Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос

• Название: Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
• Автор: Питер Грин
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7632-0668-1

В романе современного английского писателя и ученого Питера Грина делается попытка воссоздать жизнь легендарной поэтессы античности Сафо, показать ее мир, мир любви и страданий, дружбы и предательства, чистых чувств и высокой поэзии.

---

Другое сказание повествует о том, что Зевс дозволил ему самому выбрать час своей смерти. Как можно примирить эти две истории? Я иногда пытаюсь представить себе Эндимиона на Олимпе, бросающего сластолюбивые взгляды на Геру сквозь прутья своей темницы и каждые день-два твердящего Зевсу: «Нет, не сейчас. Ты же обещал!»

…Просто какой-то загадочный сфинкс! Шут со связкой масок и едким словцом, которое никогда не ударит мимо цели.

Сколько их, ушедших! Мой мир трескается и рассыпается, точно дом, на который обрушились подземные толчки. Я думаю о дядюшке Евригии, который, на свою голову, отправился копать корни в холодную лунную ночь; о погибших от меча Фании и моем отце; о несчастной Хлое, чьи белые кости покоятся в сожженной солнцем сицилийской земле; о бедняжке Иране, чье хрупкое тельце не выдержало испытания родами; о Термин и крохотном Тимосе, сраженных лихорадкой промозглой ветреной осенью; о Питтаке и Периандре, которые выжили в стольких передрягах и окончили земной путь в своих постелях, стяжав славу мудрецов[134] и почтение многих граждан; об Антимениде, который жил во имя чести и встретил такую позорную смерть; эти последние месяцы я слишком долго бродила среди теней. Пора бы возвратиться из мрачных подземелий Аида и глотнуть живительного воздуха!

Я — маленькая, стройная, изящная, будто кошечка, быстрая, словно птичка, и грациозная, как танцовщица. Он накрыл меня своим грубым мужских телом, усыпал мои груди пылающими цветами. Я была Афродитой, рожденной из морской пены для бессмертия, а он — моим сыном, моим любовником, юным, словно дыхание весны, Адонисом, возлежащим среди стеблей зеленой, всходящей из земли пшеницы.

Мне нужно уходить. Нужно оставить эту юдоль смерти. Я устала, грустные воспоминания душат меня! Мне нужно последовать за солнцем, пока могу. Высоко, над голыми высями гор, стремит свой полет на запад белая птица. Так и мне нужно не упустить возможности обрести свободу.

В тот самый день, когда я потеряла Церцила, я начала терять Аттиду. Покажется странным, но он был щитом, оберегающим ее невинность. Изящный и хрупкий, наш стеклянный шар оставался неоскверненным, пока он хранил его своим взглядом — не желая, впрочем, вмешиваться в наши отношения. При вести о гибели Церцила она схватилась руками за грудь и на мгновение застыла, вытаращив серые глаза; только напрасно пыталась она скрыть овладевшее ею чувство, которое я безошибочно прочитала по ее лицу. Примитивную, почти животную радость ревнивой женщины, что ее соперник внезапно и неожиданно уходит со сцены.

Где-то с месяц я пыталась убеждать себя, — мол, ничего такого не случилось, это все злые козни моего воображения. Но ее любовь становилась все более откровенно чувственной, ее серые глаза потемнели от страсти. Она ликовала, что владеет мною. Теперь я принадлежала ей одной, и никому более! Она готова была удержать мою любовь, хотя бы против этого восстал весь свет.

Но меня не покидало сознание того, что это тоже иллюзия. Наполовину пробудившись, я все же пыталась удержать наш сладострастный сон, по-прежнему искала (и находила, потому что искала) приметы невинности Аттиды, которые, словно могучие чары, отвадили бы коварных злых духов. Но все было напрасно, напрасно! Стеклянный шар треснул, и мне осталась только горстка оскверненной пыли.

Но даже тогда я упрямо отказывалась признать, что Аттида — это нечто иное, чем невинная любительница снов, каковой она представлялась моему сознанию. Что она — не просто женщина из плоти и крови, но ревнивое, одинокое существо, обласканное лучами солнца моего обожания, творившее интимный мир, которым владели мы одни, не терпя никаких посягательств извне. Мы предпочитали быть вдвоем; разве что иногда к нам присоединялось несколько друзей. Оглядываясь назад, я вспоминаю, как мало, даже наедине, мы разговаривали друг с другом. Слова были опасны. Они могли раскрыть, разоблачить.

Но теперь, после того, что случилось, — совсем другое дело.

Однажды теплым летним вечером, когда отблески пламени свечей ровным мягким светом сияли на ветвящемся золоте подсвечников и сквозь открытые ставни до нас доносился неумолчный шепот моря, я сказала Аттиде, что ношу под сердцем ребенка от Церцила. В первое мгновение она ничего не сказала. Мы лежали на широкой постели чуть в стороне друг от друга; на нас были только тонкие ночные сорочки. Опустив подбородок в сложенные чашей ладошки — это была ее любимая поза, — Аттида вглядывалась в ночь, устремив взор в необъятное, сине-черное, усыпанное звездами небо, где так привольно богам и героям, где во всем своем великолепии распростерлись Орион и Большая Медведица — путеводный знак для кораблей, одиноких скитальцев по бескрайней стихии, для всех заблудших на суше и на. море путников. Ее лицо было скрыто тенью; я не могла понять, о чем она думает.

Наконец она сказала: «Это ничего не меняет», но в голосе ее слышалась опустошенность. «Это ничего не меняет», — повторила она, словно бы желала убедить в этом саму себя. Я чувствовала, как она отторгается от меня, раненная, обескураженная. Пламя свечей плясало и ослепляло; подступала тошнота, мне казалось, что стены нашей комнаты расходятся в разные стороны. Я приподнялась на кровати, твердо опершись на руки и глубоко дыша. «Нет, — говорила я самой себе, — нет, не сейчас! Я должна быть сильной, я должна удержать ее. Любой ценой, но удержать».

«Афродита, о великая богиня! Услышь мою молитву! Услышь только эту мою молитву, и я навеки буду твоей слугой, пока смерть не остудит мне члены. Пусть она меня любит, пускай любовь ее будет неугасимой — сейчас и навсегда! Окажи мне эту милость, и я клянусь, что буду чтить тебя превыше всех богов и богинь, пока дышу. Афродита, о великая богиня, дочь небес! Молю тебя, подай мне знак! Сейчас! Только быстрей!»

И тут в глубине своего сердца я услышала божественный голос, который словно бы исходил отовсюду — и ниоткуда: «Я обещаю. Она будет любить тебя — и теперь, и всегда, как ты просила меня в своей молитве. По моему повелению, пусть знаком этого будет Луна».

Затем голова моя прояснилась, и я взглянула ввысь, — но эти нежданно-негаданно услышанные слова по-прежнему звучали эхом в уголках моего сознания. Аттида по-прежнему лежала неподвижно, спрятав подбородок в сложенных чашечной ладонях и глядя в ночное небо. Ночная тьма излучала мягкое, таинственное свечение; пока я любовалась им, над едва видимым краешком ионических гор, сидя в ореоле славы, безмолвно поплыла луна; так быстро, что мне казалось, будто я могу уловить ее перемещение всего за промежуток между двумя вздохами. В этом бледном неземном сиянии неожиданно проглянули черты Аттиды — скорбная задумчивая маска из бледного воска с единственной блестящей слезой, словно замерзшей на щеке.

Афродита разбудила во мне яростную, пылкую страсть. Я простерла руки. Аттида повернулась, и мне показалось, что она мгновение слегка покачивала головой — неужели колеблется?! О нет! Губы ее разомкнулись, на глазах у меня вздыбились под ночной сорочкой два холмика и обмякли вновь. Она медленно вытянула свои трепетные руки и схватила мои.

Эта ночь, вся из лунного серебра, стала первой нашей с Аттидой ночью. Моими сделались ее узкие губы, моими стали ее высокие груди и роскошь ее растрепанных волос. Она отвечала на мои ласки с такою пылкостью чувств, что я никогда прежде за всю свою жизнь не могла бы предположить, что она способна на такое. И вот наконец мы неподвижно лежим, обнаженные, в лунном освещении и глядим друг на друга совсем другими глазами. Две взрослые женщины — чувственные, страстные — теперь связаны более тонкими цепями, нежели цепи невинности, — смертельным даром Афродиты всем смертным. «Да случится так — по моему повелению!» Так мы лежали еще довольно долго, пока наконец меня не стало клонить в сон; луна уже зашла, едва теплились огоньки свечей, — и мне показалось, что я услышала голос богини: «Помни, что ты поклялась!» — и затем в дальней дали — едва слышный, тонкий и ясный, жестокий ребячливый смех.

Глава пятнадцатая

В один из тех ясных дней посредине зимы, которые приходят как раз тогда, когда солнце поворачивает На лето, я сидела вместе с Исменой в ее комнате в Усадьбе трех ветров. Меня сильно мутило: я была уже на шестом месяце. Неспокойно было и на душе, чему было немало причин. Чувствуя мое настроение, Йемена дала мне в руки вышивку, пока мы беседовали. Это занятие я никогда особенно не любила, да и сейчас не люблю, но в тот раз оно отвлекло меня. К тому же мне нужно было, чтобы руки мои были заняты.

— А что ж ты хочешь, милая, — подбадривающе сказала Йемена. — Ты как раз сейчас проходишь самую трудную часть пути.

— Знаю, мне уже говорили, — ответила я, а сама гнала прочь от себя мысли об Иране: два месяца назад она родила мертвого ребенка и через какой-нибудь час после чрезвычайно продолжительных родов скончалась от потери крови и остановки сердца. — Мой брат хочет, чтобы я жила с ним под одной крышей, — осторожно сказала я. — Он не понимает, что в моем положении мне лучше быть одной.