Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Вот конец можжевельникам. За ним зеленеется осока по мочевине. Из крайнего куста непременно он должен вылететь. Я держу ружье у плеча, но Кента, не задерживаясь, переходит в осоку. Он решился бежать мокрой осокой, рассчитывая уйти потом в большой лес. Я вижу даже на осоке его бродок: вся масса осоки седая от росы, а там, где он прошел, зеленые полоски, — росу он стряхнул.

Но что это? Или у меня от напряженного ожидания стало двоиться в глазах. Мне кажется, я вижу два зеленых бродка. Я решаю: «двоится!» Вот как теперь легко, если птица взлетит, дать промах.

— Скорей, Кента, вперед, вперед нажимай!

Мы бежим. Я <2 нрзб.>, чтобы спугнуть его к <2 нрзб.>.

Но нет, мы перебегаем мочевину и снова в лесу.

Стоп!

Кента стала у ольхового куста. Маневр нам удался. Мы его испугали. Он замер в ольховом кусту, считая его от страха последним убежищем. Я Кенту хорошо знаю, она окаменела, у нее огонь в глазах загорелся. Он здесь!

Обхожу куст слева. Становлюсь напротив. Мне Кенту видно. Он здесь! Мое волнение исчезло. Я готов. Пусть он только двинется. Я готов. Он не уйдет от меня. Я не тороплюсь даже говорить «вперед». Пусть немного продолжится. И вдруг Кента, оставаясь по-прежнему бронзовой, переводит глаза направо от себя, потом нос.

Неужели на наших глазах он рискнул выбежать из куста? Нет, так у петухов не бывает. И Кента опять возвращает нос к прежнему месту и глаза ее устремлены через <1 нрзб.> носа своего как через мушку, прямо говорят:

— Он здесь!

Она никогда не ошибается. Он здесь. И зачем, зачем я не сказал в эту минуту: «вперед!» Я промедлил, а Кента перевела нос опять направо, быстро спросилась меня красным от напряжения глазом и потихонечку, переступая с лапы на лапу, вправо пошла…

И как я не понял ее, ведь она мне говорила:

— Он здесь, но он сидит, а это другая движется, и я должна идти туда, то важнее, эта сидит и не уйдет, а та уходит…

Я не понял. Но все-таки вспоминаю, мне так ясно, хотя и без понимания, представились на седой осоке два зеленых бродка, не один, а два… еще я заметил в зеленой осоке, свернувшись клубочком, лежал поясок ременной с пряжкой. Это кто-нибудь из грибников потерял. В другое время я бы его поднял и радовался находке. Теперь же я только покосился на него, только мелькнуло, что это называется поясом…

Мы недалеко прошли. Кента стала. Я обошел куст. И приказал решительно видимой мне Кенте:

— Вперед!

Лапка — раз! Лапка — два! Лапка — три!

— Пли!

С треском и криком вылетает не черный петух, а серая матка.

Серое бы ее не спасло. Я не успел бы остановить приготовленное движение. Но крик остановил меня, я понял: это не петух, а матка, запрещенная для стрельбы птица.

Этот крик был сигнальным. В то же мгновение раздалось хлопанье крыльев в том ольховом кусту: там взлетел по крику матери невидимо для нас спасенный ею петушок.

Теперь мне все стало понятно: в том ольховом кусту они были вместе, мать и сын. Мать в последнюю минуту рискнула и на глазах у меня и собаки выбежала из куста. Кента ее заметила и обманулась. Я тоже обманулся. Мать спасла петушка, и я вернулся без дичи домой.

Сегодня я задумал с Кентой пройти до Селкова по тетеревам. Но в лесу хватился компаса — он потерялся. Была тут канава. Я решил держаться канавы и так пустыми местами прошел к <1 нрзб.>. В этом глухом и совершенно пустом лесу (ни ягодки) я вспоминал Старухину тропу, и она представилась мне среди этой природы во всем своем страшном значении (старуху ведь и не искали, молодые сказали: «старуха!»). Но я-то и опять не нашел Старухину тропу. Понимаю: описать весь большой лес поиском тропы. Везде осока. У канавы папоротники. Потом крапива на тропе. Крапива выросла и ходили <1 нрзб.> до крапивы.

9 Августа. Выдался денек единственный за все время. Солнечное утро с крепкой росой. Потом начался день самый мной любимый, когда легкие прозрачные облака рассеивают лучи солнца, и становится так задумчиво в природе, так глубоко. Особенно хорошо бывает на воде. У белых лилий самый бал, все купавы в своем подвенечном наряде. Цветет мудорез.

Я еду на своем «Ботике» по Заболотскому озеру с ученой комиссией. Из тихой воды вдали впереди нас тоненькие тростинки одна к одной рядышком поднялись из воды, совершенно как если бы кто-то из-под воды начал поднимать волосатую голову.

Заведующий гидростанцией старший лимнолог Россолимо{36} сказал мне:

— Напрасно вы спрашиваете науку, лучше найдите русалку. Науку ценят только потому, что она питает технику…

Я ответил:

— И русалка не поможет. Искусством тоже пользуются только для отдыха. Если я и найду русалку, скажут — «это забава!» и озеро спустят. Лучше дайте мне величайшую научную редкость, назовите мне такое, из-за чего, если бы оно нашлось, озеро нельзя бы спустить без того, чтобы это не стало позором перед лицом всего мира.

Россолимо сказал:

— Надо найти какой-нибудь реликт.

Реликт — общее имя всем видам, оставшимся жить с нами от времен ледниковой эпохи. Сколько им лет? Тысяч двенадцать. Одно время было потепление — атлантический период — дубы, которые находят в торфу, это остаток дубовых рощ. Потом опять похолодало, и началось заболачивание (субатлантический период, наш): в столетие по три сантиметра торфа нарастало.

— Так найдите же мне такой реликт, какое-нибудь животное или растение, застрявшее у нас с тех пор. Нащупайте центральный нерв всей нашей лимнологии и выразите его каким-нибудь именем. Пусть его нет, но если бы нашлось, то имело бы огромное значение.

Они начали перечислять мне редчайшие реликты, напр. Офиуры (по латыни Ophyura). Но лучше всего взять какой-нибудь морской реликт. Ведь опреснение вод — это позднейшие эпохи, а все живое вышло из моря, из соленой воды.

<На полях> Запах цветов.

Иммигранты моря.

А вода уже заметно начала убывать. Там белые лилии еще в полном блеске на заводи справляли свой бал под опрокинутыми небесами, под куполом дремлющих, склоненных к воде деревьев. На более высоких плесах пожелтел телорез, и те же самые лилии, не цветы, а то, что невидимо нам под водой питает и держит цветы, там и тут свернулись толстыми, очень неприятного вида кишками.

Через три недели на этом большом пространстве в грязи толщиной больше чем спущенный слой воды будут лежать все эти лилии, белые и желтые <1 нрзб.> ряски, стрелолисты, камыши и тростники. Это будет черная, толстая гниющая масса в ковше уже не спускаемой грязи, непереходимое место для людей и животных, рассадник комаров и мух, труп смердящий на десятки лет…

Ученые опускали барометр на дно озера и доставали пробы воды для анализа, испытывали прозрачность воды, выслушивали в телефонную трубу электропроводность. Они были похожи на докторов, призванных выслушать, изучить организм приговоренного к смерти преступника.

А Лахин говорил:

— Пустое дело, доктора воды не вылечат, а нам хорошо, нам оно надоело, у меня под окнами <1 нрзб.>, я-то знаю, и караси будут <1 нрзб.> — я и это знаю, и что мне, работнику, завтра дадут — я и это знаю. А там дальше, пусть гниет: я не верю, я и в родину не верю. Я загадываю… если жизнь не переменится, знаешь, живой живым мыслит: корова у меня под окнами на болоте будет траву щипать.

Кто-то вспомнил, что Лахин пробовал шарами Claudophora торговать на Кузнецком мосту, спросил его об этом. Он ответил:

— Подошел милиционер, посмотрел: обложить налогом такую бесполезную вещь невозможно, по рылу дать ею — не больно, себе взять — ничего не стоит. И сказал: «Лучше уйди с ними отсюда».

<На полях> Запах цветов и собаки.

10 Августа. С утра до ночи дождь.

Дуня и Лахин складываются в один тип. Оба замечательные работники, но не в одном деле, а на все руки: кому-нибудь услуживают. Во время этой службы, вероятно в расчете хорошо заработать, чувствуют искреннюю приязнь к работодателю. После этого, переходя в услужение к другому лицу, пересказывают ему самое скверное о первом, как бы в расчете, что другому человеку это приятно. Сделав отвратительную гадость по отношению к человеку словами, они лично к нему при встречах питают расположение как ни в чем не бывало. Эти люди не люди, это газеты. Дуня газета, Лахин журнал. У Дуни улица. У Лахина — край. Оба они в первооснове своей суеверны до крайности, держатся «Бога», ругают Советскую власть, но как-то легко все выгодное стараются использовать для себя без благодарности, и настоящего религиозного человека готовы за рубль продать в Чеку.

Иногда долго живешь рядом с человеком и не знаешь, кто он, потом как-нибудь, где-нибудь встретишь подобного, и вдруг тот первый человек встает ярко во всей своей значительности, притом не только в своем кругу, а в совершенно другом, при других достатках, при другом воспитании, образовании, но точно такой же. И какую ни вспомнишь среду, низкую, среднюю, высшую, в настоящем, в прошлом, — везде такой человек, и когда представишь себе в будущем возможность иной счастливой жизни человечества, каким-то пресным, скучным, несправедливым кажется это счастье без такого человека: он везде, всегда при всяких условиях был, есть и будет существовать.