Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Великая Княгиня Мария Павловна
• Издательство: Издатель Захаров Лицензия ЛР № 065779 от 1 апреля 1998 г
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5–8159–0408–2

Великая княгиня Мария Павловна — дочь греческой принцессы Александры и великого князя Павла Александровича — младшего сына Александра III, двоюродная сестра последнего российского императора. Воспитывалась с братом Дмитрием в семье московского генерал–губернатора вел. князя Сергея Александровича и его жены вел. княгини Елизаветы Федоровны. Ее брат — Дмитрий Павлович — был одним из убийц Распутина. Сама она побывала и шведской герцогиней, и главой дома мод «Китмир» в Париже, и фотографом, и художником, после бегства из большевистской России жила в Лондоне, в Париже, в Америке, в Аргентине, умерла в 1958 году. В эмиграции написала две мемуарные книги — «В России» и «В изгнании» (обе они и составляют эту книгу), которые вызвали неоднозначное отношение и много толков в среде русской эмиграции. Едва ли найдется много особ королевской крови, которые, будучи выброшены в суровую повседневную жизнь, всякий раз находят какой нибудь нетрадиционный выход, — несгибаемость и находчивость Марии Павловны поистине уникальны.

---

И, несмотря на мои возражения, он сопровождал нас верхом до Инстербурга, радостно улыбаясь всю дорогу.

За несколько месяцев до этого тот же сержант стоял передо мной навытяжку, отдавая честь. Теперь же его поведение по отношению ко мне выражало благожелательность и покровительство, чувствовался даже оттенок фамильярности, но без малейшей дерзости, и я была несколько удивлена.

И всё же я была довольна, что одежда медицинской сестры разрушила барьеры и устранила различие в положении. Хорошо это было или дурно, не мне о том судить, но моя белая косынка внушала доверие простым людям, делала меня ближе к ним, более им понятной.

3

Елена, которая была старше и опытней меня, естественно, возглавила нашу часть. Я была обычной медицинской сестрой, хорошо зная, что мне еще многому надо учиться. Я быстро привыкла к своим обязанностям, не уклонялась от работы, пусть даже неприятной, и довольно легко приспособилась к новой обстановке. Мне казалось уже вполне естественным убирать утром свою постель, чистить свои башмаки, одежду, наводить порядок в комнате.

Наступление русской армии остановилось, и немцы активизировались. Вражеские аэропланы начали летать над Инстербургом сначала изредка, потом все более часто. Зенитных орудий у нас было мало, и самолеты летали низко, пугая и солдат и лошадей, которые не были к ним приучены. При первой воздушной атаке в городе воцарился такой беспорядок, что даже офицеры, выхватив револьверы, пытались стрелять по самолетам. Было много несчастных случаев, эти раненые стали нашими первыми пациентами.

Я ясно помню самый первый случай. Наш госпиталь был пустым. В тот день я дежурила и читала книгу. Прибежал санитар:

— Сестра, быстрее в приемный покой! Там два пациента на носилках. Солдаты сказали, что один тяжело ранен.

В приемной стояли рядом двое носилок. Четыре солдата, которые доставили их, переступали с ноги на ногу, комкая в руках фуражки.

— Что случилось? — спросила я их, склоняясь над носилками. Один из мужчин был без сознания. Его лицо было ужасного желтоватого цвета. Другой был в сознании, он стонал.

— Мы служим в обозе снабжения. Аэроплан стал летать над нами, и лошади понесли. Этот вот упал с подводы и попал под колеса, — ответил один из солдат.

Я пощупала пульс у человека без сознания. Он был очень слабым. Я перепугалась.

— Бегите за доктором, — сказала я санитару, — и велите принести мне камфоры и шприц из перевязочной.

Раненый начал давиться, у него на губах появилась кровь. Я не знала, что делать. Расстегнув ему ворот, я подсунула руку ему под спину и немного приподняла. Он перестал давиться, его голова тяжело опустилась на мою руку, глаза слегка приоткрылись. Когда прибыл доктор, он уже был мертв. Я высвободила руку и с трудом встала на ноги, колени у меня дрожали.

— Пойдите, выпейте что нибудь, — сказал доктор, ободряюще улыбаясь мне. Едва передвигая ноги, я побрела прочь. Меня всю трясло. В первый раз я лицом к лицу встретилась со смертью.

Мой следующий пациент был совсем другим. Палаты для солдат были заполнены до предела, а офицерские оставались пустыми. Наш первый офицер был совсем юный подпоручик, у него было воспаление надкостницы от контузии.

Я увидела его, когда на следующее утро после его прибытия вошла в комнату, где он лежал. Ему было запрещено вставать, и я занималась его утренним туалетом. Я по–прежнему чувствовала себя скованной в присутствии пациентов и, чтобы скрыть это, поздоровалась с ним преувеличенно весело и бодро. Он угрюмо буркнул в ответ. Я принесла таз, поставила его на постель, налила воды и, держа в руках мыло и полотенце, предполагала, что он умоется сам. Он молча наблюдал за моими приготовлениями, как мне показалось, с крайней неприязнью.

— Я не стану сам умываться, — заявил он раздраженно. — Это ваша обязанность, вот и выполняйте.

Несколько удивившись, я приступила к процедуре, не говоря ни слова. Молчание вскоре наскучило ему, и он попытался завязать разговор. Не зная точно, как действовать, я решила отвечать очень кратко. Не тут то было, он попытался помешать моей работе неловкими движениями, наблюдая в то же время за выражением моего лица. Когда он увидел, что это не может вывести меня из терпения, он принялся задавать вопросы:

— Сестра, а что вы дальше собираетесь делать?

— Принесу вам чай или кофе по вашему желанию, а потом пойду в перевязочную.

— А не хотите побыть со мной? Так скучно одному.

— Нет, я не могу остаться с вами, — сказала я.

— Но почему? Я ведь ваш пациент.

— Потому, что я очень занята, а еще потому, что вы не умеете себя вести, — ответила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. — Так что вы желаете, чай или кофе?

Я направилась к выходу. Внезапно он бросил в меня полотенце и мыло, которое я забыла на постели. Его юношеское лицо с едва пробивающейся бородкой было искажено забавным ребяческим гневом.

— Если вам что нибудь понадобится, позовите сиделку, которая сидит за дверью в холле, — сказала я холодно, поднимая мыло и полотенце и покидая комнату с видом, как мне казалось, полным достоинства.

В течение этого дня он посылал сиделку вызвать меня под множеством предлогов, но я не приходила. Вечером доставили партию раненых офицеров–гвардейцев. Некоторые из них знали меня. После перевязки ран и переодевания в больничную одежду, я разместила их в палате и отправилась ужинать.

Мы еще сидели за столом, когда пришла сиделка с верхнего этажа с сообщением, что у моего подпоручика истерика. Я сразу догадалась, что произошло. Должно быть, офицеры сказали ему, кто я такая.

Я направилась в палату и подошла к нему. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, и рыдал. Я положила руку ему на голову и сказала весело:

— Ну ладно, хватит уже, все хорошо, я не сержусь на вас. Офицеры смеялись. Но он продолжал рыдать, лежа в том же положении, и мой призыв не помог. После этого, когда я входила в палату, он всегда лежал, повернувшись лицом к стене. Только в день отъезда он набрался храбрости попросить прощения и сделал это очень тихим голосом, опустив голову и нервно теребя пальцами край шинели.

Наша работа была тяжелой и требовала полной отдачи сил. В четырех больничных стенах существовал свой, особый мир, куда часто наведывалась смерть, где всегда мучались и страдали. Отношение к нам солдат было чрезвычайно трогательным. Мы словно олицетворяли для них все дорогое и близкое их сердцам. Так или иначе мы в своих белых косынках как бы являли собой то высшее женское существо, которое воплощало добродетели матери и жены и вместе с тем образец христианского служения, что всегда особо почиталось среди русского народа. Здесь, в этом мире больничных коек, белых халатов и долгих монотонных часов — врачи и сестры воспринимались как люди, приближенные к Богу. Врач по каким то непонятным и таинственным причинам часто причинял боль, но солдаты смиренно воспринимали это, ведь они не роптали на Бога, когда тот посылал им испытания. Сестры казались более человечными и более близкими, потому что пытались облегчить их страдания, утешить их, проявить к ним доброту.

Я ощутила это в полной мере в первые месяцы войны, когда все мы были воодушевлены единым порывом, — движимы сходными чувствами в служении общепонятной идее.

Солдаты переносили страдания крайне терпеливо и смиренно, к персоналу госпиталя они относились неизменно тактично и внимательно. Они ценили, что мы для них делали, и умели это показать. Что же до офицеров, тут дело обстояло гораздо сложнее. Той простоты в отношениях, которая существовала между сестрами и солдатами, здесь не было, особенно в отношении меня, когда они знали, кто я такая. Ни к кому из нас офицеры не выказывали той безграничной, почти мистической доверительности, какую мы встречали у солдат. Вполне естественно, что офицеры были более требовательными, им очень трудно было угодить, но они стойко переносили боль, которая порой была нестерпимой.

Солдаты, поступавшие в наш госпиталь в Инстербурге, все были кавалеристы, крепкие, красивые молодые парни. Я все время проводила в палатах, работая с энтузиазмом и забывая об усталости. Я чувствовала себя счастливой, что занята нужным, полезным делом, и порой была полна раскаяния, что испытываю такую радость среди боли и страданий. К тому же раненые, с проницательностью, присущей простому народу, казалось, интуитивно чувствовали мой душевный подъем, им нравилось мое бодрое настроение.

— А вам известно, что пациенты называют вас «веселой сестрой»? — спрашивали меня другие сестры, с которыми с самого начала у меня установились самые дружеские отношения. Когда я совершала обход палат, то знала, что больные ждут моего смеха, обдумывают ответы на мои шутки; у меня всегда было некое мистическое чувство, что, глядя в мои глаза, они с радостью ощутят мое с ними духовное единение. То были замечательные дни.