Луи де Берньер - Бескрылые птицы

• Название: Бескрылые птицы
• Автор: Луи де Берньер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-21208-8

Британский писатель, лауреат множества европейских литературных премий Луи де Берньер написал «Войну и мир» XX столетия, величайшую сагу о любви и войне. История греко-армяно-турецкого геноцида в Малой Азии, история жизни захолустного турецкого городка Эскибахче, захлестнутого Первой мировой войной и турецкой войной за независимость, история любви, покореженной Временем, — в романе «Бескрылые птицы». Остров, затерянный в Средиземном море; народ, захваченный вихрем Второй мировой; люди, пронесшие страсть через десятилетия, — в романе «Мандолина капитана Корелли», продолжении «Бескрылых птиц». Две блистательные истории любви, две грандиозные военные эпопеи, две истории о том, что делает с людьми война.

---

Мой лев, если б я осталась здесь, я умерла бы с именем «Итака» на устах. Но теперь на Итаке мои губы шепнут перед смертью твое имя. Скажу: «Рустэм, мой лев» и потом умру. И когда будешь умирать ты, пусть имя на твоих губах будет моим и лицо перед мысленным взором тоже моим.

Мой лев, пожалуйста, не пускайся вслед за мной. Я хочу отыскать Итаку, которая столько лет населяла мои сны и была привязана к моему сердцу невидимой веревкой, что ныне тянет меня обратно даже против моей воли. Пусть и ты найдешь свою Итаку, если она у тебя есть. Если же нет, тебе надо ее создать.

Оставляю тебе Памук, она слишком стара и ленива для путешествий, слишком привыкла блаженствовать и полюбила тебя больше, чем меня. Будь к ней добр, ведь она никогда не пыталась съесть твоих куропаток, как ты боялся. Не забывай кормить ее сыром и печенкой, вычесывай, чтобы шерсть не свалялась, а то ведь у нее все зубы выпали, и самой ей колтуны не выкусать. Когда она умрет, вели пристойно ее похоронить на любимом месте под апельсиновым деревом, только не выбрасывай на съеденье собакам и птицам. Я беру лишь самое необходимое, мою лютню, обруч из золотых монет — твой первый и самый дорогой на свете подарок, и еще другие твои подарочки, чтобы вспоминать тебя, а не попользоваться богатством.

Мой лев, с сердцем, полным любви и вечной благодарности, прощается до новой встречи на небесах твоя Иоанна, бывшая Лейла, которая любит тебя под всеми именами, какие у нее были, и независимо от имен.

Дождавшись рассвета следующего дня, Лейла подхватила Памук, в последний раз зарылась лицом в ее шерсть и выскользнула из дома, пока не проснулись слуги. В самом благопристойном одеянии из гардероба наложницы и туфлях на самой толстой подошве, с лютней и холщовой котомочкой через плечо она пустилась вслед за переселенцами в полной уверенности, что нагонит их, но страшась мысли о возможной неудаче.

Когда с перекинутым через седло оленем Рустэм-бей вернулся с охоты, его ошеломили полупустой город и исчезновение многих слуг. Те, что остались, были насмерть перепуганы и не могли объяснить, куда девалась Лейла-ханым. На женской половине он нашел письмо. Тяжело опустившись на диван, Рустэм уставился на листок, словно упорным взглядом мог заставить его заговорить. Рассерженный, он бросился в город, чтобы найти кого-нибудь, кто прочтет ему послание, но с этим справился бы только Леонид-учитель, а тот исчез. Отчего-то Рустэм-бей не бросился в погоню за христианами, словно в глубине души зная о запрете Лейлы.

Так и не переведенное письмо он бережно хранил меж страниц фамильного Корана. Вечная тайна поднимала статус этого листка в глазах Рустэм-бея, и письмо стало так же свято, как книга, в которой оно пребывало. Сдержанный и гордый человек, Рустэм-бей еще очень не скоро понял, что означают странно расплывшиеся в некоторых местах чернила.

Лейла-ханым догнала христиан к вечеру второго дня. Запыленная, голодная, изнуренная, но бодрая, она вошла в лагерь переселенцев нарочито уверенно, с высоко поднятой головой. Лейла ожидала враждебного приема, и он ее не удивил. Поначалу изумившись, христиане, в особенности женщины, вскоре заворчали:

— Что она тут делает? Нам ни к чему черкесская шлюха Рустэм-бея. С какой стати мы должны идти с потаскухой?

Приняв делегацию почтенных людей, отец Христофор подошел к Лейле. Сидя у костра, она стаскивала туфли с натруженных, покрытых волдырями ног.

— Почему вы здесь, Лейла-ханым? — спросил священник. — Вам не место среди нас. С чего вы решили, что можете отправиться в Грецию? Мы не желаем вас рядом с собой.

Даже не взглянув на него, Лейла-ханым резко ответила:

— Эймай пио эллинида апо олус сас. Генитика стин Итаки кай эсис ден исастэ пара миа агели апо бастарди турки.

Познания отца Христофора в греческом простирались не далее обрывков древнего церковного варианта, механически заученных для отправления служб, и потому он опешил, услышав неожиданный ответ, из которого ничего не понял. Священник обращался к Лейле на родном турецком, и теперь спросил людей у костра:

— Что она сказала? Что это значит?

Услышав родную речь, сидевший у огня Леонид-учитель на миг очнулся от безмолвного уныния. Он шевельнулся и устало взглянул на отца Христофора:

— Я вам переведу. Лейла-ханым сказала: «Я больше гречанка, чем любой из вас. Я родилась на Итаке, а вы всего лишь свора турецких полукровок».

— Она так сказала? — недоверчиво переспросил священник. — Господь милосердный!

— Отныне, — объявила Лейла-ханым, снова перейдя на турецкий, — мое имя Иоанна, и вы будете обращаться ко мне уважительно.

91. В ссылке на Кефалонии Дросула вспоминает смерть Филотеи

Сейчас просто не верится, что нас вот так вот согнали и увели. Нынче бы такого не произошло. Вон сколько бед сотворилось. Теперь-то никто не скажет: «Надо бы этих людей выкинуть из домов и отправить в другую страну». А тогда мы особо вопросов не спрашивали. Появились жандармы, велят уходить, и ты идешь. Мы тогда были простые люди. Покорные, привыкли слушаться властей и, знаете, вовсе не походили на греков. Некоторые турки называли нас «райя», что значит «скот».

Муж-то мой был не прост. Не бессловесная скотина. Так случилось, что он был дома, когда заявились жандармы. Если б ушел в море, бог его знает, может, пришлось бы отправляться без него, потому как выбирать не приходилось, и тогда поди знай, где бы мы с Мандрасом оказались. Вон как судьба зависит от малейшей мелочи.

Про сынка-то моего вы, небось, слыхали. Мы нарекли его Мандрасом, потому что мне приснился покойный дедушка, который и велел так ребеночка назвать. Все вокруг говорили: «Мандрас? Что за имя такое? Слыхом не слыхивали». Я объясняю: «Я слыхала, мне его дедушка сказал, когда я была на девятом месяце». А они: «Ребеночка следует называть в честь отца, деда или еще кого. Или там, в честь святого. Всем известно, что у беременных бывают закидоны». Споры без конца, но я уперлась, и тогда муж отводит меня в сторонку и говорит: «Слушай, меня от препирательств уже воротит. Можно же крестить одним именем, а самим называть по-другому. В конце концов, у всех есть прозвища».

Я еще маленько поартачилась, но здравый смысл муженька меня одолел, и малыша крестили Менасом, в честь святого. Разумеется, я всегда звала его Мандрасом, так его все под этим именем и знали. Он умер давно, на исходе войны с немцами. Сам виноват. Плохо кончил. У матери не одна печаль, так другая. Говорят, у грецкого ореха первый урожай ядовитый до смерти. Вот и я вроде грецкого ореха, а Мандрас — мой первый и единственный плод. Одно время у сына была невеста, Пелагия, и она, благодарение богу, стала мне как дочь. Превратила меня в миндаль, что цветет посреди зимы. Мы открыли эту таверну, так вот и живем.

А тогда Мандрас был совсем крохой и такой милый личиком, пошел, к счастью, не в меня, а в отца. Вот когда вернулся с войны, стал страшилищем, как я.

Ну вот, значит, пришли жандармы и велят мигом собраться и уходить, нас как обухом по голове, а затем поднялась паника. Я первым делом кинулась к Лейле-ханым, где была в служанках. Она как услыхала новость, странно взбудоражилась, но мне разбираться было некогда. Лейла дала мне денег на дорогу. Потом я побежала в дом родителей, где мать пыталась собраться. Папаша уже надрызгался, и матушка его валтузила, лупила по мордам и приговаривала: «Ах ты, мерин никчемный, вот брошу тебя здесь, жопа ты свинячья!»

Тут появляется мой муж Герасим и с ходу заявляет:

— Скорей, мы уходим. Иди домой, собери корзину с едой, возьми, сколько унесешь, бутылей с водой, чего-нибудь из теплой одежды, и уходим.

Я ему:

— Ты чего? И так знаю, что уходим.

А он на меня смотрит и так спокойно говорит:

— Мы уходим на лодке.

Мы с матушкой так и обалдели.

— Как на лодке? — говорю. — Я никогда не плавала на лодке. А как же мать с отцом?

— У тебя есть сестры. Они пойдут с родителями, а ты и малыш отправитесь со мной на лодке.

Матушка с Герасимом посмотрели друг другу в глаза, и взгляд у обоих был честен и тверд, как железо. Потом мать повернулась ко мне и сказала:

— Делай, как муж говорит. С нами все будет хорошо. Мы выдюжим.

— Но, ана[120]… — начала я, а мать пальцем прикрыла мне губы.

— Езжай с мужем. Твое место с ним. Свидимся, коли Господь пожелает.

— Мы отправимся на Кефалонию, — сказал муж. — Запомните?

— Кефалония? — переспросила матушка.

— Повторяйте, — велел Герасим. — Повторяйте, пока не запомните.

— Кефалония, Кефалония, Кефалония, — талдычила мама.

— Запомнили?

— Кефалония, — говорит мать, а у самой слезы на глазах, и голос дрожит.

— Когда окажетесь в Греции, доберитесь до Кефалонии и спросите семью Драпанитикос. Бог даст, разыщете нас.

— Драпанитикос, Драпанитикос, — повторяла мама. — Драпанитикос.