Генри Джеймс - Послы

• Название: Послы
• Автор: Генри Джеймс
• Издательство: Наука, Ладомир
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-86218-295-0

Американский писатель Генри Джеймс (1843–1916) — крупнейшая фигура в литературе западного мира, один из новаторов, давших направление психологической прозе XX столетия.

Роман «Послы» (1903), который Джеймс считал своим главным творческим свершением, выходит на русском языке впервые. Читателям предстоит увлекательное путешествие в мир человеческих страстей, запутанных ситуаций, глубоких переживаний. Вместе с главным героем мы побродим по улицам туманного Лондона, погуляем по бульварам сияющего Парижа. Автор с помощью своих героев раскроет много тайн, главная из которых — тайна человеческой души.

Издание подготовили М. А. Шерешевская, А. М. Зверев.

---

Остановившись в середине нефа, он опустился на скамью и, вновь предавшись «музейному» расположению духа, попытался, запрокинув голову и устремив глаза ввысь, обобщить свои впечатления в удобных терминах Виктора Гюго, чьи произведения он, еще раз позволив себе отдаться радостям жизни, на днях приобрел — семьдесят томов в переплете, чудо дешевизны, которые, если верить хозяину лавки, ему уступили почти задаром — по цене, окупавшей разве что золотой обрез и красные с тиснением переплеты. Поблескивая в готическом сумраке своими неизменными очками, он безусловно казался достаточно глубоко ушедшим в благоговейное созерцание; на самом деле его мысль, поблуждав, уперлась в вопрос, куда среди и без того скученных накоплений вбить этот столь многообразный клин. Пожалуй, эти семьдесят красных с золотом томов окажутся самым существенным из всего, что он представит Вулету в качестве результата своей миссий. Возможность подобного оборота дел на какое-то время целиком приковала его внимание — приковала, пока он вдруг не почувствовал, что кто-то, незаметно приблизившись, стоит у него за спиной. Обернувшись, он увидел даму, которая, очевидно, желала с ним поздороваться, и тотчас вскочил, потому что дамой этой была мадам де Вионе — направляясь к выходу и проходя мимо, она его узнала. Она мгновенно и не без удовольствия отметила овладевшее им смущение, к которому, однако, отнеслась с пониманием и которое тут же рассеяла с искусством, присущим ей одной; смущаться же нашему другу было от чего: он признал в ней ту даму, за которой минуту назад наблюдал. Она и была той мерцавшей в сумраке молельни фигурой; она занимала его куда больше, чем о том догадывалась; но, по счастию, он вовремя сообразил, что ему нет нужды ей об этом докладывать и что ничего дурного, в конце концов, не произошло, Она, со своей стороны, дала понять, что их нечаянная встреча — благое стечение обстоятельств, а после ее: «Так вы тоже сюда приходите?» — от его неловкости, поначалу омрачившей неожиданную встречу, не осталось и следа.

— Я часто сюда прихожу, — продолжала она. — Я люблю здесь бывать. Но я вообще помешана на церквах. Старушки, которые при них живут, все меня знают. Да я и сама такая же, как они. И думаю, почти наверное, тем и кончу.

Поискав глазами стул, который Стрезер мгновенно ей пододвинул, она со словами: «Как я рада, что вам тоже нравится!..» — села подле него.

Он не стал скрывать, до какой степени очарован, хотя она и не досказала, о каком предмете идет речь, и его поразило, сколько такта, сколько вкуса в этой ее недосказанности: будто само собой разумелось, что им движет чувство прекрасного. В ней самой это чувство, он сознавал, выражалось в высшей мере неприметно и ненавязчиво; в том, как она экипировала себя для посещения собора и утренней прогулки — мадам де Вионе, несомненно, пришла сюда пешком; в опущенной вуалетке, чуть гуще обыкновенного — мелкий штрих, но существенный; в сдержанной строгости черного платья, сквозившего то тут, то там тусклым багрецом чехла; в пленительной скромности гладко причесанной головки; в обтянутых серыми перчатками руках, покойно сложенных на коленях. Она сидела, подумалось Стрезеру, будто в собственных владениях, любезно оказывая ему честь принимать у распахнутых ворот, за которыми во всю их ширь и во всей их загадочности простиралось ее имение. Когда человеку так много дано, ему легко быть до чрезвычайности обходительным, и в этот час нашему другу, пожалуй, открылась суть ее наследия. В его глазах она была романтична в такой высокой степени, какой сама и не подозревала; впрочем, он успокаивал себя, уговорив, что при всей ее тонкости, это его впечатление должно для нее оставаться тайной. Ему вообще претили тайны, и он чувствовал себя особенно неловко, зная, сколько терпения она проявляет к его бесцветной особе; тем не менее спустя десять минут, за которые он успел выказать не только бесцветность, но и умение слушать и слышать, от его чувства неловкости не осталось и следа.

Эти мгновения, скажем прямо, придали особый оттенок тому глубокому интересу, который возник у него, как только он убедился, что его собеседница и дама, чья поза перед еле освещенным алтарем так поразила его, — одно лицо. Эта поза как нельзя лучше отвечала той точке зрения на ее отношения с Чэдом, к которой он пришел, когда в последний раз видел их вместе. Теперь он мог твердо держаться принятой версии — он и будет ее держаться, а после того, что мгновение назад наблюдал, держаться ее будет ему, видимо, легко. Отношения, при которых одна из сторон вела себя подобным образом, не могли быть иными, как неопровержимо невинными. Не будь они невинными, она не ходила бы по церквам — такая женщина, если только она такова, какую, ему верилось, он в ней нашел, не посмеет нести в храм дерзость греха. Нет, она шла туда обрести непреходящую помощь, силы, мир души — высокую поддержку, которую, если ей было дано ее воспринять, находила там изо дня в день.

Они сидели, беседуя, — тихо, непринужденно, устремляя глаза ввысь — о великом соборе, его истории, его красоте — красоте, которая, по ее признанию, открывалась ей лучше не внутри, а снаружи.

— Не хотите ли, когда выйдем, обойти вокруг собора? Я не очень спешу и с удовольствием полюбуюсь на Нотр-Дам еще раз вместе с вами.

Стрезер заговорил о великом романисте и великом романе, о том, как они, в его представлении, восславили собор, упомянув, кстати, и о своей непомерно обременительной покупке — о семидесяти огненных томах, которые были для него — чересчур.

— В каком смысле чересчур?

— В смысле следующего шага.

Но еще не закончив фразу, Стрезер поймал себя на мысли, что, пожалуй, как раз и совершает этот следующий шаг. Ему не терпелось выйти наружу: созревшее у него намерение можно было огласить, лишь покинув стены собора, и он боялся, как бы, промедлив, не упустить момент. Она же, напротив, тянула время, длила приятную беседу, словно в ее планы входило воспользоваться их встречей, и это подтверждало истолкование ее поведения, ее тайны. Когда она созрела, как выразился бы наш друг, до вопроса о Викторе Гюго, сам ее голос с легким дрожанием, низкими нотами от торжественности того, что она произносила, вкладывал в слова смысл, который они сами по себе вряд ли несли. Помощь, сила, мир души, высокая поддержка — все это, сколь бы она их здесь ни обретала, имели бы для нее еще большее значение, ощути она хотя бы видимость того, что он верит в нее. В ее напряженном состоянии каждая малость была благом, и если уж ему довелось выглядеть в ее глазах прочной опорой, что ж, он останется при ней. Люди в беде хватаются за то, что рядом, и он, быть может, в итоге окажется ближе, чем более отвлеченные источники утешения. Вот к чему он пришел — иными словами, пришел к тому, что надо подать ей знак. Знак того, что — хотя это касается ее одной — он понимает, она может за него ухватиться. Раз она видит в нем опору, пусть подчас и достаточно шаткую в его собственных глазах, он сделает все, чтобы быть для нее таковой.

В результате полчаса спустя они сидели вдвоем за столиком в приятнейшем заведении на левом берегу Сены — в месте паломничества, как они сразу почувствовали, посвященных, которые ради его громкой славы — дань тех беспокойных лет — стекались сюда даже с другого конца Парижа. Стрезер уже трижды тут побывал — впервые с мисс Гостри, затем с Чэдом, затем снова с Чэдом, Уэймаршем и Крошкой Билхемом, каждого из которых сумел вполне ублаготворить, и велика была его радость обнаружить, что мадам де Вионе к этому месту еще не приобщилась. Когда, обходя собор со стороны реки, наш друг, решившись наконец осуществить задуманное в его стенах, сказал: «Не соблаговолите ли, если у вас есть время, разделить со мной dejeuner где-нибудь поблизости? Например, в двух шагах отсюда, как вы, наверное, знаете, на другом берегу есть кафе», — и он назвал его. Она остановилась, словно затрудняясь, но желая немедленно дать ответ. Приглашение она выслушала как необыкновенно заманчивое, и ее спутник испытал чувство неожиданной гордости — какой необычайный, какой удивительный успех: он сумел предложить этой женщине, которая чуть ли не всем на свете располагала, новое, редкое развлечение! Да, она слышала про этот прелестный уголок, но, отвечая на очередной вопрос, не преминула спросить, как — о Бог мой! — мог он подумать, что она там бывала. Он же подумал, что вправе подумать, будто Чэд водил ее туда, и она, к немалому его смущению, тотчас об этом догадалась.

— Ах, — улыбнулась она, — позвольте объяснить: я не появляюсь с ним на людях, и подобные возможности — да и иные тоже — мне никогда не представлялись, а эта как раз из тех, какие я, затворница, живущая в своей норе, обожаю.

И как мило с его стороны, что он об этом подумал, а раз уж он спросил, располагает ли она свободным временем, так — ни минутой. Впрочем, это не имеет значения, она все-все отбросит. Все свои обязанности — домашние, материнские и светские, которые ее ждут, — тут особый случай. Разумеется, ее дела сильно пострадают, но разве человек не вправе бросить вызов, если готов за это платить. Вот на таком приятном основании — на праве учинить дорогостоящее бесчинство — они и оказались друг против друга за столиком у окна, за которым шумела людная набережная и сияла заставленная барками Сена; и целый час, на протяжении которого Стрезер дал себе волю погрузиться в пучину, он чувствовал, что коснулся дна. За этот час он почувствовал и многое другое — прежде всего, как далеко шагнул с того лондонского вечера, когда перед посещением театра ужинал с мисс Гостри при затененных розовыми колпачками свечах, прикидывая, каких объяснений это от него потребует. Тогда он набрал их, необходимые объяснения, целый ворох; но сейчас он испытывал такое чувство, словно то ли поднялся выше их, то ли опустился ниже — что из двух, он затруднялся сказать. Во всяком случае, ему не приходило в голову ни одно, где не было бы легче приписать себе падение или цинизм, чем внести в происходящее ясность. Да и как мог он желать, чтобы его состояние стало ясным другим, кому бы то ни было, если самому ему в течение всего часа достаточным основанием казалось, что за распахнутым окном жила своей яркой, четкой, размеренной жизнью набережная Сены, а напротив, за сверкающей белизной скатертью, за omelette aux tomates,[75] бутылкой соломенно-желтого шабли сидит мадам де Вионе и с почти детской улыбкой благодарит его за доставленное удовольствие, меж тем как ее серые глаза — когда внимательные, когда безучастные к разговору — то скользят по островку теплого весеннего воздуха, в котором уже чувствуется дыхание раннего лета, то вновь приковываются к его лицу и занимающим их обоих проблемам.