Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Оживился он и тогда, когда я ему рассказал о Карле Фольмёллере и о его замысле сделать авантюрный роман во вкусе «Графа Монте Кристо» Дюма из жизни некоего изобретателя, погибшего при загадочных обстоятельствах; уж не о Дизеле ли шла речь? Вот это было бы в самый раз для него. Не мог бы я склонить Фольмёллера к тому, чтобы он написал такой роман для его издательства?

Разумеется, я могу поговорить об этом с Фольмёллером.

Не могли бы вы сделать это не откладывая?

Нет проблем, но только такие вещи требуют устного разговора.

Не согласитесь ли вы съездить в Церматт, чтобы поговорить с Фольмёллером?

К сожалению, это невозможно, потому что сильно поиздержался за время проклятой болезни, и теперь дай Бог добраться до дома.

После некоторой занятной пикировки мы сговорились о том, что я составлю ему том пикантных русских новелл под названием «Эрос московитов», который сам и переведу. Под это дело Райе заключил со мной договор и отвалил мне изрядный аванс в две тысячи марок — чтобы только я мог поехать в Церматт!

Жизнь снова выглядела веселее, под звон монет улетучились мутные мысли, и в одно прекрасное утро я опять очутился в Мюнхене, который покинул три недели назад.

Семейство Альберти обомлело, когда я свалился на них как снег на голову; они-то предполагали, что я давно в Петербурге. Герберт, разумный вьюноша из Бремена, посоветовал мне сначала позвонить 'в отель «Риффель» — ведь вовсе не исключено, что Фольмёллер давно уже снова в Германии. То был добрый совет, ибо я и впрямь отправился бы в Церматт, а позвонив туда, узнал, что Фольмёллер несколько дней как уехал в Лондон, откуда собирался потом отплыть в Америку.

Итак, пришлось все же писать письмо, чего я хотел избежать. Длинное послание мое отправилось в Штутгарт, там, на фирме, всегда знали, где сейчас пребывает Фольмёллер, а я, повесив нос, отправился снова в Берлин. В начале августа я был в Митаве.

После всех этих разъездов приятно было оказаться дома, где тебя баловали, где можно было отоспаться и вдоволь поесть того, что особенно любишь. Мама опять чувствовала себя лучше, могла, не испытывая боли, вновь хлопотать и суетиться по дому; радовал ее и мой приезд, внесший оживление в ее привычно тихую жизнь. Но странное беспокойство, поселившееся во мне, не исчезало; вот, у меня теперь есть и немецкий издатель, но радоваться я этому не мог, потому что ни над чем не работал.

Первое разочарование поджидало меня в Риге. Прущенко был в отъезде, я как-то не учел, что начались каникулы. Мама хоть и получила от меня деньги на ведение хозяйства за полгода вперед, но сам я оказался в положении стесненном. Письменная просьба об авансе была отклонена «Аполлоном»; я и забыл, что кругом задолжал там по авансам. Письмо Руманову осталось без ответа, ибо я не знал, что он взял отпуск.

Небольшим утешением явилось письмо от некоего д-ра Отто Райхера, который вместе с приветами от Отто цу Гутенега пересылал мне и некоторые мои рукописи, которые я оставил в свое время у последнего. Я сухо ответил д-ру Райхеру, еще не подозревая, какую роль ему суждено будет сыграть в моей жизни.

Однажды случился сюрприз. Раздался звонок в дверь, и горничная ввела в мою комнату графа Пауля Кайзерлинга. С его умненькими, энергичными сестрами, которые были постарше, чем он, я познакомился в доме Хёрнеров, где мы с ними любили поговорить о поэзии. Пауль Кайзерлинг был на несколько лет моложе меня и учился в Гейдельберге. Он был племянником выдающегося писателя Эдуарда и кузеном философа Германа Кайзерлинга, звезда которого в то время как раз восходила.

Графы Кайзерлинги были старинным, благородным семейством, издревле связанным с литературой. Представший передо мной дылда не был исключением.

Ростом выше меня, блондин с голубыми глазами и веселым, чуть расплывчатым и веснушчатым лицом добряка, на котором выделялись хищный нос и мясистые губы большого, умного рта, он всегда был превосходно настроен и прямо-таки сочился литературными сплетнями: он доподлинно знал о ссоре между Рудольфом Борхардтом и Фрицем Гундольфом, он знал, о чем на прошлой неделе шла речь в берлинском литературном «Романском кафе», и даже водил дружбу с некоторыми молодыми экспрессионистами, такими, как Эрнст Бласс и Эрнст Штадлер. Благодаря своему дяде он был вхож в дом издателя Фишера в Берлине, однако отвергнут там, как утверждали потом злые языки, в качестве зятя.

Он написал несколько стихотворений, которые хотел показать мне; позднее я поспособствовал печатанию его небольшого сборника. Я рад, что сумел хоть что-то для него сделать. Ибо он был лучшим товарищем в мире. У него было доброе, верное сердце, и он принадлежал к тем немногим людям, которые не стыдятся быть благодарными. Я думаю, этот умный, начитанный и острый на язык курляндец стал бы настоящим украшением не только своего рода, но и всей Прибалтики, какую бы карьеру он ни избрал — поэта, ученого или политика, если бы не погиб на войне в юные годы.

Вскоре мы стали друзьями, даже побратимами, на что я решаюсь крайне редко. Мы совершали длительные прогулки. Старые каштаны у митавского замка, к своему удивлению, были посвящены нами во все тайны тогдашнего поэтического двора Германии. Пришлись ли они им по вкусу, теперь не узнаешь: в годы революции деревья спилили.

Другим утешением стал Кузмин, неожиданно написавший из Риги. Он гостил там у одного из своих юных друзей, у Всеволода Князева, который отбывал в Риге свой срок вольноопределяющегося и снимал там двухкомнатную квартиру. Я пригласил обоих в Митаву, снял им апартаменты в большом старинном отеле на Рыночной площади, и мы провели вместе веселые дни. А потом я время от времени навещал их в Риге.

Всеволод Князев, красивый, стройный молодой человек с мягкими карими глазами и строгим пробором в каштановых волосах, был великолепен в своей униформе драгуна. Он принадлежал к известному петербургскому дому, отец его профессорствовал в высшей школе. Как друг Кузмина, Князев конечно же писал стихи; они были еще незрелы, но у них была своя мелодия. Позднее он перевел ряд моих стихотворений, которые вошли в его посмертный сборник.

В нашем обществе Князев поначалу смущался, так как все мы, за исключением Пауля Кайзерлинга, были старше его. Он был симпатичный, несколько замкнутый молодой человек, очень озабоченный своей будущей поэтической славой, но пока томящийся несколько надуманным и наивным романтизмом. Стал бы он и в самом деле поэтом, сказать трудно; на мой взгляд, ему недоставало безошибочного слуха на стихи, того сладкого яда, что вскармливает пламя святой одержимости.

Кузмин был не в лучшей своей поре. Он поссорился с Ивановым и съехал с квартиры. Ибо случилось так, что Вера Константиновна Шварсалон, дочь от первого (второго?) брака знаменитой Лидии Зиновьевой-Аннибал, умершей в 1906 году жены Вячеслава Иванова, осталась в его доме за хозяйку, и вскоре отчим влюбился в красивую белокурую падчерицу. А она — в него. Поскольку господствующие представления затрудняли их брак, Иванову пришла в голову мысль, чтобы на Вере фиктивно женился Кузмин, дабы прикрыть своим именем и печатью истинные отношения отчима и падчерицы. И такой супруг не представлял опасности для их союза.

Кузмина это предложение взбесило, отношения между друзьями-поэтами обострились и были прекращены, так что Аббату пришлось искать себе новое пристанище.

На первое время он отправился в Ригу. Здесь мы предавались разглагольствованиям о том, как хорошо было бы нам основать издательство, руководителем которого стал бы Кузмин, мы даже набросали программу изданий, а я не преминул, конечно, помечтать о том, чтобы Прущенко предоставил на это предприятие свои немалые деньги. К счастью, я так и не посвятил куратора в эти планы!

Неожиданно с ним стало непросто. Когда он вернулся к должности после каникул, мне показалось, что его интерес к великому князю заметно поубавился. А уж об издании русских классиков он и подавно не хотел ничего слышать.

Прекратились с его стороны и обычные гонорары за мою работу, а я стеснялся ему об этом напомнить.

Мои аудиенции у него стали короче; однажды он вовсе выпроводил меня минут через десять. Положение мое стало каким-то сомнительным, и барометр настроения моего упал, тем более что из Петербурга не было писем.

Я хоть и продолжал что-то делать для «Аполлона» и трудиться над переводами Пушкина, а митавская моя жизнь текла своим чередом, но мучительное беспокойство не исчезало. И тут как гром грянула внезапная размолвка с Эрихом Райсом.

Он, долгое время не получая от меня никаких известий, на какой-то премьере в Немецком театре подошел к Фольмёллеру и заговорил с ним о моем письме. На что Фольмёллер будто бы отрезал: «Господин фон Гюнтер вмешивается в дела, которые его не касаются», — и повернулся к нему спиной. Ну, и Эрих Райе принялся меня в письме укорять, будто я его в чем-то обманул.