Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

• Название: К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.
• Автор: Георгий Чиж
• Жанр: Путешествия и география

---

Подтянутый и холеный Бесчаснов крепко держал себя в руках и в свои сорок восемь лет казался совсем молодым.

Легкое замешательство, вызванное появлением Марии Николаевны, помешало Невельскому сразу заметить приезд особенно интересного для него Сергея Петровича Трубецкого, этого знаменитого диктатора восстания, устранившегося от командования войсками и своим поведением внесшего сумя­тицу в организацию. Невельского удивляло, как могли остальные простить это Трубецкому и не приписывать ему всей вины за провал дела...

Худой, высокий, сутуловатый, с неправильно вытянутым овалом лица, с высоко и узко посаженными глазами и длин­ным-предлинным носом, опущенным к широкому рту... Ста­рость и седина – ему было лет шестьдесят – правда, как-то сглаживали эту некрасивость, но всей своей фигурой он вы­ражал то, что менее всего подходило под представление об образе диктатора, – полное отсутствие признаков сильного характера и воли.

Осклабившись, он обнажил малокровные десны и некра­сивые, кривые, хотя хорошо сохранившиеся длинные желтые зубы и холодно протянул руку Невельскому. Осведомившись, надолго ли прибыл он, Трубецкой тотчас же обратился к хо­зяйке, отвечая на ее вопросы о жене и дочерях.

Странные чувства обуревали Невельского, когда он смот­рел на Трубецкого и перебирал в уме события 14 декабря: конечно, выбрав Трубецкого, Рылеев и другие декабристы совершили роковую ошибку. Они были введены в заблужде­ние проявленной им незаурядной личной храбростью в ряде кровопролитнейших боев и безукоризненным поведением во всех общественных делах. Никому не могло тогда прийти в го­лову, что этот же человек готов бежать куда угодно от одной мысли о возможном пролитии крови близких ему людей и что он скорее предпочтет смерть для себя. Приговорен он был к отсечению головы. «Помилование» – каторжные ра­боты и ссылку – принял безропотно и весь ушел в религию и мистицизм. От религиозного помешательства спасла его своей нравственной поддержкой приехавшая почти одновре­менно с Волконской жена.

Невельской смотрел на него с чувством какого-то сожале­ния и протеста здорового человека против нравственного ка­леки, которого почему-то считают нормальным и здоровым.

На приглашение Марии Николаевны к чаю Волконский спросил:

– А Поджио не подождем?

– Поджио давно в столовой и напропалую любезничает с Катей, – усмехнулась она, лукаво сверкнув глазами в сто­рону Невельского, – этот старый итальянский любезник просто становится опасным.

Направились в столовую, Сергей Григорьевич подошел к Андрею Борисову и протянул руку. Андрей встал и беспре­кословно пошел за Волконским, как автомат, ничего не видя перед собой широко открытыми немигающими глазами.

Длинные, спускающиеся книзу белые как снег волнистые волосы Поджио и холеная борода живописно оттеняли тон­кие итальянские черты лица. Он был в ударе и вел оживлен­ную беседу, стараясь вызвать улыбку на лице у Кати, сму­щением которой откровенно любовался. Видя это, Катя ста­ралась укрыться за большим пыхтящим самоваром, но это удавалось плохо, и она застенчиво краснела. Поджио встал навстречу к подходящему к нему от Кати Невельскому, по­махал рукой в сторону Петра Ивановича Борисова, подавая знак глазами на место около себя, протянул через стул ле­вую руку усаживающемуся Волконскому. Мария Николаевна заняла место наискосок от Кати, против Поджио, и, взглянув на него, покачала укоризненно головой. Сесть около себя предложила Невельскому. Рядом с ним, по левую сторону, уселся больной и безразличный ко всему Борисов, дальше Муханов, а в конце стола против самовара занял место су­мрачный Трубецкой.

Оглядывая гостей, Волконский сказал:

– Ну вот, еще один, двадцать пятый годик минул... Не знаю, как вы, я признал эту новую мать – Сибирь и думаю, что она, несмотря на строгость и суровость, проявила по от­ношению к нам во всей силе свое отзывчивое и доброе серд­це. Я ее полюбил.

– Волконский, чего доброго, совсем не пожелает уехать отсюда, – насмешливо прибавил Муханов, поглаживая усы.

– Вы изволите шутить, мосье, – возразил Поджио, – а перечтите-ка по пальцам, что она нам дала.

– Я вам перечту, что она у нас отняла, хотите? – пред­ложил Петр Иванович и отогнул палец. – Во-первых...

– Положим, это не она, а кто-то другой, – мрачно изрек, ни к кому не обращаясь, Трубецкой, – но и тот только ору­дие в руках божьих. Вы мало об этом думаете, господа, а я, оглядываясь на прошлое, прямо скажу, что промысел божий оградил нас и наши души от пагубы той жизни и скверны, которая именуется «блестящей карьерой». Я благо­дарен провидению за сотворенную им для меня семейную жизнь, за моих прекрасных детей.

– Тем лучше для вас, – продолжал Борисов, – но не для всех нас. У нас отняли самое дорогое – наше святое дело. Этого не вернешь никакими провидениями.

Никто, кроме Невельского, не обратил внимания, как ти­хонько вошедшая горничная, близко наклонившись к Марии Николаевне, скороговоркой сказала ей несколько слов и удалилась. За ней быстро поднялась и вышла Мария Нико­лаевна.

– Я думаю, – примирительно ввязался в разговор Вол­конский, что истина между нами где-то посредине. Мы охотно обвиняем других, а себя критикуем весьма редко. Никто ничего у нас не отнимал, мы сами уступили то драгоценное, что нас в жизни окрыляло. Но я не раз задавал и задаю себе вопрос: а как прожил бы я, если бы можно было начать жизнь снова? Да, наши убеждения привели всех, и меня в том числе, в верховный уголовный суд, на каторгу и по­жизненное изгнание. Но клянусь, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь!

Он замолчал и в изнеможении откинул назад голову на спинку стула.

– Волконский, успокойся, – раздалось со всех сторон, – мы те же, не изменились, ты не одинок.

Слова Волконского рассеяли опасения Невельского: де­кабристы сохранили себя. Как хорошо! Он забыл, а теперь вдруг вспомнил о Кате и поймал ее все еще восторженный взгляд, который она не сводила с Волконского.

По столовой бледная и явно взволнованная прошла Ма­рия Николаевна и вполголоса сказала мужу:

– Выйди, там письмо от Лунина.

– От Лунина? – воскликнул Поджио, покачнувшись и тут же опустившись на пол.

– Жив? – вскочил Андрей Борисов.

Все бросились к Поджио – он был в обмороке, однако тут же очнулся и, виновато улыбнувшись, сказал:

– Извините, я так взволнован – ведь это голос с того света... Неужели он жив? Не может быть!

Столпились у входа в столовую. Впереди – поддерживае­мый под руки Поджио. Навстречу быстро шагал Волконский, разворачивая на ходу какую-то грязную длинную тряпицу и стараясь вынуть из нее бумажный, склеенный ржаным хле­бом пакет. На пол высыпались крошки хлеба.

– Вот, – сказал Волконский, торопливо занимая свое место за столом, и осторожно начал вскрывать столовым но­жом пакет.

– Как? Откуда? – раздались нетерпеливые голоса.

– Каторжник-поселенец из Акатуя, – объяснил Волкон­ский, – хранил письмо шесть лет... Потом расскажу подроб­нее. Выслушаем и его самого – он прислуживал Лунину по­следние два года. Я отправил его отдохнуть – он проби­рался пешком.

Из разрезанного пакета на скатерть посыпались листки бумаги различного формата и цвета, исписанные каран­дашом, углем и чем-то бурым. Сгрудившиеся поближе гости невольно решили, что перед ними послание, писанное кровью.

Захвативши обеими руками опущенную над листками го­лову, Волконский старался вглядеться в кривые каракули знакомого почерка, но слезы застилали глаза.

– Нет, не могу, – выговорил он через силу, – разбе­рись ты, – и осторожно передал листки Петру Ивановичу Борисову, а сам, уже не скрывая слез, продолжал всхлипы­вать, прикрывая глаза носовым платком. Впрочем, плакали все: плакала Мария Николаевна, смотря прямо перед собой глазами, полными слез, открыто плакала Катя, забывшая о самоваре, и громко сморкался Поджио, не замечая уже со­седства Кати. Низко опустив головы, отворачивались от сосе­дей остальные, кроме снова ставшего неподвижным Андрея. Невельской, сжав губы, тоже сидел, не шевелясь, потрясен­ный таким проявлением чувств присутствующих к давно ушедшему из мира другу.

Ближайший адъютант наместника в Польше Лунин поль­зовался и доверием и благоволением Константина. Последний, однако, хорошо знал нрав своего брата и, получив из Петербурга требование об аресте, вызвал Лунина и, вручая ему заграничный паспорт, сказал:

– Уезжай немедленно.

Лунин поблагодарил и, возвращая паспорт, твердо от­ветил:

– Я разделяю их убеждения, разделю и наказание.

Лунина хорошо знали все, но лучше всех Волконские – и старшие и дети Он являлся трибуном декабристов и стро­гим прокурором Николая и его опричников. Его бичующая сатира, преподносимая в самой безукоризненной форме в письмах к сестре, в правильном расчете, что прежде адре­сата их прочитают глава жандармов и царь, беспощадно хлестала непрошеных чтецов прямо в лицо. Но до того как письма попадали к ним, они размножались и ходили по ру­кам, поддерживая огонь непримиримости.