Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Шипучка (Свои деньги).

Завтрак: три копейки. Неделю не есть — пистолет. День не есть — коробка пастилы. Вместо еды взял и пострелял. Дядя вместо подарка — 3 рубля. Свои деньги. Огромные деньги. Все могу! Родные следят: что он сделает. Жил под опекой. Раз купил бутылку ланской шипучки и все прокутил: за вечер выпил 15 бутылок воды!

Воспоминание.

Картины: как арестовали царя. <1 нрзб.> шоколадного зайчика. Наше превосходительство.

Подрядили извозчика из Торопова везти нас на 2-й день Пасхи в Константиново за 10 руб. Я сказал: «Выпьем!» Ефрос. Пав.: «Выпьете и закусите окороком».

— Хороший пьяница языком закусывает. 60 лет, а болезни не знаю, когда простужусь, наливаю водки чашку, кладу в чашку две ложки горчицы, перцу, соли, размешиваю и выпиваю. Потом пью малину и сплю в трех потах. Наутро всегда бываю здоров.

В Союзе охотников.

Коммунист-охотник Морозов, наверно, большой любитель выпить, на митингах, на партийных собраниях до того размололся в языке, до того изломался, что без смеху невозможно слушать его. Это тип, отлившийся в революцию.

Из его речей:

— Каждый мыслит! каждый мыслит ружье в кредит купить, а дали в кредит, и пошло ружье Отцу, Сыну и Святому Духу!

— В общем, я не буду объяснять: в единении сила!

— Критика должна быть, но критика без всякого бузотерства.

— Разрешите мне от президиума быть демократичным.

— Политически нельзя, товарищи!

— Дискуссию открывать не будем: чисто политически подходим.

<На полях> Охотники-рублевики.

На Кузнецком подошла ко мне незнакомая дама и чуть не бросилась мне в…

<На полях> Утром я зашел в контору Союза охотников. Конторщик Поленов, лицо которого я никогда не могу запомнить, вручил мне повестку на собрание вечером.

Я шел в Сергиевский союз охотников на собрание уполномоченных. Впереди меня шла дама в отличном коричневом пальто с собольим воротником. «А что, — подумал я, — вдруг бы оказалось, что эта дама охотница и тоже идет в союз, — насколько собрание было бы интереснее». Собрание назначено было в Доме Крестьянина. Дама остановилась против. У меня сердце упало — неужели? Она вошла. Я стал спешить, не верилось: наверно, она по какому-то другому делу, может быть, чаю купить. Когда я открыл дверь, она была на самом верху лестницы, там наверху было написано: собрание охотников. Я поднялся наверх. В большом зале было так накурено, что все как в тумане. И я увидел, в этом тумане на другой стороне, моя дама села на скамейку. Мне казалось, она была прекрасна. Среди грубых лиц охотников такая дама. Я хотел пойти туда к ней, но вдруг меня выбрали в президиум, и пришлось подняться и… Мы говорили долго, я тоже говорил воодушевленно, поглядывая через туман. Вдруг дама поднялась и ушла. Стало пусто и скучно. Я спросил тихонько, кто эта молодая охотница. «Какая охотница?» — «Да вот тут дама была». — «Какая же это дама, — удивился он, — тут была и сейчас вышла конторщица Поленова». Зал вдруг опустел.

13 Апреля. …не удивит ли тебя моя мысль, что «любовь», о которой так много все говорят, не стоит того, чтобы из-за нее страдать. Нет! Я не вижу для себя никакого соблазна в такой любви, мне тех жаль, <1 нрзб.>, и не хочу даже быть молодым. Я хотел бы так полюбить, чтобы не мною любовь владела, эта слепая сила, а я сам бы стал ее хозяином: этого мне очень хочется, я даже не мог представить себе жизнь без надежды на такую любовь.

В такой слепой любви одни, отдаваясь, теряются в мутном потоке, другие в испуге бегут от «грешной» женщины к идеалу святой мадонны. Мне бы хотелось иметь такую любовь, в которой идеальная была святая брачная ночь, восторг участия в творчестве жизни…

Знаю, что осуществление такого идеала может быть уже не к лицу мне и даже недостижимо. Но что из этого? Я говорю только о свете моих отношений к женщине. Мне понятней, правдивей, честней и даже святей моя дружба с женщиной, если я не скрываю от себя, что она держится силой моего идеала брачной ночи с ней…

Почему же мне стоять спиной к ней — какой вздор предрассудка, какое недоверие к себе самому и унижение. Я вчера отправил тебе поздравительную открытку, но сегодня получил твое письмо и, к счастью, у меня есть время тебе написать. Мне пишется тебе очень легко. Правда, вероятно, мне не надо было писать тебе слова о возможном непонимании моего художества: это задело тебя, по правде говоря, совсем с неожиданной для меня стороны. А я хотел сказать совсем другое, очень приятное для тебя, что живая Козочка в настоящем просто мне дороже, чем написанная и отданная мной в книгах людям, это уже не мое, а Козочка моя. Не говорю ли я опять ненужные слова? Едва ли, если ты пишешь мне, что держишься за дружбу со мной «внешними и внутренними руками». Удивляюсь, как это ты можешь писать после занятий на службе. Разве нет у тебя своего интимного часа, когда уложишь сыночка?.. По-моему, надо как-то устроить, завоевать себе такой час. Может быть, ты молишься на ночь и так удовлетворяешь себя. Я разучился молиться как все, но вся моя любовь к делу своему каким-то образом, наверно, выходит из молитвы.

Письмо.

Я начал во имя твое, архангельская, дикая, лесная Коза, особое ласковое хозяйство: завел папку в 1/4 листа, куда помещаю и твои письма, и наброски свои, и мельчайшие, в куриный носок, повести, из твоего «быта», если хочешь, поэмы. Любую из этих вещиц я бы мог напечатать, но этого не будет без совета с тобой. Видишь ли, я разумный хозяин, недаром же мне в субботу будет 100 лет, я не хочу в этом хозяйстве затрачивать «основной капитал» и потому у меня правило: лучше отказаться от процентов, чем волновать самый источник их, лесную Козу. Мне очень понравилось, что ты от моего хозяйства пришла в «дикий восторг», это значит — я отличный хозяин. Но я тоже доволен, что письмо твое нерастрепанное и ты по-своему тоже хозяйствуешь. Непременно! И то «важное», о чем ты хочешь спросить меня или сказать сама, тоже пусть будет в меру и счет. Не по тем причинам я это говорю, что может письмо твое попасть в другие руки (это нет), а что очень об этом трудно сказать в письме. Но возможно, это мне трудно, ведь я литератор, меня так увлекают воображение, слова! а у тебя это выйдет легко и свободно. Ты мне очень, очень много уже рассказала о себе, но есть моменты в твоей жизни, совершенно мне непонятные, и я умру, но не спрошу тебя об этом в письме. Напротив, у тебя выходит как-то удивительно просто, вот хотя бы о тех глупостях, которые писал я, мог бы наделать, питаясь в Питере неделю вином. Ты пишешь: «ломаю голову, чтобы догадаться, какие это глупости». И признаюсь, я сам теперь ломаю голову, чтобы представить себе возможные глупости. Многое, правда, кажется только, а на самом деле и нет ничего.

<Следующий абзац зачеркнут> И вот это «ничего» и есть то, что я хотел сказать тебе, когда писал о своем художестве: не то, что, как подумала ты, будто у тебя нет способности понять его, а что это далеко от интимной жизни, это для всех. Вот я думаю, ты теперь и довольна.

Однако, перечитав написанное о «глупостях», я покраснел. Вручаю тебе один из ключиков к моей душе, если ты заметишь, что я покраснел, то значит соврал. Пожалуйста, запомни это, а теперь я постараюсь силой данного мне Богом умения прилично рассказывать о неприличнейших вещах, попытаюсь высказать правду о глупостях. Когда я был мальчиком, няня мыла меня в бане. Была моя няня девушка и гордилась этим, и до седых волос говорила: «я девушка». Вот, бывало, когда девушка раскраснеется в жаркой бане, вдруг как бы с ненавистью скажет мне: убери «дураки!». Это значило, что надо сдвинуть коленки. Я понимал, что коленки и есть «дураки». Ты, конечно, знаешь свойство всех дураков действовать вне всякого хозяйственного плана, и этих дураков в особенности <следующая фраза зачеркнута>, теперь я вручаю тебе ключик от самого таинственного шкафчика моего. Представь теперь себе: был такой случай, шутка за шуткой, и у меня с кем-то вышли «глупости»{17}. Я возвращаюсь домой. Мои дураки не шалят. «Почему?» — спрашивает меня. Я краснею и не могу. Вон из дома беги. Я убегаю. А Та, другая, получив от меня ключик, чтоб я от нее не убежал, отправляясь на службу, запирает меня в шкафчик. Я начинаю за это ее ненавидеть. И вот однажды она забыла запереть, и я убежал и во всем покаялся, и все пошло по-старому, а от «дружбы» и следа не осталось.

Иному, знаешь, все как с гуся вода, а со мной было только один раз, и я напугался ужасно вообще за дружбу мужчины с женщиной, хотя без этого просто жить не могу, все мое художество я понимаю как «дружбу» и в последнем романе каждую главу начинаю «Друг мой!». Я понимаю дружбу как хозяйство любви.

Вспомни свое. Ведь один только момент (Сережа), а потом все дураки, дураки без конца. А между тем, если бы умно хозяйствовать, те же самые дураки, подчиненные воле хозяина, создали бы священную брачную ночь…