Геннадий Андреев - Горькие воды

• Название: Горькие воды
• Автор: Геннадий Андреев
• Издательство: Посев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1954

Г. Андреев это псевдоним Геннадия Андреевича Хомякова. Другой его псевдоним: Н. Отрадин — писатель, журналист, родился в 1906 году. В России в тридцатые годы сидел в лагере. Воевал. Попал в плен к немцам. Оказавшись в Германии, эмигрировал. Жил в Мюнхене, где работал на радиостанции «Свобода» Там же работал И. Чиннов, и они познакомились. С 1967 года Г. Андреев Хомяков поселился в США. Он писал прозу, в основном автобиографического характера. В 1950-м вышла повесть Г. Андреева «Соловецкие острова», потом очерки и рассказы «Горькие воды», повести «Трудные дороги», «Минометчики». Автобиографическая повесть «Трудные дороги» признавалась рецензентами одной из лучших вещей послевоенной эмигрантской прозы. В 1959 году Г. Андреев стал главным редактором альманаха «Мосты». В 1963 году прекратилось субсидирование альманаха, Г. Андреев все же продолжил издание на деньги сотрудников и других сочувствующих лиц до 1970 года. В 1975–1977 годах Г. Андреев был соредактором Романа Гуля в «Новом Журнале». Выйдя в отставку, поселился на берегу залива под Нью-Йорком и, по словам И. Чиннова, писал воспоминания.

---

Паровозный котел давал примерно половину требовавшегося пара, почему ни машина, ни рамы не могли дать полной производительности. Со дня ввода в эксплоатацию завод никогда не выполнял даже заниженный план: сначала был «пусковой период», потом не хватало пара. Первоклассное оборудование, на которое израсходовали несколько миллионов рублей, оказалось ни к чему.

По документам было видно, что руководство завода неустанно хлопотало о новом котле, но котлы настолько дефицитны, что получить их почти невозможно. Не мог завод получить и новых трубок для судового котла: они тоже, расценивались на вес золота. Стоили они, впрочем, всего около 2 тысяч рублей — завод израсходовал на командировки и хлопоты по получению трубок более 5 тысяч, но трубок так и не получил.

При таком положении мало могла помочь и непоседовская энергия: возместить нехватку пара Непоседов не мог. Он просиживал на заводе круглые сутки, совещался с механиком, с техноруком, но поднять производительности это не могло.

Мне очень хотелось помочь Непоседову: работать на заводе, не выполняющем плана, никуда не годится. Вас не оставляет чувство, что что-то идет не так, как нужно, и что будто бы и вы как-то боком виноваты в этом. Ежедневные сведения из цехов с цифрами 75,80 % действуют удручающе, вам хочется, чтобы вместо них появились 100 %. Смущенное или виноватое выражение лиц вы видите у механика и у технорука, у сменных мастеров и у председателя завкома, у главбуха и у парторга — все на заводе злы, невеселы, раздражены. Атмосфера уныния и безнадежности нагоняет тоску.

Для тоскливого настроения есть и другое основание: не выполняющий плана завод всегда убыточен, Поэтому на заводе хроническое безденежье. Хорошо, если банк выдает достаточно денег на зарплату; у главбуха нескончаемая забота, как бы достать деньги на хозяйственные расходы. Рабочие, так как нормы сменами не выполняются, получают минимальную зарплату, а служащие должны забыть о премиях и случайных приработках: начальство щедро на них только тогда, когда работа идет хорошо и приносит прибыль.

На заводе царило уныние. И помочь было нечем: пока мы не достанем новый котел или злополучные трубки, производительности нам не поднять. А поднимать ее нужно было для того, чтобы хоть немного улучшить положение рабочих.

Недалеко от Москвы

Еще в дороге к новому месту я решил, что мое второе рождение закончилось. Концлагерные впечатления к этому времени ушли куда-то в подсознание, в новой жизни я уже прошел испытание и достаточно познакомился с ней. На новом месте, под рукой Непоседова, я мог чувствовать себя более или менее прочно. Здесь о моем прошлом, кроме Непоседова, никто не знал, никаких анкет здесь я тоже не заполнял, так как вызван я был директором и был на заводе одним из «командиров производства». Никто моим прошлым особо не интересовался: считалось, что меня знает сам директор. Следовательно, надо присмотреться к новому месту и не чувствуя никаких помех приниматься за дело.

Новое место резко отличалось от степного городка, в котором я раньше работал с Непоседовым. Там была глушь, устоявшаяся жизнь текла медленно и новшества пробивали ее с трудом. Здесь чувствовалась близость центра, Москвы: жизнь была нервнее, суетливее, обнаженнее.

В степи мы могли временами забывать о партии и она не часто напоминала о себе. Здесь нередко устраивались собрания, на которые приезжали с докладами пропагандисты Обкома или райкома партии; молодежь заставляли собираться в кружки по изучению истории партии и марксизма-ленинизма, тогда как в степном городке она могла предпочитать этому танцы. Призывы к ударничеству, к соревнованию в степи мы могли пропускать мимо ушей и не принимать близко к сердцу — здесь если мы их расценивали не лучше, то вынуждены были делать вид, что относимся к ним всерьез. Крикливые плакаты об ударничестве, о стахановщине висели в конторе, в цехах — и эта крикливость словно отнимала у жизни тепло, ту ласковую простоту, которой незаметно обволакивала нас нехитрая степная жизнь.

Чувствовалась разница и во времени. Приближался 1938 год. В воздухе запахло беспокойством, доносившимся с запада. У нас оно отразилось усилением военного строительства: неподалеку, по соседству, строили новые и новые военные заводы. В поисках леса к нам наезжали представители этих строительств, торопило с отгрузкой леса и наше московское начальство. Все это подогревало нервное настроение, совсем не похожее на тихую жизнь в степном городке.

События ежовщины и больших московских процессов у нас на заводе почти не отозвались. Мы выслушивали на собраниях пропагандистов райкома о «происках врагов народа», по установившемуся порядку послушно голосовали за вынесение им смертных приговоров, но между собой всё это почти не обсуждали: расправа производилась где-то на недосягаемой нами высоте и люди чувствовали, что лучше на эти темы не говорить. Получался никем не организованный заговор молчания. Мы узнавали, что арестован секретарь Обкома, потом председатель Облисполкома — мы их не знали и не выбирали. На заводе никто у нас арестован не был, а на происходящее наверху мы старались не обращать большого внимания. Лучше было заниматься своим делом — им каждый и занимался.

Меня во время ежовщины тоже не тронули. Объяснялось ли это тем, что после выхода из концлагеря я три раза переменил место жительства и поэтому выпал из поля зрения НКВД, или чем другим, только НКВД оставил меня в покое. Наблюдая происходящее, сам я не был очень спокойным, но продолжал считать, что на все судьба.

На заводе работало около четырехсот рабочих и более ста служащих, сторожей, пожарников и прочего «непроизводительного элемента». Часть жила в близлежащей деревне, часть в городе, а часть при заводе: завод имел с десяток небольших жилых домиков и длинный двухэтажный дом в 80 комнат, называвшийся «кораблем». Он был построен во время увлечения строительством стандартных домов, в годы первой пятилетки; собранный из щитов, корабль успел подгнить и покосился так, что готов был упасть. Городская комиссия признала его опасным для жизни, но другого жилья не было и людям ничего не оставалось, как продолжать ютиться в корабле, рискуя своими головами и ребрами.

Пока не освободилась комната в доме инженерно-технических работников, я поселился в деревне около завода, у нашего рабочего. Наблюдая жизнь его семьи и соседей, я мог убедиться в их бедности.

В этом отношении здесь тоже было хуже, чем в степном городке. На благодатном юге жизнь всегда дешевле и обильнее: там много фруктов, овощей, — здесь фруктов не было совсем, овощей было значительно меньше. А зарплата обеспечить семью не могла.

Квалифицированные рабочие получали у нас по 200 рублей в месяц, чернорабочие по 150 — 180, а уборщицы, сторожа, пожарники всего по 110 рублей. При цене за килограмм хлеба в 1 рубль, мяса 10–12 рублей, масла 16–18 рублей, крупы 3–4 рубля семье в 4 — 6 человек, которой надо еще и содержать жилье, одеваться и обуваться, на одну зарплату прожить было нельзя.

Служащие получали немногим больше, кроме ответственных работников: директор получал 900 рублей, технорук 700, механик, главбух и я, как заведующий плановым отделом, по 600 рублей. Бухгалтера отделов и парторг, числившийся у нас на должности завкадрами, по 300 — 400 рублей в месяц; остальные мелкие служащие получали по 150–200 рублей. Сменные мастера получали по 250 рублей. Тем самым из пятисот человек только пять получали более или менее достаточную для жизни зарплату, а остальным приходилось туго.

Из трудного положения выходили разными способами. Самым распространенным было ведение подсобного хозяйства: каждому рабочему и служащему весной отводился участок земли, на нем разводили огороды. Это давало овощи, главное — запас картошки на зиму. У некоторых были коровы — часть молока продавалась на базаре, а часть шла на питание семье. Почти все держали кур, одну-две свиньи, коз — это тоже было большим подспорьем. В больших семьях обязательно работали все взрослые, часто работали и муж и жена — детей в таких случаях на день отдавали в детсад. Некоторые, после работы, кустарничали дома: сапожничали, столярили, плотничали, даже плели корзины на продажу. Дрова никогда не покупали, а брали на заводе тишком из отходов: все об этом знали, но смотрели сквозь пальцы. Но были и преуспевавшие семьи, обладавшие бойкими женами: эти пронырливые жены ездили в Москву, покупали там одежду и обувь и продавали в нашем городе по спекулятивным ценам. Провинция опять страдала от отсутствия товаров и спекуляция ими ловким людям приносила большую прибыль.

Так, совмещая работу на заводе с работой дома и с занятием подсобным хозяйством, мирясь с работой матерей, жен и детей, люди как-то выкручивались и сводили концы с концами. Но жили все равно бедно: в домах неприглядно и только на молодых людях в воскресенье или вечером можно увидеть одежду поприличнее; взрослые чаще ходили в той же одежде, в какой работали.