Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути

• Название: Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути
• Автор: Андрей Квакин
• Жанр: История
• Год: 2006
• ISBN: 5-9524-2193-8

Книга посвящена анализу малоизученной деятельности ряда российских политических деятелей, философов и писателей в 1920–1930 годах (в основном в эмиграции), которые, осмысливая результаты Гражданской войны в России, пытались найти так называемый Третий Путь развития России – «между белыми и красными».

Монография состоит из трех частей и подробно рассматривает эти поиски в русле «сменовеховства», «нововеховства», «национал-большевизма» и других сходных течений. В ней впервые вводятся в научный оборот многие документы, в том числе из архива Гуверовского института войны, мира и революции (США).

Эта книга, в серии пятьдесят восьмая по счету, входит в проект издательства «Центрполиграф» под общим названием «Россия забытая и неизвестная».

Как и вся серия, она рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся отечественной историей, а также на государственных и общественно-политических деятелей, ученых, причастных к формированию новых духовных ценностей возрождающейся России.

---

Служу в ВСНХ как специалист-экономист, работаю в издательствах, пишу две большие книги и чувствую полное удовлетворение жизнью. Материально устроен не блестяще, но терпимо: имею две комнаты (почти без мебели), хорошо питаюсь, работа по душе. Описывать Москву не буду – жизнь старая, люди новые. Новые все сплошь энергичные, волевые, активные, жадные к знанью; интересное «младое племя». Не видев их вплотную, никак нельзя понять всей глубины и безвозвратности разрыва с прошлым. Видел старых – Чулкова, Фельдштейна, Котляревского, Альтшулера[256], Петухова – и трудно: нафталином пахнет; хорошие люди, но тени прошлого на них густы и заряд творческий выдохся безвозвратно»[257].

Письмо А. В. Бобрищева-Пушкина Н. В. Устрялову от 3 марта 1923 г. также содержит подобные настроения ожидания перемен к лучшему: «Сегодня я уезжаю из Монте-Карло совсем. Статей посылаю Вам сейчас немного и подписываю их псевдонимом «А. Кольчугин», так как, пока нахожусь во Франции, не могу подписывать своею фамилиею статей, могущих здесь не понравиться. Еду я сегодня в Лион, оттуда получил приглашение на русский отдел выставки. Там проведу, вероятно, около месяца за дипломатическою работою. Во Франции ведь к концу этого года выборы, и если на них победят левые, как на то дает возможность надеяться исход муниципальных выборов, то политика Пуанкаре отойдет в историю и отношение к России может измениться. Эррио – сторонник сближения с Россией. И в самом министерстве теперь есть течение за такое сближение, выразившееся в определенных заявлениях в совете, на которые наложил свой запрет Мильеран; вероятно, эта история Вам известна из «Последних новостей». Я осветил бы ее в корреспонденции, но должен считаться с Вашей любовью к Вашему бывшему лидеру Милюкову, которого Вы так высоко ставите в последнем издании «Альманаха» и о котором я совсем иного мнения. Газета «Новости жизни» здесь интересовала моих знакомых, даже совсем не нашего направления, просто своими рассказами, анекдотами, всею американскою складкою; я полагаю, что в нее мне надо посылать более легкие статьи и в таком стиле, вероятно, пришлю корреспонденцию из Лиона. Оттуда я предполагал проехать в Берлин для принятия участия в редакционном комитете «Накануне»… «Накануне» поставлено хорошо, работа там идет нормально, и я могу посылать туда статьи и из Петрограда, как и Вам в Харбин… Когда Вы будете читать это письмо, я, вероятно, буду уже на время в Берлине, а Ваш ответ на него, может быть, прочту уже в Петрограде… Теперь предстоит опять броситься в самую кипень жизни. Ответьте скорее, тогда я еще успею получить Ваше письмо за границею»[258].

Из письма Н. В. Устрялова Ю. Н. Потехину из Харбина 3 апреля 1923 г. заметен определенный скептицизм в отношении радужных надежд сменовеховцев в СССР: «…В погибших письмах Вам и Ключникову я все пытался установить более прочное взаимопонимание. Все старался предостеречь Вас от излишнего революционного романтизма и слишком опрометчивых тактических шагов. Теперь это уже дело прошлое, что сделано, того не вернешь, тем более, что Вы вполне довольны результатами.

Что касается меня, то я продолжаю и сейчас считать, что сдвиг Ваш влево совершенно погубил сменовеховское движение, в пражском сборнике обещавшее гораздо больше, чем оно дало на самом деле. «Накануне» идеологически абсолютно неинтересный и бескрылый орган. Весьма слабовато и ключниковское «Перепутье».

Поскольку мне пришлось слышать о российских выступлениях Юрия Вениаминовича[Ключникова], – они не были удачны. Ни интеллигенция, ни коммунисты не говорят о них сочувственно. По-видимому, верного тона ему найти не удалось. Один коммунист отзывался мне о них в ленинском стиле: – «прикидывается… слишком много меду <…> а нам от него тошно» (я не считаю нужным скрывать это от Вас, ибо мне самому слушать это было чрезвычайно грустно). С другой стороны, вернувшийся сюда Яшнов передает впечатления «трудовой интеллигенции», – «оставшихся» и отнюдь не по-эмигрантски непримиримых: – впечатления эти были также весьма невеселые, причем особенно шокировал менторский тон, будто бы усвоенный Юрием Вениаминовичем[Ключниковым]. Неужели это верно?..

Ценность сменовехизма была – в идеологическом его своеобразии, в независимости его позиции, в его здоровом критицизме по отношению к белой мечте старого стиля, с одной стороны, и коммунизма – с другой. Он был интересен именно своим своеобразием – это отмечали неоднократно и сами коммунисты (ср[авните] «Интеллигенция и революция» – сборник статей). Теперь же от этого своеобразия ничего не осталось – нет ни серьезной концепции, ни самостоятельного облика, ни, увы, даже достойного тона. Я удивляюсь, каким образом у руля движения выросли г.г. Кирдецов и Дюшен, люди совсем не наших традиций и весьма ограниченного масштаба[259]. Грустно.

Мы еще здесь в Харбине пытаемся сохранить подлинный лик нашей идеологической линии. И везде – и справа, и слева, – с моей позицией считаются более серьезно, чем с канунцами. И Ленин, и Зиновьев, и другие коммунисты, также эсеры, также правые единодушно отмечают, что «энтелехия» движения – в откровенной публицистике харбинской группы. Но что мы можем сделать в Харбине, на краю света?.. Официальный сменовеховский орган – по-прежнему «Накануне»…

А между тем совершенно ясно, что Ваш «неокоммунизм» не менее несостоятелен, нежели «старомодный коммунизм», коим недавно попрекал свысока Лукьянова Зиновьев. Процесс продолжается в том направлении, в каком он фиксировался моими «Редискою» и «Путем Термидора» (тогда еще Вы вполне присоединялись к моему диагнозу и прогнозу). Идет «обмирщение» большевизма, рождается крестьянская, собственническая Россия, страна крепкого мужичка и прочного самосознания, – и нечего прикрывать этот процесс правоверно-коммунистическою магией… Нечего для нас, ибо сами коммунисты, конечно, должны по-прежнему твердить свое, в этом – «тормоза». Но нам нечего надевать личины и тем менее оснований загораться поздним революционным энтузиазмом, никому не импонирующим («притворяются»), всеми принимаемым с усмешками…

Впрочем, стоит ли спорить об этом теперь? Чтобы еще раз дать повод «друзьям» констатировать «размен вех»?.. Всего хорошего. Буду очень рад получить от Вас письмецо, быть может, способное рассеять печальные думы мои о наших вехах…

Желаю Вам всяческого успеха в Вашей работе. Разумеется, оспаривая Вашу идеологию, я всецело с Вами в Вашей практической деятельности в России. Дай Бог, чтобы она была плодотворна, и отрадно, что Ваши впечатления от нее вполне бодрые»[260].

Письмо Ю. Н. Потехина в ответ на критические замечания Н. В. Устрялову было отправлено из Москвы 7 мая 1923 г. На этот раз в письме были не только эмоции, но и достаточно развернутая аргументация: «Прежде всего, о революционном романтизме. Думаю, что среди тех, кто был раньше или носит и теперь наименование «сменовеховца» – есть два наиболее ярких романтика: Лукьянов и Вы. Природа романтизма различна – у Сергея Сергеевича[Лукьянова] он в плоскости социальной, у Вас – национальной, но у обоих нет ясного и четкого представления о размерах достигнутых и пределах возможных результатов революции. И он, и Вы за контурами не можете точно учесть все линии – а без этого нельзя построить правильной тактики. В результате у Лукьянова – ошибочность тактики; у Вас – ее отсутствие. Вы вне России, все связи с ее новыми формирующими силами и формирующейся средой на основании старой традиции, старых идеологических опор и умозрительного анализа думаете оформлять идеологический облик новой интеллигенции? Считаете это возможным… А в результате приближаетесь к лежневскому идеологическому анабиозу; к отсутствию всякой тактики, к бездействию. И Сергей Сергеевич[Лукьянов] и Вы – оба романтики. Вы считаете свой национальный романтизм законным и благотворным, Лукьяновский социальный – наивный и опасный.

Между тем оба они и законны и нужны: только социальный утопизм русской революции оплодотворил ее национальный смысл, дал ему мощь, но зато и пропитался ею настолько, что сбрасывать со счетов революции ее социальные идеи, оставляя национальные достижения, – хирургическая операция явно не выполнимая. Как ни легко такое деление единого процесса в сознании, в отвлеченном анализе, на деле оно бесплодно и к живой исторически реальной обстановке неприменимо. А считать, что социальные идеи революции исчерпываются «столыпинским мужичком», мне не кажется правильным. Думая, что создание крепкого деревенского хозяина – это предельная черта революции в социальной плоскости, я думаю, Вы упрощаете процесс. И революция, и война, и Рур, и германская марка – все это симптомы одного и того же – смены культур. Нельзя и ее упрощать, как то романически выходит у Лукьянова: светлое царство труда, новый мир и проч[ие] хорошие вещи; но нельзя и Россию как-то выдернуть из рокового исторического провала, из разрыва двух эпох и где-то в стороне ей решать и делать свои национальные дела. «Нельзя» не по нашему хотению или нехотенью, а потому что именно в ней узел мировых событий.