Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

• Название: «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители
• Автор: Владимир Глотов
• Издательство: В. Глотов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7281-0126-7

Журнал «Огонек» в конце восьмидесятых, на изломе эпохи, читала едва ли не вся страна.

И вдруг, после небывалого взлета, — падение с головокружительной высоты. До ничтожного тиража. До раздражающей, обидной эмоции. Почему? Орган демократии не оправдал надежд? Демократия обанкротилась? Читатель озаботился иным интересом?

Так или иначе, свой столетний юбилей журнал отмечает не в лучшей форме. Поэтому не лишне задуматься: кем же он был, журнал «Огонек» — шутом, которому позволяли говорить правду, пророком, блудницей?

Отсюда и «Огонек»-nostalgia. Однако книга не только о некогда сверхпопулярной редакции

---

— А как тебе американцы?

— Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!

— Так у них двести лет демократия!

— А у нас чево?

— У нас? У нас — сам знаешь.

— Да-а, — протянул Степан. — Глаза людям глиной-то не замажешь.

14

Степан пристроил для меня около моей кровати стол. Принес широкую кедровую доску. Ее одной хватило, чтобы разместиться мне с моими бумажками.

Кедр красивое дерево. Ни одного сучка. И отстрогал Степан так, что кажется вот-вот выступит сок.

Его младшая дочка Ларка крутится рядом.

— Ты до скольки можешь считать? — спрашивает меня.

— До миллиона.

— А я только до ста. Ну, посчитай до миллиона.

— На столе лежит лимон, вот тебе и миллион!

Засмеялась.

— А наша Людка на кого учится, знаешь?

— На повара.

— А кто тебе сказал?

— Сам догадался.

— А Нюрка на кого учится?

— Не знаю.

— Она ни на кого не учится. Она у нас невеста. У ней Колька и Мишка есть.

Из кухни крикнула мать: «Ларка, не мешай!»

— А можно я свет выключу?

— Выключай.

— Нет, не буду. Пиши. Я смотреть буду. А где наша Людка живет?

— В Прокопьевске.

— А кто тебе сказал? — Ларка вскинула белесые брови.

— Никто.

— Так не бывает. Значит, ты тоже ее жених.

— Я не жених, Ларка. Я сам не знаю, кто я.

— Да, да, да… Я знаю. Жених!.. А что трактор ездит взад-вперед?

— Значит, ему надо.

— Я знаю, калымит.

— Ну, ты даешь, Ларка! Ты больше меня знаешь.

Я выглянул в окошко. Трактор тащил сено Агнюшке во двор. В кабине сидело двое. Кроме бульдозериста Сашки-блатного еще молчаливый малый, моторист с дизеля.

Я вспомнил, как мы вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Откуда достали? Наверное, у той же Агнюшки.

Степан ушел домой, а мы сидели в полутьме, травили баланду. Блатной рассказывал про свое очередное приключение. Врал, наверное, но складно.

— Сперва мы с ней поболтали, — докладывал нам Сашка. — Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму — куда денется?

— Ну-у? — Не выдержал нетерпеливый хохол Гордиенко, сам большой специалист в таких делах.

— Посадил в кабину, как положено.

— И что? Что ты тянешь-то?

— Я не тяну, я рассказываю. Сидим, трепемся. Она мне про школу рассказывает: в седьмом или в восьмом классе учится. А я не могу, мне молоденькой охота!

— Ну, а дальше? — Гордиенко ерзал, сидя у стены по-турецки.

— Дальше все по-уму было… Потом она заспешила. Я ей говорю: «Хочешь, провожу?» Она отвечает: «Меня мать убьет!» Ну тогда, говорю, давай беги!

Сашка потянулся, как сытый довольный жизнью кот, развел руки в стороны, дернул ими, пощупал для чего-то живот, потом шею и щеки. Сказал:

— Похудел я тут. Я из лагеря во с какой будкой приехал. Что шея была, что брюхо! За семь лет собачек съел — тыщи! Бригадир мне говорит: «Саня, давай! Только по-шустрому». А сам конвой и охрану на вышках предупредит. Я с собою, как на работу идем, брал грабли. К забору подбежишь, доску ногой выбьешь и ставишь петлю. А след на запретной, вспаханной полосе за собой граблями заметаешь. Рядом деревня. Собаки, когда мы уходим, по зоне шнырят. В дырки в заборе пролазят. Обратно идем, пять-шесть собачек есть. Какая еще трепыхается, какая уже задавилась. Тут их — раз! И через забор. А там уже братва ждет, костры жжет. Сразу их в котел.

Я наивно спросил:

— И ели?

— Шибче баранины. Ножку ухватишь — эх! Жирная. Вот у меня морда была, — показал «блатной». — Куды там сейчас… Баб там нет, питание регулярное. Но главное — собачки. Мы даже у начальника лагеря бобика съели. Маленький такой, но жирный был, гад. Начлагеря бегал, искал — кто? Кричал: «Узнаю, враз решу!» А что? Запросто! Списали бы потом. Но мы — все по-уму, не подкопаешься.

Сашка опять потянулся и вдруг пропел частушку:

— У меня милашка есть, звать ее Марфеничка. Она девка ничего, дурочка маленечко!

Гордиенко вскочил, топнул ногой и подхватил:

— У меня милашка — Машка. Машка из Америки. Если Машка мне изменит, удавлю на венике!

— Володя, — уточнил я. — На венике удавить нельзя. Это художественный свист!

— Такие же, как ты, писатели придумывают.

— Нет. Это фольклор.

Меня не слушали. Теперь они развеселились. «Блатной» и Гордиенко пошли кругом по нашей будке, по свежевыложенному полу, притопывая каблуками так, что брызги вылетали из мокрых досок. Мы повскакали, хохоча. Прижались к стенам.

Ничего им особенного не надо. Дай поорать!

Заведенные Сашкиными рассказами, выбирали частушки на любовную тему.

— Дуру я свою косую на портянке нарисую. Когда буду обувать, ее буду вспоминать! — орал приблатненный Сашка, притопывая валенком в резиновой литой галоше.

Ему отвечал, постукивая франтоватым яловым сапогом, хохол:

— Я не буду ей платить три рубля с полтонной, она знала, где гуляла, в саду под малиной! — И чтобы совсем забить конкурента, не дать ему высказаться, сапог Гордиенко застучал интенсивнее, а сам Володька заорал так, что сосульки полетели с крыши: — Я не буду ей платить три рубля и трешку. Лучше буду я качать пацана Сережку!

— Ну, Володя! — закричал я. — Я всегда считал тебя порядочным человеком! И три рубля сэкономишь…

— Тезка! Не выступай… Мы еще с тобою по шоркам вдарим!

— Уволь.

— Брезгуешь?

— Как-то непривычно.

— А есть ха-рошенькие!

— Вы бы поосторожней, кобели! — обронил два слова Камбала. — За шорок вам головы поотрывают.

— Кто не рискует, — произнес Гордиенко, — тот не пьет шампанское!

Эту фразу Гордиенко услышал недавно от меня, она ему понравилась и теперь он выпустил ее, как козырную карту.

— Тебе только шампанского, — буркнул бригадир. — Ведро!

— Кстати, — вспомнил я. — Есть повод завтра выпить. Все оживились, посмотрели на меня вопросительно.

— День рождения вождя, — произнес я. — Забыли? Завтра двадцать второе апреля.

— Правильно, — согласился «блатной». — У нас в зоне в этот день всегда беседу проводили.

— Бенюх приедет. Может, какую премию даст? — мечтательно протянул Пойкин.

— Деньжата не помешали бы, — сказал Гордиенко. — У вас-то калым, — кивнул он в сторону механизаторов, — а нам взять неоткуда.

— Своровали бы чего-нибудь!

— У кого тут своруешь? Тут не стройка…

— А своруешь, не продашь.

— Ну да, не продашь. Самогонка-то всегда найдется.

— На стройке сегодня флаги вывешивают. Завтра пьянка будет! — вздохнул Гордиенко. Воспоминания о празднике навеяли сладкую грусть. — Небольшая пьянка. Не так, как на май, но бутылку на двоих возьмут.

— Это кто как, — определил Камбала. — Ваш Костыль каждый день бухой.

— У нас теперь Опанасенко бугрит. Костыля списали, — сказал Гордиенко. — Этот пробьется! Сознательный… Я ему говорю: «Чем лучше стало? Чем?» А он мне: «Ты не увидишь, ты все брюхом меряешь». Вот падло! Был бы я у власти, я бы такого первого задавил.

— Потому тебя и не поднимают, — наставительно произнес Камбала. — Тебя еще больше опустить надо.

— Это хрен в зубы. Больше, чем могут они, — Гордиенко вытянул ладони и растопырил пальцы, — не опустят!

Вот так у нас всегда, подумал я, то песни поем, то вдруг полаемся. Малахольная русская черта: ссора всегда сторожит веселье.

И тут странная мысль посетила меня.

Достану-ка я красный флаг и повешу его на самую высокую елку. На опушке над нашим лагерем. Над будкой, над бульдозером, над сложенными плитами и разбросанными по снегу обрубками бревен и досок, над всей этой нашей неряшливой жизнью.

Многое святое перестало для меня быть святым, но Ленин пока еще оставался иконой. И мне было чуть грустной я, склонный к романтическому восприятию действительности, решил устроить себе праздник.

Ничего не объясняя бригадиру, попросил его отпустить меня с утра часа на два. Сказал: «По личному делу».

Я не представлял, какую я задал себе головоломку.

Старое Абашево — не стройка. Это у нас на Запсибе красной материи — километры. В любом красном уголке в общежитии — бери, сколько хочешь. Можно даже с древком. При желании упрешь и бархатное знамя. А тут?

Я пошел по деревне.

Пригибая бурую прошлогоднюю траву, шла в лога вода. Мутные потоки неслись по старым тропинкам, по проступившим под снегом колеям лесных дорог, по полянам и косогорам. Снег еще не сошел, но уже пять маленьких вербочек на сломанной мною ветке расположились в ряд. Береза с изогнутым стволом росла у дороги. Ее ветви, как опущенные в бессилии руки, свисали почти до земли. Странное дерево, не похожее на своих стройных сестер, оказалось посреди потока, он охватывал его с двух сторон, неся всякий мусор, старую солому, мелкие сучья к реке, а та, заплетенная тальником, процеживала все лишнее, оставляла у берегов. Природа сама заботилась о своей чистоте. Река готова была вот-вот поднять лед. Теперь уже и по утрам не было чарыма, а без него и настоящей охоты. Тайга меняла наряд. И только в глубине ее, в логах можно будет до конца мая обнаружить снег.