Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

• Название: «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители
• Автор: Владимир Глотов
• Издательство: В. Глотов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-7281-0126-7

Журнал «Огонек» в конце восьмидесятых, на изломе эпохи, читала едва ли не вся страна.

И вдруг, после небывалого взлета, — падение с головокружительной высоты. До ничтожного тиража. До раздражающей, обидной эмоции. Почему? Орган демократии не оправдал надежд? Демократия обанкротилась? Читатель озаботился иным интересом?

Так или иначе, свой столетний юбилей журнал отмечает не в лучшей форме. Поэтому не лишне задуматься: кем же он был, журнал «Огонек» — шутом, которому позволяли говорить правду, пророком, блудницей?

Отсюда и «Огонек»-nostalgia. Однако книга не только о некогда сверхпопулярной редакции

---

Владимир Глотов «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

Моим друзьям

Глава 1 «Огонек»: пир романтических надежд

1

Итак, «Огонек».

Мне было за пятьдесят, когда меня выдернули из небытия и я оказался в роли ответственного секретаря самого популярного журнала на рубеже восьмидесятых и девяностых годов. А в ретроспективе, занимаясь сочинительством, потребовалось десять лет, чтобы из сегодняшнего дня вернуться в то время и ощутить колдовскую атмосферу нашего коридора.

Полдня проходило именно в коридоре, где всегда несколько человек подпирало стену. Или медленно группой прогуливались, не обращая внимания на тех, кто спешил по своим делам. Для визитеров мы представлялись странными людьми. Как в полусне мы бродили казалось бы без дела на пятом этаже в здании «Правды» у Савеловского вокзала и разговаривали друг с другом, показывали друг другу листки, кто-нибудь тут же, на ходу, что-то вычеркивал в гранках. Виталий Коротич, как правило, находился в центре внимания и был доступен каждому. Именно здесь решались нешуточные по редакционным меркам проблемы. Быстро и походя — в буквальном смысле слова. Этот стиль вполне соответствовал времени перемен. Мы уже забыли, как приниженно просиживали под дверью редакционного начальства, а когда попадали в его покои, стояли и ждали, ловя глазами блуждающий взгляд — нас никогда не хотели замечать и не любили, когда мы напоминали о себе. Тут было все по-другому. Не только я, ответственный секретарь, но любой сотрудник, последний корреспондент, получавший мизерную зарплату, был уравнен в правах на доступ к телу главного редактора. Коротич практически никогда не оставался один. Рукописи он читал дома. Утром приезжал рано, и я вынужден был отправляться в редакцию, приноравливаясь к его графику. Он — жаворонок, и я следовал за ним, ибо без ответственного секретаря главному трудно в редакции. Секретарь всегда под боком, он — штаб, у него все нити в руках, он обязан ответить на любой оперативный вопрос, выполнить любой каприз, стоически проводить взглядом выброшенную в корзину статью и вытянуть, как фокусник из сумки, замену.

К часу дня Коротич выдыхался и редко досиживал в редакции до двух. Он загружал портфель очередной порцией гранок и оригиналов, которые ему, минуя меня, подсовывали не только наши собственные ловкачи, но и авторы. Усвоив распорядок дня популярного редактора, они с утра дожидались его у его дверей. Наутро у меня были сюрпризы, не всегда приятные. Обладая безупречным вкусом, Коротич порой не находил в себе силы отказать автору, тем более, если это брат-писатель, пожелавший напомнить о себе в издании с многомиллионным тиражом. И тогда утром Виталий Алексеевич забегал на две секунды в мой кабинет (он никогда не вызывал ради такой ерунды к себе), виновато совал мне в руки очередной опус и говорил: «Посмотрите». И тут же забывал навсегда об этой рукописи, вполне уверенный, что если она вновь появится у него на столе в наборе, поставленная в номер, значит так тому и быть. Здесь я хочу подчеркнуть не собственное значение, а то, что для Виталия Коротича не существовало упоения быть главным редактором как единовластным вершителем судеб материалов. Мы обязаны были разбираться сами. Увы, иногда, прижатый старыми связями и тусовочными обязательствами, он приносил в секретариат материал, снабженный своей визой, однако это в судьбе такой — подписанной им — статьи мало что меняло. Если она не подходила, мы не ставили ее в номер, а если Коротич, с виноватой миной на лице, напоминал о ней, он мог услышать в ответ и наш отказ, во всяком случае — наши аргументы. Это кажется невероятным, но мы действительно жили в редакции во многом по-новому. Виталий Алексеевич был человеком убеждаемым. Мы не злоупотребляли нашими правами, но я с удовольствием вспоминаю, как решительно справлялись со своими обязанностями мои заместители — смешной, улыбающийся толстяк Володя Воевода и маленький крепыш Сергей Клямкин, ведущие номеров. Против их совести трудно было втолкнуть в номер макулатуру.

Кстати, Сергей Клямкин — младший брат моего друга, того, с которым мы прошли через кабинеты КГБ и КПК, о чем речь впереди, но сама по себе эта семейная привязанность удивительна — мир, действительно, тесен, а выбор в нем не так уж велик.

Мне хорошо работалось в тот первый год. Когда наша пташка, как мы называли Коротича, надолго улетала из редакции, навещала какие-нибудь жаркие заморские земли, а возвратившись, никак не могла освоиться, выпав из ритма еженедельника (самое удачное время для литературных друзей атаковать главного редактора, подсунуть ему рукопись), и статьи с визами начинали нам заметно мешать в работе, на помощь приходил первый зам Коротича Лев Гущин. Лев был «серым кардиналом» редакции, он читал все номера, держал руку на пульсе редакции, оставаясь, сам в тени — внутренние дела он старался решать моими руками, а на внешней орбите не мешал до поры витийствовать Виталию Коротичу. Тот царствовал — Лев управлял. Мы же просто пахали, испытывая беспредельное удовлетворение.

Если вспомнить редакцию конца восьмидесятых годов, то процентов семьдесят ее состава был балласт, доставшийся от софроновского «Огонька». Мы никого не уволили, вполне следуя принципам демократии, но не могли отказать себе в праве на выбор — мы публиковали лишь то, что отвечало духу времени, как мы его понимали. Секретариат был завален рукописями собственных сотрудников, продолжавших добросовестно описывать трудовую жизнь рыбаков и пограничников в славных традициях социалистического реализма, а мы открыли двери внешним авторам и так решили проблему качества материалов и их направленности. В комнате, где сидели Клямкин с Воеводой, на столах возвышались стопки рукописей — едва ли не годовой запас материалов, а ребята, как охотничьи собаки, рыскали по кабинетам, вынюхивали, прислушивались, заводили с заведующими отделами разговоры о голоде на статьи определенной направленности. В любую минуту они были готовы услышать и уловить тревожащий признак нашей огоньковской темы — и тут же делали стойку. Провести их было невозможно. Их нельзя было ни обмануть, ни усыпить, ни заболтать разговором, ни тем более придавить авторитетом главного редактора, который якобы благословил на создание очередного шедевра. Только политический вкус, автоматический анализатор, встроенный в их интеллектуальную систему всем прежним личным опытом, плюс наша общая коллективная озабоченность и установка — вот что делало из них превосходных ищеек. Да не обидятся они за это сравнение. Я и сам был таким поисковым псом, да еще вдобавок дворовым волкодавом, которому вменялось в обязанность защищать пространство журнала от напиравших со всех сторон любопытных, от своих обиженных и голосистых борзописцев и от сторонних искателей приключений, понимавших, что и одной публикации в «Огоньке» достаточно, чтобы вытащить их из ямы забытья, представить миру и подтолкнуть к новой карьере.

Однажды в редакцию пришел редактор популярного в прошлом и прогрессивного — по брежневским временам — журнала «Сельская молодежь» Олег Попцов. В силу разных обстоятельств он в ту пору был не у дел, выпал из старой структуры, к новой не примкнул, чувствовал себя, я думаю, не лучшим образом, а будучи человеком самолюбивым, переживал свое состояние болезненно. «Огонек» для него мог стать трамплином, который подбросит его и даст окружающим возможность разглядеть его маленькую, но вполне достойную внимания фигурку. Попцов принес текст — не помню о чем. Как видно, он уже походил с ним по кабинетам, прежде чем открыть двери в мой. Мы не были близко знакомы, но работали в одном издательстве — я редактором в «Молодом коммунисте», он — в ту пору уже главным в «Сельской молодежи». Этого было достаточно, чтобы разговор протекал дружески. Я попросил что-то доделать и теперь уже не помню, напечатали мы тогда Попцова или нет. Таких ребят ходило около нас тьма-тьмущая, а мы могли выбирать, такая была жизнь. Иначе мы не выполнили бы своего предназначения. И не было бы журнала, который, чем больше проходит лет, тем яснее воспринимается как национальное достояние, легкомысленно нами утраченное.

Вокруг «Огонька» вращалась целая планетная система: публицисты, историки, активисты «Мемориала», церковные обновленцы, вроде Глеба Якунина, которого повсюду сопровождал мой старый знакомый по «Комсомольской правде» Валерий Борщев, человек вечно второго плана. Его фигура всегда маячила за спиною патрона, не смотря на то, что с годами он становился все благообразнее, отпустил бородку под «Ильича», полысел и действительно, как две капли, стал похож на хранящуюся в мавзолее мумию, даже похудел и повосковел. Ирония же судьбы состояла в том, что Борщев, хотя и был копией вождя, еще во времена Брежнева занимался «Хроникой текущих событий» и немало преуспел в разрушении идеалов оригинала. В семидесятые, начале восьмидесятых я встречал его на улице в простом овчинном тулупе, оглядывающегося — нет ли «хвоста» и чуть бравирующего своим полулегальным положением. Потом он куда-то пропал и чем занимался — не знаю. Сам я оказался в глубокой яме безвременья, пытаясь придать смысл бессмысленности существования. А когда российский туман развеялся, политическая погода прояснилась и начали проступать знакомые по прежним временам фигуры — вдруг появился Борщев за спиною Якунина, принес в «Огонек» какую-то религиозную прокламацию. Мы тогда привечали всех, кто был против. Я хотел поддержать Якунина в его борьбе с церковными иерархами. С той поры и замелькало на телеэкране борщевское ленинское лицо. Во всех репортажах из Чечни, где на первом плане находился главный после смерти Сахарова правозащитник Сергей Ковалев, на втором, за спиною, всегда присутствовал Борщев. Ковалев отвечал на вопросы, давал интервью, волновался, возмущался, критиковал власть, обвинял генералов. Борщев же всегда молчал. Я каждый раз ждал — вот ему подсунут микрофон и что произойдет тогда? Ибо я помнил еще с тех далеких времен, когда мы молодыми журналистами обсуждали на шестом этаже в здании «Правды», где помещалась «Комсомолка», наши бредовые идеи, Валерка брызгал слюной, силясь выразить мысль, заикался и никогда не мог договорить фразу — его всегда перебивали, так как дослушать, при нашем нетерпении, его никто не мог, так чудовищно он был косноязычен. Каково же было мое удивление, когда однажды микрофон оказался перед Борщевым — теперь уже депутатом Думы — и он вполне связно произнес целое предложение, договорив его до конца.