Филип Рот - Моя мужская правда

• Название: Моя мужская правда
• Автор: Филип Рот
• Издательство: Лимбус Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-8370-0168-9

В центре остросюжетного романа — семейные отношения Питера и Морин Тернопол, молодого талантливого писателя и женщины, мечтающей быть его музой, но превращающейся а Немезиду. Их союз был основан на обмане и моральном шантаже, но длился он так долго, что даже после смерти Морин Питер все еще пытается — и тщетно — освободиться в вымышленном им мире…

---

— Кто это меня арестует? — спросил я, бодрясь, но сердце затрепыхало заячьим хвостом.

— Ты избил ее. Это было ошибкой. Но ехать в Нью-Йорк — глупость непростительная. Тут не мужская ответственность, а подростковая бесшабашность. Ребячество.

— Неужто?

— Ей сейчас нужен только врач. Более всего — психиатр. Она творит безумие. А ты играешь в рыцаря без страха и упрека. Стоит ей бросить вызов, и ты тут как тут. Но речь ведь идет не о турнире: о боях без правил. Отойди в сторону, не лезь в свалку. Господи, что происходит? Она звонит — ты снимаешь трубку. Они присылает письма — ты отвечаешь. А если она не предпринимает ничего, садишься за стол и работаешь над романом о ней! Ты ее дрессированная собачка. Ап! — и прыгнул. С ума сойти.

— Вот этого не надо, Сьюзен.

— Голова кругом, — с болью произнесла миссис Макколл. — Ну зачем, ну почему ты ее избил?

— А я думал, что уж тебе-то эта история по душе.

— За кого ты меня принимаешь? Мне эта история отвратительна. Я молчала, потому что не хотела тебя огорчать: ты ведь без ума от своего мужественного поступка. Мужественный поступок! Бить сумасшедшую, которая не отвечает за собственные слова! Какой смысл?

— Смысл в том, что у меня кончилось терпение. Чаша переполнилась. Ее личное сумасшествие сделало и мою жизнь безумной. Больше терпеть было нельзя.

— А сила воли? Ты так много говоришь о силе воли! Я даже вернулась в колледж, чтобы тебя не раздражало мое безволие. А самодисциплина? Сколько раз я слышала от тебя о самодисциплине! И вот: человек, ненавидящий насилие, цивилизованный человек, волевой, дисциплинированный превращается в неуправляемую машину для избиения невменяемой женщины. Зачем ты вообще пригласил ее к себе?

— Мне нужен развод.

— У тебя есть адвокат.

— Она не стала бы говорить о разводе с моим адвокатом.

— А с тобой — стала?

— Что ж, я рисковал. Но я готов на все, чтобы выбраться из западни, в которую меня заманили двадцатипятилетним, а теперь мне тридцать три…

— Ты сам сунул нос в этот капкан. И держишься за него обеими руками. Почему ты не бросил трубку, когда она позвонила? Почему, когда она отказалась от встречи в «Алгонкуине», не прервал переговоры?

— Мне показалось, что забрезжил свет в конце туннеля. Нет больше сил таскаться по судам и крохоборствовать над копейками, которые остаются на жизнь после всех вмененных мне выплат. Я должен Моррису уже четыреста долларов! Двадцатитысячный аванс превратился в пшик, а книга на нуле. У судьи Розенцвейга руки чешутся засадить меня в Синг-Синг[141], лишь вспомнит о моей преподавательской нагрузке в университете. Он штаны протер в судейском кресле, а широко известный соблазнитель студенток, бросивший жену, ходит на работу раз в неделю. Это ли не преступление? Они требуют от меня подробных письменных отчетов… Что толку бросать трубку, Сьюзен? От этой бабы нельзя избавиться!

— Скажем иначе: ты не можешь.

— Не могу. Она пьет мою кровь и высасывает мои деньги.

— Питер, не думай о деньгах. Сам знаешь, у меня их полно. Пожалуйста, бери сколько тебе надо.

— У тебя? Это невозможно.

— Но ведь они и не мои даже! Это деньги Джейми. Если разобраться, ничьи: его нет в живых. Ты сможешь рассчитаться с братом, вернуть аванс и забыть про книгу о нем. И о ней самой: выплатишь сразу все, что только ни назначит суд. И — прости-прощай! Пока еще не загублена твоя жизнь.

Ах, как соблазнительно. Начать сначала. С чистого листа. Уехать со Сьюзен в Италию. Купить квартиру на одном из римских холмов. Книжные полки, герань на окнах, вино в темных бутылках. Обзавестись новым «фольксвагеном», кататься по горным дорогам, и никто не будет вырывать руль из рук… Мир и покой. Gelati[142] на Пьяцца Навона. Поход за покупками на рынок в Кампо де Фиори. Обед с друзьями в Трастевере. И снова — мир и покой. Никаких истерик, склок, свар, никакой мерзости, гнусности, пакости. Работать над книгой — не о Морин. В самом деле, на свете есть много интересного помимо нее. О, какое блаженство!

— Выплаты можно поручить банку, — прорвался ко мне в сказку рассудительный голос Сьюзен, — они будут каждый месяц посылать ей чек. Тебе и думать ни о чем не придется. Смахнешь всю эту чушь, словно как крошки со стола.

— Не так-то просто, — отогнал я сладостные видения. — Существуют барьеры, через которые трудно переступить. И не забывай: Морин умирает. Может быть, из-за меня.

— Не говори так! — отчаянно воскликнула Сьюзен.

— Собирай чемодан. Нам пора.

— Но почему бы не решить хотя бы финансовую проблему?

— Мне неловко брать деньги даже у родного брата.

— Брат — другое дело. А я…

— Пора собираться.

Сьюзен с непривычной резкостью отвернулась и ушла в ванную комнату. Я, сидя на краешке кровати, прикрыл глаза и постарался ясно представить ближайшие перспективы. Чем больше думал, тем сильнее охватывала меня томительная слабость. Она вся в синяках и кровоподтеках. Они подумают, что ее убил я. Избил до полусмерти и запихал в рот таблетки. Сохраняются ли на теле отпечатки пальцев? Если да, то ситуация хуже некуда.

Вдруг голова стала холодной и мокрой. Сьюзен стояла рядом и лила из стакана ледяную воду мне на темя. Я подумал: недаром говорят, что жестокость порождает жестокость. И это Сьюзен, для которой причинить человеку малейшую неприятность — горе горькое!

— Я тебя ненавижу, — сказала она, топнув ногой.

Мы сложили вещи, перевязали бечевкой коробку с бутылками морской воды (подарок Шпильфогелю) и покинули Атлантик-Сити, где много-много лет назад я открыл для себя таинство романтической любви; Питер Тернопол отправился в Нью-Йорк держать ответ.

В больнице, слава богу, не оказалось ни Валдуччи, ни полицейских с наручниками, ни фотовспышек, ни телекамер, нацеленных в лицо убийцы, в глаза титулованного писателя. А откуда всему этому взяться? Параноидальные фантазии, жалостливые видения нарциссиста, омывающегося чувством вины в озере амбивалентности. Может быть, Шпильфогель прав, и я принял за женщину дикое чудовище по кличке Морин только из-за ослепившей меня самовлюбленности? Э, нет! Пусть самолюбования, как вы говорите, во мне больше, чем веса в Гаргантюа, но суть в ином. Я сочувствовал ей, я понимал ее, я осознавал, что с таким, как Питер Тернопол, Морин Джонсон должна врать и лицемерить. Ибо он лучше, чем она. В некотором смысле я провоцировал ее на бесконечные обманы. Вот мы и квиты, Морин. Если в подобных рассуждениях и есть самовлюбленность, то не болезненная, а осознанная. Так-то, доктор Шпильфогель. А теперь расступитесь. Я в порядке и хочу видеть ее. Извольте пропустить.

Поднявшись на лифте в реанимационное отделение, я представился молоденькой медсестре за столом у входа и спросил: «Как там моя жена?» — «Доктор как раз у нее; сейчас он освободится и поговорит с вами». — «Но она жива?» — «Конечно жива». — Медсестра участливо коснулась моей руки. «Отлично. А каковы ее шансы?» — «Вам следует поговорить об этом с доктором, мистер Тернопол».

Понятно. По всему видно, что еще может умереть. Во тьме продолжал мерцать лучик свободы.

Свободы. В тюрьме.

Но я ведь не убивал!

Кто-то тронул меня за плечо.

— Вы — Питер?

Невысокая женщина с волосами, тронутыми сединой. Живое, несколько вытянутое лицо. Строгое синее платье, туфли на каблуках благоразумной высоты. Взгляд внимательный и слегка смущенный. (Как я позже выяснил, она была лишь на пару лет меня старше, школьная учительница с Манхеттека; они с Морин занимались в одной психотерапевтической группе; вы спросите, что же привело туда педагогическую даму? Периодические запои.)

— Вы — Питер?

Она чем-то напоминала библиотекаршу из маленького городка. В другом месте я не обратил бы на нее особого внимания. Но здесь, в реанимационном отделении, где во мне все видели врага, волей-неволей приходилось быть настороженным и мстительным. С чего это она? Я отступил на шаг.

— Вы — Питер Тернопол, писатель?

Вот оно. Медсестра из жалости солгала. Морин мертва. Я арестован по обвинению в убийстве первой степени[143]. Женщина-полицейский со слегка смущенным взглядом — последнее, что довелось увидеть на воле.

— Да, — выдавил я, — писатель.

— А я Флосси.

— Кто?

— Флосси Кэрнер. Из одной группы с Морин. Я столько слышала о вас!

Писатель Питер Тернопол изобразил слабое подобие беспомощной улыбки. Значит, Морин мертва, но полиция об этом еще не знает.

— Хорошо, Питер, что вы здесь, — мелко закивала Флосси.

— Приходя в сознание, она только о вас говорила.

(О, блаженное прошедшее время!)

— Морин и жизнь… Эти понятия кажутся неразделимыми.

— Флосси подбадривающе сжала мой локоть; ее глаза за толстыми стеклами очков затуманились слезами; вздох был траурен и глубок. — Да-да, неразделимыми.