Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

• Название: Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
• Автор: Эрнст Юнгер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91103-077-3

Первый том дневников выдающегося немецкого писателя и мыслителя XX века Эрнста Юнгера (1895–1998), которые он начал вести в 1965 году, в канун своего семидесятилетия, начинается с описания четырехмесячного путешествия в Юго-Восточную Азию, а затем ведет читателя на Корсику, в Португалию и Анголу и, наконец, в Италию, Исландию и на Канарские острова.

---

Каждое неудобство имеет и свою приятную сторону, если только уметь ее находить, так же произошло и с этой атакой; она натолкнула меня на мысль: «Здесь следовало бы вознаградить себя субтильной охотой». Еще во время заплыва вокруг лодки порхали крупные бархатисто-черные мотыльки. И я не обманулся: стоило мне постучать палкой по одному из высохших прутов бамбука, как распахнулись врата изобилия; тут же на козырек, который я подставил снизу, упало несколько драгоценностей. Выражение «драгоценность» отражает как великолепие и размер видов, так и неожиданность, даже замешательство, которое они вызвали: Демиург снова поймал меня на одну из своих бесчисленных хитростей.

* * *

С наступлением темноты снова в Гаосюне. Пылали огни; сутолока стояла необыкновенная. Совсем молоденький морячок, совершенно пьяный, был взят на буксир формозской девицей и транспортировался в безопасное место. Его тело буквально висело на буксирном тросе, и сказать, что он испытывал «бортовую качку», было бы слишком мягко. Он смотрел вверх; наверняка он воспринимал только световой танец, который, сливаясь, исполняли китайские иероглифы.

Мы еще проводили Лотариуса к нему в отель, одну из скучных коробок с климат-контролем и телевизором в каждом номере. В огромном зале ресторана мы были единственными европейцами; от шума чуть не рушились стены, хотя здесь не кутили. Но еда выглядит аппетитно, и умолчать об этом нельзя, поскольку она играет господствующую роль. Китайская кухня, по мнению знатоков, изысканнее кухни европейцев, даже французской. Значительней и на первый взгляд более захватывающей предстает совершенно неистраченная радость наслаждения. Она является признаком доброй, несокрушимой жизненной силы и противоречит картине поздней культуры, нарисованной Шпенглером. Это — схема, в которую китайцы не вписываются.

В ответ на мой вопрос, как звучит слово, означающее еду, мистер Чин Чэнь сказал: «Чау-чау» — намек посредством звукоподражания на исполненное удовольствия движение челюстей. У нас нечто подобное есть только в арго.

Как в любом искусстве, здесь тоже развился ряд стилей — например, стиль Кантона, Шанхая, Сычуаня, Хунаня, Пекина, а также монгольский стиль. Одни уравновешенные, другие пламенные, у каждого есть свой центр тяжести — рыба, мясо, домашняя птица, моллюски в раковине.

Утка по-пекински славится на весь мир, хотя корону у нее оспаривает Сычуань. Мистер Чин Чэнь заказал ее для нас — копченая с чайным листом бойцовская утка, к которой на стол подается «заварной хлеб», напоминающий белоснежную, мелкопористую резиновую губку. Хотя птица была задумано как вступление, мне пришлось вскоре сложить оружие и любоваться видом следующих блюд и вкушающих. Появился красный карп под тончайшей корочкой, которая трескалась от малейшего прикосновения. Кожа облегала его деликатным панцирем — мы спросили себя, благодаря какому фокусу удалось сделать это, не разрушив субстанции. При смене кушаний одетые в синюю униформу официантки поставили на стол миску, полную акульих плавников, — не как у нас: жидкое и прозрачное, а густое студенистое кушанье.

Можно без натяжек предположить, что китайские повара хорошо знают повышающую половую возбудимость ценность каждого кушанья, как наши — содержание в них витаминов. При взгляде на некоторые их подносы создается впечатление, что они и мертвеца могли бы пробудить к жизни, как то говорят о волшебном корне женьшень.

В завершение был еще подан суп, в котором плавало нечто похожее на цветы. От него шел превосходный аромат. Между тем шум усилился, хотя казалось, что громче уже едва ли возможно. Посетителей было, конечно, более чем достаточно, ибо разнообразие блюд уже по экономическим причинам требует больших обществ. Они теснились вокруг круглых столов, в середине которых стояли миски и тарелки. Как длинноклювые птицы протягивают пирующие свои палочки к этому центру, чтобы раздобыть кусок мяса, рыбы или рагу, которое еще по дороге приправляется пряностями и соусом. Дивишься артистизму, с каким передвигаются разнообразные материи. В той элегантности, с какой вареная стеклянная лапша, точно прозрачный серпантин, вспархивала от миски в воздух и затем отправлялась в рот, было что-то от волшебного фокуса.

Естественно, стол постепенно покрылся жидкими и твердыми пятнами. Вообще их обычай поведения за столом отличается от обычаев Запада.

ГАОСЮН, 15 АВГУСТА 1965 ГОДА

Утром я еще раз поднялся на храмовую гору. Парк называется Шаосянь. На улицах продолжали жечь фейерверки.

Во второй половине дня мы поехали к озеру Тапей, которое снабжает город водой. Оно окружено декоративными парками, в которых красными пятнами вспыхивают мосты, павильоны, башни и храмы. Дорожки, бегущие по зеленому полю, тоже красные. Мосты, чтобы запутать злых духов, выстроены зигзагом.

Парковая разбивка напоминает наши дворцовые сады еще и тем, что служит обрамлением для резиденции, в которой обычно отдыхает старый Чан-Кайши. Разумеется, только днем, как сказал мистер Чин Чэнь, из соображений безопасности. Тут вспоминаешь о Санчо Панса на Баратарии.

Дороги и набережная были заполнены пестрой толпой. Яркий шелк, зонтики от солнца и нежные оттенки косметики на лицах женщин придавали процессии праздничное настроение. Здесь же вились стайки детей под надзором преподавателей. Мир учится.

Американский сержант в коляске рикши, сидит, откинувшись, рядом с китаянкой; она чрезвычайно изящна, он мощного телосложения, но в то же время в нем есть что-то ребячье, он держит под мышкой только что купленного гипсового Будду. Возлежа в плетеной корзине, почти не задеваемый самобытностью людей и вещей, но все-таки наслаждаясь их атмосферой, он представлял собой картину полной самодостаточности, отдаленную копию великого Будды, объезжающего эфемерный мир или, лучше сказать, позволяющего этому миру струиться сквозь себя.

Время от времени мы входили в какой-нибудь храм. Вокруг старинной бронзы, картин и тканей светят электрические лампы, внутрь проникает музыка из динамиков, загораются и гаснут огни фотовспышек. Досадное ощущение ввиду таких контрастов вызвано не столько надломом стиля, сколько уходом богов, который он предвещает. Он делает мир более пустым, чем вердикт Ницше. Потеря богов безвозвратна; здесь нельзя, как в монотеизме, помочь себе абстракциями.

Но солдат, который вошел в храм и стал творить молитву? В молящемся по-прежнему решается великое уравнение между двумя неизвестными — «Maintenant a nous deux»[168]. Он не знает неведомую силу, к которой обращается, и он не знает себя самого. Великое приключение — возможно, религии нужны также для того, чтобы оно не заводило слишком далеко.

Отдельному человеку во многом оставляется право решать, во что ему верить, — вот большое преимущество дальневосточных универсальных религий по сравнению с религиями Ближнего Востока. Каждому свое — каждый ищет в завуалированном изображении то, что он может понять. Имена, в том числе имена богов, — пустой звук.

* * *

На прощание еще по рюмочке виски с мистером Чин Чэнем. Христианин, он родился в Макао, классических входных воротах не только китайской торговли, но и христианства. Оттуда же начиналась и авантюрная миссия патера Хакса, проехавшего по Срединному царству и Внутренней Монголии. («Souvenirs d’un voyage dans la Tartarie, le Thibet et la Chine»[169] — любимое чтение Леона Блуа, который по праву предполагал в нем наличие магических приписок.)

Чин Чэнь служил артиллеристом и участвовал в боевых действиях на Квемое[170]. Пытаясь передать ведение огня из орудия, он своими движениями напоминал стиль кабуки. «В кого я мог там попасть? Во всяком случае, в человека, который так же мало знал меня, как и я его. Безумие — но что тут поделаешь».

Мимика и жестикуляция делали слова почти излишними, хотя английский он знал превосходно. Там, где заученное становится второй натурой, можно, подобно зрителю, наслаждаться одновременно грамматическим и артистическим мастерством. Правда, «вторая натура» предполагает, что у стороннего человека не возникает впечатления, будто тот «охотно слушает собственную речь».

* * *

Капитан через стюарда прислал мне «толстого Джонни», который ночью, увлекшись, залетел к нему в каюту. Он поместил животное в пластиковый пакет — гигантский плавт[171], вообще, одно из самых крупных насекомых. Он проводит дни в болотах, а ночью далеко летает над сушей. Я рад улову, потому что хочу привезти из поездки несколько экземпляров для Мюнхенского музея.

Мой охотничий азарт не остается совершенно втуне, потому что на борту тоже подворачиваются удобные случаи. Каждый собиратель вынужден приспосабливаться к окружающей среде; прогулочная палуба с лампами и прожекторами предлагает ему освещенные галереи. Эта новая площадка с ее праздничным освещением не только удобна своей доступностью, но и имеет то преимущество, что сама находится в движении, и таким образом в каждой гавани на нее залетает новая дичь, причем часто редкостных видов, которые днем предпочитают скрытые убежища.