Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970

• Название: Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
• Автор: Эрнст Юнгер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-91103-077-3

Первый том дневников выдающегося немецкого писателя и мыслителя XX века Эрнста Юнгера (1895–1998), которые он начал вести в 1965 году, в канун своего семидесятилетия, начинается с описания четырехмесячного путешествия в Юго-Восточную Азию, а затем ведет читателя на Корсику, в Португалию и Анголу и, наконец, в Италию, Исландию и на Канарские острова.

---

В рамках конфуцианской педагогики преподаватель является образцом, который представляется сначала в бытии, а потом и в знании, и с которого нужно брать пример. Он — не только знающий, но и мудрец; на этом основывается уважение к нему.

Если знание станет преобладать над мудростью, результат может оказаться двусмысленным, более того, даже опасным, ведь запросы уже не основываются на уважении. Этос и эрос обучения исчезают; оно превращается в функцию среди прочих. Китайская мудрость давно это предвидела.

* * *

Народы Дальнего Востока сто лет назад начали интенсивно участвовать в судьбе Запада. В каком объеме они стали бы претендовать на это, невозможно было предвидеть в тот момент, когда император Мейдзи решился на свои реформы.

Процесс продолжится с нарастающей интенсивностью. Европеец, посещающий сегодня Китай, Японию или даже маленькие восточные государства, попадает на очную ставку с собственной судьбой. Многое, что образовалось и развилось у него в потоке истории, там вдалеке повторяется как новый речной порог. Блеск же картин, которые с детства представлялись иностранцу словно бы нарисованными на шелке миниатюрами, напротив, тускнеет. Он видит их либо поблекшими, либо искусственно выставленными ему для обозрения.

Это что касается блеска и нищеты современного путешественника. Он пролетает мир как сиамский близнец: как homo faber[153] и как homo ludens[154], как намеренно безысторичный и как мусический, жаждущий образов человек, то гордясь своим титанизмом, то печалясь о разрушении, которое за ним следует. Чем сильнее, чем мощнее вырастают у него крылья, тем реже он находит то, что угодно для его души.

Чем больше он — современник, тем меньше он чувствует утрату; электростанция в Гуанце, буровые вышки в Сахаре, метеостанция на Южном полюсе, скоростная езда на линии Токкайдо подтверждают ему собственное жизнеощущение. Оно раздваивается, куда б он ни повернул, — сначала ему с гордостью предъявят, на что способны их техника и наука, и только потом — оставшееся от предков: могилы, храмовые города, леса и сады, маски и народные танцы.

Но никто, конечно, не современник настолько, чтобы не почувствовать какого-то ограбления, учиняемого планированием как в нетронутом, так и в совершенном. Он озадачен; мир больше не отвечает из своей глубины.

В этом отношении путешествие чем-то похоже на танталовы муки. Мы слышим эхо отзвучавших мелодий и следуем за отражениями по местам, где невозможно утолить жажду. Это не чистые иллюзии; даже фата-моргана отражает удаленную действительность. Мы ищем их то в будущем, то в минувшем.

Посреди сильного истощения культур, стихий, даже универсума мы видим то, что когда-то было возможно в образах и образовании. Это дает нам мерила, даже для Здесь и Сейчас. Иногда, в каком-нибудь бору, мы можем с изумлением увидеть какой-нибудь древний дуб, ель или ясень — могучее перестойное дерево; оно уже пережило несколько сплошных вырубок и нескольких лесничих. Оно тоже, конечно, падет, но пока еще может дарить нам тень в полуденный час — и больше чем тень: уверенность.

ГАОСЮН, 13 АВГУСТА 1965 ГОДА

В первой половине дня мы шли вдоль побережья Формозы. Португальцы назвали этот остров «Чудесным», а китайцы «Побережьем террас»: Тайвань. Поскольку мы иногда подходили к нему очень близко, я увидел, что оба названия даны ему с полным основанием.

В полдень высадка в Гаосюне. Здесь пахнет войной — серые корабли в гавани, орудия на склонах, эскадрильи истребителей в воздухе. Мы в Национальном Китае — дорогостоящей американской фикции. Я не могу судить о ее стратегической ценности. Она, вероятно, значительна; миллионы беженцев тоже нельзя бросить на произвол судьбы. Такой форпост с равным успехом может оказаться как оковами, так и ключом; это зависит от собственной силы, которая должна нарастать по мере того, как континентальный Китай становится все более грозным и недоступным. Тут уже полруки может оказаться в ловушке.

С политической точки зрения дешевле в таких случаях перейти к чистой игре фигурами, устроив одному претенденту château d’Espagne[155], и поддерживать эмигрантское правительство. Это в любом случае окупит затраты.

Негативные последствия военного положения я смог ощутить во второй половине дня, когда любой привлекший меня боковой путь, куда я было собирался свернуть, мне преграждал караул. Это напомнило мне о моих походах по Мертвому морю и надоедливом внимании иорданских патрулей.

Таким образом, я вынужден был держаться главной улицы, которая, извиваясь, поднимается от черты города через красные синтоистские ворота до лишь совсем недавно построенного японцами храма. Она огибает широкую центральную лестницу, которая бросилась в глаза еще с моря.

Здесь опять стали докучать машины наблюдения, которые с огромной скоростью сновали туда-сюда. К счастью, имелись узкие протоптанные тропинки, ведущие наверх, — сначала через похожий на джунгли лес, потом, в окрестностях храма, по прореженным, как в парке, участкам. Там были также установлены мраморные скамьи и памятники — генералы с множеством орденов, авиабомба в натуральном виде, таблички с китайскими иероглифами. В целом: смесь парка культуры, храмовой рощи, ботанического сада и крепостного гласиса.

Хотя и здесь весна тоже давно уже наступила, острова цветения, как удары литавр, пробивали однотонную зелень. Среди них вспышки далеко светящейся императорской желти[156]: выгнутые кроны кассии[157], вокруг которых кружили огромные, стального цвета шмели. Рядом с этим фейерверк делониксов[158]. Их горящие ширмы отмечают входы в те страны, о которых грезится в зимние ночи. Едва ли найдется путешественник, которому они не бросились бы в глаза, как первые сигналы тропического мира. Еще жарче пылает крона их близкой родственницы, «великолепия Барбадоса». Пунцовая сердцевина цветка по краю обведена желтым; пыльцевые трубки свисают, словно кроваво-красный хвост. Здесь, с возвышенного местоположения, светлые тона выглядят ярче, как будто в клеровочных котлах из киновари, горя, наружу проступает сера.

У подножия храмовой горы стало еще жарче, чем наверху, в парке. Вероятно, был праздник; поджигалось множество фейерверков. В тени домов и в крытых галереях сидели на корточках группы тайваньцев, игравших на деньги, и притом с такой страстью, что они даже не подняли глаз, когда я, стоя к ним вплотную, разглядывал сверху их коротко подстриженные головы. По форме они напоминали трапецию с широким основанием, сужающаяся параллель которой образовывала лоб. При виде этих массивных крыш, на которых, кроме того, выделялись необычные макушки, в голову мне пришли только курьезные мысли относительно чуждости того, что, пожалуй, могло под ними происходить. Если мы обыграем теорию или, что касается меня, утопию мирового государства[159]: сколько времени должно минуть, даже если на планете дело дойдет до своего рода пригородного сообщения, пока четко прорисуется мировая раса, подобно тому, как уже сегодня сформировался мировой стиль? И не будет ли эта мировая раса представлять собой лишь слегка модифицированное китайство?

Впрочем, это — излишние спекуляции; мирового стиля достаточно. Общий знаменатель дает гештальт Рабочего; большое число рас и пространств не противоречит его претворению в жизнь. Общая проблема: как сбалансировать единство и разнообразие. В любом подлинном решении отражается модель универсума.

Поражает огромное количество велосипедистов; они заполоняют всю ширину улицы. В их потоке движутся машины и рикши. Почти все пешеходы в остроконечных соломенных шляпах; женщины для защиты от солнца прикрыли лицо и руки светлыми платками. Две элегантные китаянки садятся в коляску рикши, они затянуты в шелковые юбки, словно в переливающиеся всеми цветами радуги змеиные шкуры; прорези сбоку обнажают часть бедра.

Обратно по темным рыночным сводам, в которых остро пахнет пряностями и рыбой. Земля скользкая; велосипедисты продолжают вольтижировать даже здесь. Среди выложенных горками даров моря я обнаружил такие аквариумные редкости, как кузовки[160], а также ракообразных самых экстравагантных форм и ярких фарфоровых расцветок. Китаец просто помешан на ракообразных; в качестве вывесок на закусочных красуются красные крабы.

ГАОСЮН, 14 АВГУСТА 1965 ГОДА

Прогулка во внутренние районы, сначала опять вдоль парада соломенных шляп бесчисленных велосипедистов, реакции которых довольно непредсказуемы. Поэтому мы продвигались медленно, пока не выбрались за черту города. В машине Лотариус, немецкий агент пароходной компании, его китайский коллега Чин Чэнь, местный водитель, Штирляйн и я.

Мы ехали по щедро орошаемому плодородному краю; в тропической части острова собирают в год три урожая риса. Здесь приволье для водяного буйвола: он любит залечь в болото, так что наружу торчат только рифленый серп рогов да ноздри. Земноводное существо; гладкая, прочная шкура напоминает о животных, которые ведут аналогичную жизнь, как например, саламандры, тюлени и бегемоты. И здесь тоже я ощутил ауру, свойственную этому созданию. Фигура водяного буйвола излучает на только добротность и удовлетворение, но и достойную уважения силу. Вполне понятно, что индийцы отказываются употреблять в пищу мясо таких животных.