Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

Он попытался связаться с вокзалом и склонить находящегося там офицера сложить оружие: «Чем меньше крови, тем меньше ответственность». Но вокзал откликался только пулеметными очередями да беспорядочной ружейной стрельбой. Телефонистка захваченного почтово-телеграфного отделения тщетно взывала:

— Вокзал! Вокзал!.. Говорите с околийским управлением… Вокзал!

В трубке трещало, переплетались незнакомые голоса, казалось, над городом кудахтала железная наседка, во дворе кто-то кричал:

— Хомуты! Куда подевали хомуты?

Бабаенев, который отправился арестовывать блокарей, вернулся перепуганный и усталый.

— Военные нажимают, хотят войти в город. Пятеро солдат ранено. Имеются убитые — Петр, что ты выяснил? Неужто везде?..

Янков с отвращением взглянул на его побелевшие, дрожащие губы, обрамленные черной бородой, и сразу же почувствовал неприязнь к тем, кто остался верен ему из страха и готов был бросить его в любой момент.

Тонкостенное здание сотрясалось — внизу, где размещалась городская управа, выламывали дверь. Удары и крики, незнакомые голоса в телефонной трубке и собственные мысли уносили его, как течение реки.

Кто-то бежал по лестнице, и через минуту в кабинет ворвался Кондарев.

— Товарищи сражаются, некому организовывать боевые группы, а вы тут сидите!.. Необходимо арестовать членов шпицкоманды и отобрать у них оружие…

Янков почувствовал, как злоба к Кондареву вспыхнула в нем с неожиданной силой. Он не мог спокойно смотреть на это лицо: горящие глаза обвиняли его и, возможно, видели, что происходит у него в душе.

— Я не могу одобрить этого, пока не выясню, что происходит в стране, — сказал он твердо, но голос в конце фразы сорвался.

— Что-о, не одобряешь? А кто тебя спрашивает? Я — председатель революционного комитета. Дай телефон! — Кондарев вырвал из его рук трубку и яростно завертел ручку аппарата. Зеленоватый китель натянулся, под мышкой лопнул шов.

Янков вскочил как ужаленный.

— Расхлебывайте сами, что заварили! Меня вы ни о чем не спрашивали, и я вам согласия не давал! — Он пошатнулся и выбежал из кабинета на лестницу, как был, без шапки. Следом за ним вышли и его товарищи.

В подвал городской управы заталкивали арестованных блокарей, во дворе грузили на повозку один из пулеметов. Ступая по битому стеклу и обвалившейся штукатурке, Янков пересек главную улицу и, не думая о своих товарищах, свернул в переулок. Он бежал, сам не зная, почему бежал. Торопился домой, чтобы переодеться, умыться и увидеть семью, или просто бежал?! Он, который с двадцати лет вдохновенно говорил об этом дне, верил ли он в него или только в воображении своем забавлялся революцией? И революция ли это или мятеж кучки людей, которые, с тех пор как стали «партийцами» в конце войны, кричали, что их обманули, и требовали уличных боев и восстания? Революция — это другое: торжественное, неудержимое, это огромные массы народа с фанфарами, барабанами, со знаменами, движущиеся в победоносном марше, а не горстка безумцев, которых армия раздавит в два счета. Как он мог допустить, чтобы дошло до этого? Он ведь знал, что пароль для начала восстания дан (курьер лично ему вручил его еще до арестов), и, хотя скрывал его от товарищей, все же о нем стало известно, и нашлись безумные головы, решившие выполнить призыв центра. А все потому, что Кондарев вырвал людей из его рук… С того времени, как сгорел клуб, он уже не мог подчинить их своей воле…

В то же время он сознавал, что за этими мыслями скрываются и другие, прямо противоположные, но не хотел предаваться им — гордость и самолюбие не позволяли ему этого. Неужели он забыл унижения девятого июня, когда его возили в военном грузовичке, как пленника, как передвижной агитационный громкоговоритель, чтобы он убеждал крестьян разойтись по домам? Забыл эти дни в арестантской, проведенные в пустых надеждах?

Напуганные обыватели, глядя сквозь опущенные занавески, видели, как лидер коммунистов, народный трибун и пламенный оратор, чьи слова нагоняли на всех страх, бежал по улицам домой, без шапки, оборванный и неумытый, как бежит с поля боя генерал, покинутый своими солдатами. Вот так же бежал он и в ту ночь, когда горел клуб, чтобы спасти хоть что-нибудь из того, без чего не мог представить своей жизни.

В Беженской слободе он видел, как люди торопились загнать скотину, слышал свист пуль. Он прижался к какому-то дому, чтобы перевести дыхание, и только тогда понял, что и на шоссе за вокзалом идет бой, — он увидел наступающих нестройной цепью повстанцев и узнал среди них крестьян. Он был поражен, его словно ошпарили кипятком; не обращая внимания на беспорядочную пулеметную стрельбу, он кинулся к своему дому и оказался перед запертыми воротами. Заколотил по ним кулаками, но они не отпирались; через калитку соседей Янков проник в свой цементированный дворик, продолжавший спать за крепкой высокой кирпичной оградой. Девять дней не видел он этого дворика и одноэтажного побеленного домика в глубине его, долго, очень долго был оторван от всего этого, забыл даже, что это его дом, что тут его дети и жена.

Жена встретила его в ночной сорочке, в вырезе которой виднелась бледная увядшая грудь; голубые испуганные глаза вспыхнули радостью. Пока она обнимала его, прибежали дети, жались к нему, хватали за полы измятого пиджака. «Папочка пришел, папочка!» «Там было страшно, папочка? А почему стреляют в городе?» — спрашивала Роза и пыталась взобраться к нему на руки. Карло, постарше и поразумней, плакал, напуганный видом отца и стрельбой.

— Как тебя выпустили, Петр? Что происходит в городе? Почему ты так на меня смотришь? Почему молчишь? — допытывалась жена. — Говори же, онемел ты, что ли?

— Не слышишь? Восстание». Это все они… Дай мне переодеться и умыться. И найди мою военную форму, — ответил он и сам удивился своей просьбе: ведь он даже не думал об этом.

— Я еще на тебя и посмотреть не успела. Ты голоден?

Он непонимающе взглянул на нее. Мысли его продолжали течь по своему руслу помимо воли, будто не он, а кто-то другой думал вместо него, а глаза видели подступающих к шоссе крестьян.

— Принеси мне теплой воды для бритья, — сказал он, сняв пиджак, и подошел к умывальнику… Если действительно крестьяне сошлись, если народ поднялся, разве может он сидеть сложа руки, как может не быть среди них Янкова, которого они так хорошо знают?! Он чувствовал, как мучительно, до боли сжимается сердце, как охватывает желание поскорее идти туда, он сознавал, что в жизни его происходит нечто роковое, от чего ему теперь не уйти…

Борода сильно отросла, она слегка кудрявилась на шее, и Янков долго намыливал ее, вглядываясь в свое похудевшее лицо со страдальческими глазами. В кухне было темно — это его раздражало.

Жена заявила, что оставит детей у соседей и пойдет вместе с ним. Слышит ли он? В такой день она не может сидеть дома. Дети то и дело выбегали в прихожую и смотрели сквозь стекло входной двери, что происходит на улице. Стрельба постепенно затихла, по мостовой промчался всадник. Вдруг зазвонили колокола нижней церкви, и Янков подумал: «Победили? Кто кого?»

Сердце его продолжало стучать четко, сильно, словно напоминая ему, что надо торопиться; бритва дрожала в руке, он слышал, как лезвие ее с шипением срезает жесткую бороду, и сознательно старался оттянуть роковую минуту, хотя знал, что все уже предрешено. Он, рассудительный, пятидесятилетний человек с большим житейским и политическим опытом, которому было известно куда лучше других, что представляет собой партия и какими силами она располагает, который знал, что восстание еще не подготовлено и революция в таких условиях невозможна, если не вмешаются внешние силы, — он должен идти против собственной воли, как простой солдат вступать в сражение, заранее убежденный в том, что оно будет проиграно. У него не было другого выбора, иначе его ждет позор. Этого требовало все его прошлое партийного деятеля и народного трибуна. Он призывал к революции, зажигал воображение людей и теперь должен платить за это. Судьба, которая кроется в наших собственных делах, стучалась к нему в дверь…

Он побрился, надел военную форму с капитанскими погонами и, отмахиваясь от жены, которая хотела сопровождать его, вышел на улицу.

На дворе рассвело, небо сияло спокойное и чистое.

Янков снова побежал тем же путем, по тем же улочкам, заросшим травой и репейником, мимо неогороженных дворов, и, когда был уже близко от длинной, протянувшейся от края и до края города главной улицы, услышал громыхание повозок и голоса, которые пели:

Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе…

На перекрестке он повстречал несколько повозок с людьми и увидел красные знамена, знакомые лица сельских товарищей; кто-то назвал его по имени. Впереди ехал верхом на лошади молодой парень в шапке, украшенной цветами, с берданкой через плечо.