Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Поехал 27-го в пятницу, в субботу вернулся (28-го), 29-го поехал в Александрову, вечер теплый, следующий день теплый, потом холод и продолжался. 5-го Мая уехал домой и прибыл в Сергиев в 5 в. — холода продолжаются.

7 Мая. Дрессировка Нерли и Дубца. 1-й урок надо считать зимой: «лежать у пищи». Нерль лежит прилично, Дубец лежал, но так пугался, что после приказания «пиль!» не брал пищу.

2-й урок. По курам. Щенки вырвались к соседям и растерзали каждый по курице. Я купил курицу и припустил к ней собак. Нерль сунулась, но, получив удар плетью, сразу поняла и успокоилась. Дубец бешено рвался, получил несколько ударов и после того, глядя на курицу, сильно дрожал.

3-й урок сегодня.

Нерль. Поиск в кустах без дичи. Прошло без поправок, как со старой собакой. Ходит у ноги слева по словам «на место». Два-три раза наступил с окриком «на место» на поводок, и Нерль пришла со мной домой у ноги.

Дубец. Все понял так же скоро, как Нерль. Но Дубец пугливый, нервный, горячий, но более чуткий к человеку. Отпрыгивал и лаял на выразительный пень. Приказание «искать» понимает как лежать. Найдя пищу, ложится и не берет по приказанию. Можно предвидеть опасность замедленной подводки. Принимать это во внимание при натаске по дичи.

8 Мая. 6-го Мая был теплый дождь, и с этого дня надо считать наступление теплого времени. Сегодня было жарко, ветрено, иногда слегка брызгал дождь.

Нерль и Дубец вместе.

Преодолел застенчивость Дубца таким образом. Спрятал кусочек в лесу и заставил искать. Первая нашла Нерль (она просто на глаз видно, — думает) — я уложил ее, потом Дубец — уложил. По приказанию «пиль!» Нерль схватила кусок. Во второй раз Дубец не остался дураком.

Вывел заключение, что учить необходимо каждую собаку в отдельности.

9 Мая. Ветреное, пасмурное, прохладное утро накануне дождя. Раскрываются почки черемухи (утки садятся на яйца).

Прогулка с Нерлью. Она не приносит, как другие щенки, палку. В следующий раз захватить побольше кусочков, буду бросать вправо и влево, чтобы привыкала следить за движением руки.

10 Мая. Ночью проливной дождь. Утро солнечное. Сильный ветер. Новые тучи заходят. Мне снилось этой ночью, будто жизнь человека превращается в звук, который остается вместо жизни и не для одной только нашей планеты.

Спрашивать писателя о «тайнах его творчества»{18}, мне кажется, все равно, что спрашивать от козла молока. Дело козла полюбить козу, давать молоко — это дело козы. Так и о творчестве надо спрашивать жизнь, нужно жить, а не спрашивать художника, в нее влюбленного, «каким способом мне тоже влюбиться».

Какое пустое занятие спрашивать меня, как я жизнь полюбил! Ведь это чисто личное дело, и подражать этому, без риска стать обезьяной, невозможно. А между тем большинство запросов, полученных мною за этот литературный сезон, сводились к вопросу: «Раскройте нам тайну своего творчества».

Третий вопрос анкеты был: «Почему и как вы написали последний рассказ, где черпали для него материалы?»

Признаюсь, что этот вопрос мне очень неприятен. Я ворчу: «И что они ко мне лезут! Мною дана вещь, берите ее, разбирайте, из чего и как она сделана, обратитесь, наконец, к учителям и критикам, они должны знать, научить не по мне одному, а по всем…»

Я с отвращением отшвырнул анкету, но через неделю подумал: «Как-то все-таки неловко, ведь если спрашивают, значит, тобой интересуются. Придет время, забудут, и рад бы был, вот как обрадовался бы, да никто не спросит…»

— Ладно, — говорю, — расскажу, так и быть, расскажу о своем последнем, еще нигде не напечатанном маленьком детском рассказе.

Материалы свои я черпаю из жизни, соприкасаюсь с ней часто даже посредством спорта.

Не знаю, как вам, а мне рассказ очень нравится, я думаю даже, это будет один из лучших моих детских рассказов. Конечно, еще подработаю, напр., надо вставить сцену на площади: козел прыгал, а мужики ему говорили: «Женить бы тебя, подлеца!»

Теперь я вернусь к поучению Тарасовны (кстати, прозвище ее, известное всему городу, «Козья Матка») — с ее елецкой речью, с ее народным складом ума — это коза, молоко рассказа от нее. Но не будь меня, рассказ не появился бы на свет. И рассказ не даром мне дался, в моей голове постоянная мысль о реальном детском рассказе: «реальный рассказ — это сказка, заключенная в меру пространства и времени». Мне рассказ дался тоже как имя Ивана Царевича козлу: за ум и за молоко.

Но скажите, как же этому «уму» научить?

Ванька и Пуська.

Бывало, в голодное время Тарасовна каждый день в Исполкоме чего-нибудь добивается для своего хозяйства. А козел стоит на площади у дверей в Исполком и дожидается. Старухе беспокойно, козел прыгает. Соберутся мужики вокруг козла, дивятся, как здорово прыгает, и говорят ему:

— Женить бы тебя, дурака!

Тарасовне беспокойно, народищу в Исполкоме много, пока дойдет очередь, мало ли что может с козлом сделаться. Вот она высмотрит, когда комиссар зачем-нибудь выйдет в коридор, и к нему туда: «Кормилец, подпиши, козел меня дожидается, беда с ним!»

Так и раз, и два, и три. Вот за что и прозвали Тарасовну в городе Козьей Маткой.

На днях пришли мы с женой к этой Козьей Матке чай пить.

— Милая…

13 Мая. После революции была такая жажда встречи с родными, с близкими. Но когда потом произошли эти встречи, то после короткого восторга каждое такое лицо как бы завязывалось в мертвый узел: становилось обыкновенным, неинтересным, и главное, чем-то прошлым. То же, по всей вероятности, случилось и с Козочкой. Роман «Кащеева цепь» надо тоже считать этим мертвым узлом центрального существа моей жизни. Теперь становится так, что как-то не до него, нет серьезного дела. Остаются только «люди везде» — это еще интересует, т. е. люди, которые являются как-то сами собой, по соседству, к которым не надо ходить, просто люди, живущие вокруг во всяких условиях, непременные члены бытия. Я готов их при встрече иногда обнять и расчаеваться, готов помочь, но только сразу: вложил деньги и стоп, и конец.

Что это, следствие старости?

Или утомление от революции?

Или исполнение желаний: достигнута известная обеспеченность, устроены дети и пр.

Так или иначе, но этот путь возможного полного исчезновения родного, близкого действительного человека и одновременное возрастание славы и богатства, появление вокруг внешних людей и есть тот путь, по которому шел Толстой и то, о чем он молчал (по Горькому), было ничто, Толстой до конца дней своих выдавал людям векселя и в заключение остался банкротом.

У Трубецкого есть чувство природы. Он восхищался весенней ночью на токах. Я спросил его:

— А в Гатчине на токах были голоса этих птиц?

— Были, — ответил он, — только я тогда их не понимал. Вероятно, без горя это и нельзя понять: сравнить не с чем было тогда. А теперь столько горя в себе и когда услышишь голоса птиц — обрадуешься.

Боюсь операционного стола и математики: хирургия — ужас для тела, математика — для головы. Кажется, все могу, захочу, так, кажется, и себя спасу и людям путь укажу, все возможно, если захочу, но если для этого потребуется спокойно вынести операцию, или пройти высшую математику, — конец: не могу, не дано.

Слепые в колонии инвалидов имени Каляева тоже весны дожидались. И когда стало тепло, они побрели в город продавать свои пайки. На вырученные деньги они покупали вино, выпивали и пьяные с дикими ругательствами возвращались домой. Иной раз скатывались вниз с высокой насыпи, дрались между собой. Весной у них тоже пробуждается любовь. Там в колонии нельзя, они пользовались теплым временем и, выпив в городе, на обратном пути в колонию валились в кусты. На днях двое так выпили, что прямо на улице целовались взасос и так увлеклись, что на Красюковке вообразили себе, будто они в кустах, и легли в грязь. Их окружили мальчишки, из окон смотрели, открывали окна, кричали на них, как на собак. Но они ничего не видели и делали это в грязи у всех на глазах, им не было стыдно, они были слепые.

Написать, как я научил ходить за ногой Ромку. Ромка хапал бабочек.

Все бранятся зверем, хуже нет, когда скажут: «ты зверь!» А между тем у зверей этих хранится бездонный запас нежности. Сколько любви в природе можно видеть, когда дети зверей разлучаются с родной матерью, и на место родной становится другая. Маленького лисенка вынули из норы и дали воспитывать молочной кошке, и она его воспитала, и лисенок кошку любил; если бы это лиса была, то мы бы и не заметили, но нежность его к матери-кошке нас поражала. И не только волк, даже тигр будет с величайшей нежностью заглядывать в глаза, если человек выходит его маленького и станет ему вместо матери. А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Эта любовь совершенно того же характера, как любовь слепцов к молочной матери. Как будто собака, выхваченная из прошлой дикой жизни, сохранила чувство утраты всей матери-природы и на веру отдалась человеку вместо матери. По собаке заметней всего, какие возможности любви заложены в звере и всей дикой природе.