Андрей Белый - Том 4. Маски

• Название: Том 4. Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Терра - Книжный клуб
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-275-01089-3, 5-275-00928-3

Андрей Белый (1880–1934) вошел в русскую литературу как теоретик символизма, философ, поэт и прозаик. Его творчество искрящееся, но холодное, основанное на парадоксах и контрастах.

В четвертый том Собрания сочинений включен роман «Маски» — последняя из задуманных писателем трех частей единого произведения о Москве.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Лицо —

— императора: Педро.

— Ссудить?

И за горло — рукой:

— Так…

С жестоким сарказмом на ногу упал, свое выгнув плечо:

— Нас не можете?

И погрохатывал, как артиллерией, — горлом:

— Xoxоxo!

Отсасывал палец:

— Вы сами-то — что? Весь в долгу у рабочего класса, создавшего технику, средства!

Осколок визжал под ногою:

— Я вам предъявляю лишь вексель — не свой, а чужой.

И глаза, просияв укоризной, сияюще плакали.

— Этот поступок граничит с нечестностью…

Стол дубовато столовой доскою бубнил.

— Таким были… Таким и остались.

Профессор, морщиною, точно глазами, играл, бросив руки по швам и плеснув бородою, которая стала, как слиток серебряный; свои ладони развел, прижимаясь локтями к бокам:

— Дать открытие — значило бы: наплевать на убийство; а — я…

Глаз — топаз:

— Не плюю!

Ослепительный глаз, — но — слепой!

— Я, — лицо растянулось в исполненное выражение тело, — я — сжег его…

— Вы на убийство уже наплевали тогда, когда вы расписалися в бойне: со всей корпорацией!

Не расписался ж, — сидел в желтом доме: другие — расписывались!

— Вы, — и Тителев бросился корпусом, — нас не «ссужаете».

Свистнул по воздуху твердым стальным кулаком;

— Мы вас — судим! Лицо спрятал в руки:

— Боролись Либкнехты, — не вы.

Оборвался руками от лба; и пять пальцев приплясывали на коленке качавшейся:

— Где сожгли? Как?

— В голове.

— Не юродствуйте, — Тителев взвизгнул, — и плюйте, но — цельтесь: у вас не плеванье — самооплеванье.

Профессор глядел на него утомленным лицом, сжавши Пальцы в томлении, — в неумолчном, громком.

Отер капли пота:

— За что?

И слова барабанили, как барабанными палками, по барабанной его перепонке:

— Нет, где человечность у вас? Где у вас справедливость?

— Я вам говорил-с: справедливость есть «средняя» только конкретных любвей!

— Разве что!

Нет же —

выписал брата, одел, приютил, накормил; пожалевши, отдал, что важней справедливости, этот линючий конвертец; лишил себя чести… —

— И это есть «средняя»?

— Коли вы брезгуете справедливостью, — вспыхнул глазами кровавыми.

Полудугу описал: и — с упругим голопцем, рванув Никаноровы рвани, — к профессору:

— Все человек превозможет!

Как раненный насмерть, страдающий тигр, протянулся рукой за пакетцем на рваный карманик:

— Пускай погибает в вас личная истина в истину класса: нет, вы — отдадите!

Профессор, найдя разрезалку, случайно зацапанную, в своем рваном кармане, усищами сделавши —

— «Ась?» — подбородком вдавился в крахмалы, как зубы защелкавшие.

Он хватил разрезалкой товарища старого, чтобы в борьбе обрести свое право, и — полудугой — мимо Тйтелева, — сорвав скатертцу, бросив ее пред собою, и — головая, — дернулся с громким расплохом на двери, которые выкинулись, точно руки из недр.

Никанор отлетел с синей шишкой.

Никто не погнался.

* * *

Просунулся Тителев:

— Ну и буржуище!

Тут же, движенье вобрав, став в пороге и перетирая сухие ладошки, он выбросил:

— Эк же!

Стальная душа у него.

Бой осы с пауком

Никанор, отлетевши к диванчику, из-за плеча Серафимы бородкою ухо чесал Серафиме с весьма угрожающим шопотом; тер себе синюю шишку; и пальцем на что-то показывал.

А Серафима — с губой, отвисающей глупо, толкалась плечом под губою его, выгнув спину дугою.

Шарахались оба —

— от пятками пятавшего старика

— и от —

— Тителева,

— прижимавшего в кубовый угол огромную, бразилианскую бороду.

— Ты справедливость свою, — гребанулся профессор рукой и ногой, — показал мне…

Сломался другою ногою под задом, вцепившися фалдами в пол: не профессор Коробкин, а злой, шестипалый тарантул, прыжками огромными прядавший, —

— около, —

— желтой и нервной осы, просадившей впустую от брюха оторванное — свое — жало!

Оса — домирала:

Отдельное, нервное, жало, без туловища быстрым сжимом: подергалось!

— Насмерть трамвай раздавил, говоря рационально, жену: тебе жалко?

Из красного лая — на кубовый сумрак:

— Допустим, — просумеречило.

— В мгновениях рвутся — аорты, артерии: ты, эгоист, — слез не льешь? Ты животное, как и баран, — жрешь баранину?

— Галиматейное!

— Не эксплоатируй, буржуй, класса «sapiens», орангутанга, которому сифилис ты прививал: ради целей научных, полезных одной разновидности, но не полезных другой; род же — общий-с!

И лбиною, точно булыжником яйца, — закокал по лбу он:

— Хозяйство планеты, — скудеет: и ты, социалист и хозяйственник, завтра подпишешься под зарезаньем рабочим рабочего в равносвободной планете, чтобы миллиарды рабочих дитенышей скудный последний кусочек не вырвали б у миллионов оставшихся: ради спасенья «homo».

— Негомкайте и не хватайтесь за этот вопрос! — пересчитывал крапы обой себе в руки сжимающий Тителев, — мы, социалисты, расширим хозяйство планеты: планетами же.

— Убывание скорости света — доказанный факт: убивает хозяйство созвездий — в пропорции геометрической

— Ты-то, — и Тителев свесил с колена носок, — разогреешь созвездия?

— Да-с!

— Чем?

— Любовью.

— Пустой парадокс!

Никанор с Серафимой, не смея приблизиться ближе, шептались: случилось или не случилось ужасное что-то между — сумасшедшими?

Что перед ними разыгрывалось? Пререкание дружеское с очень жуткими шутками и реквизитами страшных гримас?

Или тут — нарушение всех человеческих и нарицаемых бытов в едва ли понятные, ненарицаемые: в насекомьи!

— Мне боязно!

Синяя птица

— Вопрос не во мне-с: согреваю вселенную я или — нет; она ухает смертоубийствами солнц; чтобы их отогреть, надо броситься к атому и к овладенью теплом, скрытым в нем; а не строить убийства из планов, весьма справедливых; я грею вселенную — сопротивлением; в этот момент…

Он себя ощущал на крутейшей дуге — у прокола последнего атома: атом коснеющий — вот он —

— проколет —

— теплом!

Глазик, —

— точка, ничто, —

— целясь в точку невидимую, прорешая вопрос, раз решенный, расширился в диск световой, превращающий в пламя пожара — вселенную!

— Вот-с!

И конвертец с открытием вынув, пощелкавши пальцем в него, он его — изорвал и осыпал из стула прыжком сиганувшего Тителева дождем мелких лоскутиков:

— Он — сумасшедший!

Все — бросились; и, захвативши за руки, куда-то вели; он же руки руками отвел; его белые брови, ударясь в межглазье, как молнию высекли молния врезалась в перья обойного фона, златистые, с просверком —

— темно-вишневых, кометных хвостов!

Не увидел, как Тителев, в ноги себе подпираясь руками, почти бородой лег на пол, точно кланяясь в ноги: лоскутикам.

— Не сотворите кумира!

Увидел; и — ахнул он: —

— старый товарищ, идеями прядающий,

точно бог, —

— не во имя свое,

а во

имя идей, —

— с громким мыком заползал перед сапогом, над надорванным желтым клочком.

И профессор Иван, свою бороду вздернув и руки сложивши под ней, озарился теплейшею мыслью — поднять его на ноги; и Серафима ловила пролет звуков мысли, как птицы, — из глаз его:

— Брат, — успокойтеся!

И руку свою положив на упавшего брата с улыбкой седою, но хитрою, пророкотал:

— Старый мир, — успокойся, — стоит у последней черты: мы бросаем игру.

И он выбросил руку, как с пальмовой ветвью, чтоб… жилы не лопнули: — как посинели, надулись они!

— Принцип — здесь, — показал на межглазье.

— Не здесь, — показал на клочки.

— Здесь — превратности смысла: открылась ошибка, пропущенная в вычислениях, — мне…

— Как? — куснулся зубами, ногами разъехавшись, — брат.

— Как? — оскалился Тителев.

А Серафима, поймав эту птицу —

— мысль синюю, —

не удивлялась,

Цветясь, точно роза.

— Ты… ты… издеваешься?

Он поглядел утомленным лицом и заплатой над выжженным глазом, сжав пальцы в томлении:

— Мне ль издеваться, когда, — и заплату он. снял, и громным, кровавым изъятием глаза их всех оглядевши, — заплату надел.

И к окну подошел; и разглядывал звезды.

И Тителев, медленно вставши с колен и листки уронивши в плевательницу с оскорбительной горечью, — в угол пошел:

— Э… да что!

И спиною подставленной трясся.

Его тюбетеечка плакала блесками, точно слезиночек; в спину ему из-за карего глаза топазом прорезался —