетничает больше с «Инзелем» после провала «Виланда» и театральной адаптации «Мадам Д'Ора» Иоганнеса В. Йензена, которая стала самым большим театральным скандалом в карьере Рейнхардта.

Однако Эрих Райе чувствовал себя настолько обиженным и оскорбленным, что разрядил всю свою ярость на мне, а поскольку я и сам был тонкокож и вспыльчив, то разрыва было не избежать. Позднее выяснилось, правда, что понадобилась целая цепь случайных обстоятельств, чтобы так накалить произошедшую в Немецком театре сцену — Фольмёллер, разъярившийся из-за совсем других лиц, просто отвел душу на Райсе. Que faire? Я утратил симпатии Эриха Райса и не стал ничего восстанавливать в на-

Что делать? (фр.).

ших отношениях, потому что и сам на него разозлился. И в отношениях с Фольмёллером мне долгие годы не удавалось растопить лед взаимного недоверия.

Эрих Райе, впрочем, не слишком долго переживал из-за крушения своих надежд, связанных с Фольмёллером, ибо вскоре Альфред Керр прислал ему нацарапанные — нарочно — на телеграфном формуляре первые вирши Клабунда, что повело к отношениям, увенчавшимся книгой стихов «Клабунд, заре навстречу! От серых будней прочь» и подарившим Эриху Райсу великолепного автора.

Но для меня в моем митавском заточении все это было одной длящейся катастрофой, неким банкротством. Поскольку Пауль Кайзерлинг снова отбыл для продолжения учебы в Германию, я остался совершенно один и не знал толком, что же мне теперь делать.

Как жить дальше? Как обеспечивать мать? Ей я, конечно, ничего не сказал, но потом выяснилось, что она подозревала о моих муках.

Однажды меня пригласила на чай сестра моего юного приятеля Константина Кузмина-Караваева, который учился в Петербурге на юриста. Она была учительницей в женской гимназии в Митаве и хотела познакомить меня со своей директрисой. Так произошла моя встреча с княгиней Анастасией Грузинской из старинного рода правителей Грузии, восходящего, по преданию, к царю Соломону.

В Париже она виделась с Мережковскими, и Татьяна Гиппиус, прелестная Тата, видимо, рассказала ей обо мне. И поэтому ей захотелось со мной познакомиться. Характерно, что Зинаида Гиппиус, эта злюка, в мемуарах своих о княгине Грузинской пишет с неизменной и особенной теплотой.

В то время я старался изысканно одеваться, играя роль признанного homme de lettres, что всегда производило впечатление на новых людей. Разговор коснулся Данте, и я принялся отстаивать какую-то экстравагантную теорию.

Человека литературы, литератора (фр.).

Но тут в спор вступила княгиня, и к своему ужасу я убедился в том, что она знает гораздо больше меня. Однако признаться в этом мне никак не хотелось, и я, полагаясь на свою диалектическую сноровку, затеял какое-то литературное препирательство, в котором явно проиграл.

Но каково же мне было, когда княгиня вовсе не стала торжествовать победу, но с милейшей улыбкой заявила, что обожает подобные беседы, а кроме того, с Данте связано еще много нерешенных проблем, и вполне возможно, что правым окажусь я.

Княгиня Анастасия Николаевна Грузинская, дочь генерал-губернатора Белоруссии, хоть и возглавляла уже с полгода Митавскую гимназию, но не имела в прошлом никакого опыта в системе образования. Она была чуть выше среднего роста, довольно полная, у нее были пышные каштановые волосы, очень живые серо-голубые глаза, и ее большое, хороших пропорций лицо дышало мудрой приветливостью. Так как она всегда одевалась подчеркнуто строго, то производила впечатление дамы старше своих тридцати лет. На свою внешность она не обращала никакого внимания, почти никогда не носила колец, не пользовалась ни пудрой, ни помадой, ни духами. Быстрая в своих движениях, она в то же время держалась удивительно недвижно и прямо, когда сидела. У нее был симпатичный, довольно высокий голос; смеялась она часто, хотя и негромко. Говорила она очень быстро, торопливо, почти нервно, часто поправляла пенсне и всегда смотрела на того, с кем говорит. Она обладала на редкость разносторонним образованием, но, несмотря на глубокие знания предмета, никогда не навязывала своего мнения.

О моих петербургских друзьях она отзывалась с легкой насмешкой, и меня поразило, насколько она в курсе всех петербургских дел.

Когда я, отговариваясь работой, стал прощаться, она пригласила меня зайти и к ней в гости, чтобы продолжить наш разговор о Данте и Вергилии, ведущем поэта по Аду и Чистилищу. Хозяйка дома потом призналась мне, что наш разговор с княгиней походил на поединок. Но таковым он не был. А если и был, мое самомнение никогда не позволило бы мне в этом признаться. Поединок с женщиной? Исключено, ибо и самая умная среди них не может быть мне ровней!

Через три дня я позвонил ей и был сразу же зван на ужин. И опять мы стали спорить о Данте, и меня удивило, с каким пылом это делала княгиня. Поначалу я обращался к ней по форме — «ваша светлость», но она это тут же запретила, предложив называть ее Анастасией Николаевной, однако я предпочел обращение «княгиня». Она взглянула на меня очень серьезно и, помешкав, едва слышно сказала:

Я католичка.

Вы? Директриса русской гимназии?

Никто об этом не знает. Я перешла уже много лет назад и на самом деле монахиня. Сестра. Но должна трудиться в миру. Иногда это особенно тяжело.

Удивительно! Религия, допустим. Но церковь? Католицизм? Почему?

На мои бесконечные, недоуменные и наивные вопросы княгиня всегда отвечала мягко и мудро. Все это было так ново для меня, но по-своему и привлекательно; я сразу почувствовал, что в этом есть смысл — хотя и новый для меня, но мне не чуждый.

Драматурга во мне не могла не восхищать ясная логика веры. Неудовлетворенный интеллект поражался разумной простоте религии. Самоуверенный эстет преклонялся перед естественной, само собой разумеющейся смиренностью жертвы. Только вот послушание трудно было принять. Обязанность посещать по воскресеньям мессу, исповедоваться и причащаться тоже казалась на первых порах какой-то странной, но все же была понятна и оправдана, ибо я давно уже уразумел, что в заносчивой надменности интеллигенции есть что-то ненатуральное, точно это всего лишь ее оружие в борьбе с комплексом неполноценности перед лицом равнодушного и жестокого мира.

Мне хоть и не было до конца понятно, почему княгиня избрала именно католическую веру, но в то же время я догадывался, что так оно и должно было быть. В этой готовности понимания мне открылось также, почему Данте выбрал в вожатые блаженного язычника Вергилия. Путь шел от классического гуманизма античного язычества к Богу. Так пожелала религия. Так пожелала история. Мне впервые стали внятными чистая человечность и абсолютная вечность религии и, более того, — если можно так выразиться, духовная и душевная гигиена церкви. В этой связи покаяние и исповедь являлись драгоценными обыкновениями всякой естественной жизни. Жизни для всех. Равенства для всех. Что и было целью социализма. Моя борьба с символизмом приобретала здесь более существенный смысл, ибо здесь намечался выход из вакуума индивидуализма.

Княгиню поражала моя восприимчивость. Лишь в немногих вопросах мы поначалу не могли достичь взаимопонимания. Одним из них была благостность послушания, другим — сложный метафизический вопрос о том, почему Христос должен был взять на себя грехи мира. Непонятный первородный грех. Не Августин ли говорил о счастливой греховности, о felix culpa? Не было ли здесь внутреннего противоречия?

Княгиня была столь вежлива, что нанесла визит моей маме. Разговор наш с ней продолжился, правда, со всеми несовершенствами таких разговоров. Ибо на каждом углу, на каждом повороте обнаруживались новые неточности и приблизительности, вообще свойственные человеческому уму, когда он берется за духовные вопросы. Пока не вмешается Бог, всякий человеческий суд неправ и самодовольно узок. Таковы плоды человеческого тщеславия.

Однако ж почва у меня под ногами казалась столь неверной и нестабильной, будто кто-то меня сглазил. Наступил тем временем ноябрь, а в последний раз я давал маме деньги еще в августе. Было о чем подумать. Георг Мюллер спрашивал, что сказали в Петербурге по поводу составленного им соглашения. Я решился в пространном письме открыто изложить ему все политические опасения. Может быть, этого не следовало делать, но я чувствовал, что не могу иначе. Он очень высоко оценил этот мой поступок.