Андрей Белый - Том 4. Маски

• Название: Том 4. Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Терра - Книжный клуб
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01089-3, 5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В четвертый том Собрания сочинений включен роман «Маски» — последняя из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Застопорил; вытянув шею:

— Вы спорите же с механическим материализмом! Усы у профессора сделали:

— Ась?

— Ну по адресу!

Замысловато словами забил:

— Энтропия — понятие не социальное!

В синюю синь притопатывал валенком:

— Ваша материя есть переменное разных условий, а вовсе не вещь!

И предметы дрожали, а пятка не шлепала:

— В качестве этом она есть — ничто же!

Подбросились руки к небесного цвета подтяжкам:

— Не ваша материя — наша материя.

Между разрывами дыма оскалился:

— Наша — реальна: «в себе» ваша — в зубы буржую идея.

Профессор боднулся усами:

— Лоренц[109].

— Он — механик.

— Максвелл[110].

— То же самое…

— Прежде всего-с — мировые ученые-с!

— Не диалектики.

— Факты науки, — позвольте-с!

— Без логики — нуль; ну-те; механицисты сидят на бобах, подаваемых идеалистами; с ними материя в прятки играет.

— По-вашему, нет энтропии? — манжетками, как кастаньетами, щелкал из света на тьму Никанор.

Из расплещенных вееров Киерко голову — набок; а руки — разбросом:

— Максвелл, ваш механик, — с поклоном хохочущим, — к чортовой матери слал энтропию.

Из кубовых дымов жилетом малиновым в рукоплескание красочных пятен он бросился:

— Демончик эдакий-де сортирует молекулы; теплая, — щелк: есть, попалась; холодная — в нуль абсолютный лупи; эдак демончик, с рожками, копит энергии где-то: буржуй!

— Это же, — взлаял профессор, — простой парадокс!

— К парадоксу тогда прибегают, когда диалектики нет: просто гиль!

Серафиме же весело: —

— демончик —

— с рожками!

И приседая на юбки, плеснувшие в пол, завизжала, забила ладошами в кольца лиловые; прыгала в юбке, летающей кругом на кубовых кубиках, в желтых пепешинах. И Николай Николаевич ей:

— Перевертыш какой!

Там-то, там-то —

— Иван, брат, оттаскивал брата от Киерки; сам лез на Киерку; Брат, Никанор, — не пускал; а сам — лез:

— Диалектика? — носом запрашивали возбужденные братья.

— Закон диалектики, — рвался профессор, — утоплен под градом поправок, в которых утоплен закон.

— Всякий?

— Всякий, — и носом показывал брату кулак:

— Ты не суйся.

— Не суйся ты сам.

Дорвались-таки, тыча носы свои в Киерку:

— План в социализме хорош.

— Плохо то, что…

— Он план…

— Не мешай…

— Брат, Иван, не дает говорить!

— Плохо то, что он план, изживаемый в декаллионах поправочных…

— Эдак, так-эдак…

— Коэф…

— Фициентах!

— Коэ…

— Коэффи…

— Не мешай: девятьсот переменных биений струи, а не среднее их — это дознано в гидродинамике!

Киерко:

— Эк, крикуны, — к Серафиме.

К профессору:

— Логика строя понятий подобного рода, вселенная, ей конструированная, и жупелы, в ней содержащиеся с энтропией, валентностью, даже со всеми поправками и возраженьями к ним, — в круге диалектических, ну-с, антиномий.

— А данность природы?

— Она обусловлена…

— Как-с? И — материя?

— Да-с: социальною данностью; молекулярная данность — вторая, не первая данность, что значит: зависимая в своем строе от диалектических, ну-те, законов; вне их она только надстройка механики — раз; буржуазии, этой механикой бьющей по рылу рабочего, — два-с; инженер, как слуга буржуазии, овладевающий стержнями, поршнями и рычагами, отлупит рабочего этой «материей»; дело — с концом, потому что его не отлупят за это: материей этой; вот он и кричит: «Нет материи». Идеалист! Растит брюхо! А тощий, голодный, рабочий, которого лупят материей, — тот ее знает, весьма: в синяках! Без материи, — ну-те-ка, — нашей, не вашей, — действительной, вещной, «в себе», все уделы атомных материй стать — скрытою силой Ньютона: утибренной быть миллиардером; скрытые силы — проценты; иль сделаться мячиком демончика, — по Максвеллу; скандальчик такой совершается с механицизмом Декарта; оторванный от диалектики, он у Лоренцов под выстрелом Бора — в пустое ничто превратился; пора же понять, что в семнадцатом — ну-те — столетии механицизм метафизикою порождался для ради спасенья теизма и мистики от эмпиризма; попами он высижен; что бы ни думали вы, простаки, независимости у науки и нет, и не может быть!

Вдруг к Серафиме:

— Что скажет критический критик? Визжит? Разложиться успела: в чулане цветовню устроит.

Рукой на профессора:

— Дюже кричит: его к чаю тащите!

Как гиппопотама пыхтящего, — приволокли; усадили; обтерли усы; и он, став простецом длинноусым, весьма удивлялся: усами:

— Прекрасная-с комната!

Глазиком на Серафиму:

— Мне каплю бы в глаз: плохо вижу.

Коснулась волос; и — погладила.

— Эк, набалуете, — Киерко ей, — мне его.

Улыбнулась в колени себе:

— Не беда: не балован.

— И то!

И профессора хлопнул в колено он:

— Ум-то — жучище; силеночка, что комаренок; а сила-то, брат, закон ломит; и даже — поправки; твоя математика — шахи и маты тебе.

Серафима с досадой мотнула головкою; пальчик — на ротик; и лобиком сделала: «Шу!»

— Ну, — не буду, не буду!

Она с наблюдательной скрытностью тискала скатерть, не глядя на них; ей казалось, что чем он небрежней, тем более щедр на слова, тем скупее: хитрёш, не проронит полушки ненужного слова: все в дело; и — властвовать любит.

И тут, невзначай, как волосик, сняла с себя взгляд Никанора, который, как дева с бородкою, шел на нее из угла:

— Не люблю себе всякой добрятины: Тителевы, — так и все — злые, острые, преблагородные люди: так, эдак!

И — вдруг:

— Не подумайте, что я — так чч-то: против дружбы, — так чч-то — Николай Терентьича с братом, Иваном, — Терентия то есть!

Она и не думала, но понимала, что здесь, в этом доме, магнитная сила, влекущая душу профессора к силе устоя, неведомой ей; и боялась она:

— Вы-то чем озабочены?

— Я? Да — нисколько!

Как кляча, пустившаяся курцгалопом, он дернулся: скоком:

— Как видите, — я тут себе: околачиваюсь!

Варвар, вандал, — окурок в цветочные ситцы с прожитом цветочка, вонзил; да и — ахнул: на Киерку.

У Николай Ильича Стороженко

— Да ведь… же… мы?

Киерко в зубы всадил запылавшую трубочку:

— Как же-с!

— Встречались?

— Встречались…

Тянулся на ситчик за белой ромашкою, точно ее собираясь сорвать:

— У… у?

В отсверк стенных переверченных вееров Киерко выфукнул:

— У Николай Ильича Стороженко.

Горошину желтую с креслица снял.

Никанору припомнилось, —

— как анекдотик подносит Владимир Евграфыч Ермилов, как Фриче, тогда еще юный, серьезнеет; бухает с бухнувшим Янжулом спором профессор Бугаев; Сидит Самаквасов; — не лысенький Киерко с Дмитрием, ну-те Иванычем Курским: —

— покуривает!

— А как здравствует Дмитрий Иванович?

— Дмитрий Иванович?

Киерко — в цыпочки:

— Дмитрий Иванович…

Пал на носки и фермату носками поставил:

— Да — здравствует!

Перевернулся, пал в кресле, на локти, просунув профессору бороду в рот, увидавши, что широкоусый простец просит жуткой, «Цецеркиной», шуточки:

— В шахматы?

— Да-с!

— Со мной сядешь? По-прежнему?

— Да-с!

Наблюдательность: с учетверенною силою, как «кодаками», нащелкивала свои снимки.

— Простите, профессор, за «ты»: оно — с радости; сколько воды утекло; эк, — твоя борода-седина: бородастей раскольника.

— Да-с!

— Эк, — моя.

Лихо вытянул клин бороды, своей собственной:

— А? Бородой в люди вышел: косить ее можно.

— Да-с!

— Желтою стала: из русой!

— Как-с?

— Перекисью водорода ее обработал.

— Ну вот-с!

— Нелегальный: скрываюсь я.

— Да-с!

— Оттого и в очках приходил.

Наблюдательность — щелкала; скрытые мысли: о люке, Лозанне, Леоночке, лаборатории.

— В Питер поеду: события близятся.

И рукава перевертывая:

— Эк износились.

И зелень, и желчь.

— Вы бы к Тителеву приучались, профессор: к Терентию Тителеву.

И отсел, и присел:

— Зарубите себе на носу: — Николай Николаевич, — дернулись уши, — в Лозанне живет.

Что тут скажешь? Профессор помалкивал.

— Коли его, — лапой к горлу, — поймают…

И лапа, сжав горло, взлетела над горлом, зажавшись в кулак:

— Вот что, — глянули бельма, — с твоим «Николай Николаичем» сделают.

Черный до корня язык показал, искажаясь лицом, как с покойника снятой маской, в молчание, полное ужаса.

У Серафимы лицо пошло пятнами.

Мрачно чернел процарапанным шрамом профессор на пламенный лай лоскутов: с Никанором зачавкавшим.