Патрик О'Брайан - Миссия на Маврикий

• Название: Миссия на Маврикий
• Автор: Патрик О'Брайан
• Жанр: Исторические приключения

---

Джек переоделся в парадную форму, зловещий флаг общего сбора поднялся над «Боадицеей», капитаны собрались, и, с мистером Петером в качестве исполняющего обязанности адвоката, они занялись неприятным делом — разбором обстоятельств бедного капитана Волкомба, потерявшего двадцатидвухпушечный «Лорел», захваченный в своем последнем бою «Канониром» у Порт-Луи, еще до прихода Джека на Мыс. До этих пор на станции никак не могло набраться достаточное количество старших офицеров для проведения военного суда, и бедный Волкомб пребывал под формальным арестом с самого своего обмена. Каждый знал, что в этих обстоятельствах, с «Канониром», несущим увеличенный экипаж в виду его порта базирования, и с двойным количеством куда более тяжелых орудий, обвинять командира «Лорела» было не в чем. Каждый знал, что дело должно закончиться полным оправданием, с сохранением чести и достоинства, каждый, кроме Волкомба. Для него дело было слишком важным, чтоб сохранять хоть какую-то рассудительность, и он сидел всю долгую процедуру с выражением такого отчаяния на лице, что вызвал серьезную озабоченность у членов суда. Ведь каждый мог оказаться на его месте, перед судьями-дилетантами, возможно, предвзятыми по причинам политическим либо служебным, либо из-за долго лелеемой зависти, при этом на приговор которых не может быть апелляций.

Возможно, это было нелогично, ведь они сами определяли вердикт, но каждый член суда разделил радостное облегчение Волкомба, когда адвокат зачитал приговор, а Джек, с тщательно подобранными приличествующими словами, вернул капитану шпагу. Они были счастливы за Волкомба, а потому последовавшие приговоры по делам о дезертирстве и хищениях были довольно мягкими.

Но до вынесения приговоров еще надо было дожить — процесс катился себе неторопливо, ни шатко, ни валко. На своем корабле капитан мог разбираться как угодно с матросом-нарушителем, если только дело не доходило до смертного приговора, но он не мог тронуть ни одного мичмана или офицера — они должны были предстать перед судом. И Джеку, кипящему от нетерпеливого желания выйти в море и начать действовать до того, как французы на Реюньоне проведают о его силах, казалось уже, что на эскадре не осталось ни одного нормального мичмана. Казалось, все они не могли найти лучшего занятия, нежели напиться пьяным, опоздать из увольнения, проявить неповиновение и оскорбить или даже избить старшего по званию, а затем смыться с вверенным ему имуществом.

И в самом деле, то, что являлось обычной пищей для военных судов, могло представить Королевский флот в крайне неприглядном виде: преступления, притеснения, жалобы на незаконные действия, иногда справедливые, а иногда — сфабрикованные или намеренно раздутые. (Так, один штурман обвинил своего капитана в подделке судовой роли, на том основании, что там числился сын его друга, хотя на самом деле молодой джентльмен в это время учился в школе в Англии. Это была обычная практика, но официальная огласка напрочь погубила бы капитанскую карьеру, если бы суд не прибег к изощреннейшей юридической акробатике для его спасения.) Ну, и ссоры в кают-компании, выпады против офицеров, дурное обращение, и кровавые разборки на нижних палубах.

Между этими унылыми заседаниями председательствующий вновь обращался в моряка, и вновь впрягался в переоснащение своих кораблей, ведя решительную битву с проволочками и задержками. Но в этой битве верфь легко одерживала верх, имея в своем распоряжении все время, сколько его осталось до конца света. Ибо чиновники на верфи отлично знали меру его нужды и нетерпения, и в итоге он не просто должен был за всякий чих расставаться с нелегко доставшимся золотом, но даже благодарить вымогателей за последний ящик тридцатипенсовых гвоздей и десятидюймовых сваек, доставленный на борт. Но это все происходило на закате и в сумерках — ибо на обед председатель суда обязан был приглашать и других его членов.

— Скажите, коммодор, вынесение смертных приговоров не влияет на ваш аппетит? — вопросил Стивен, глядя, как Джек разделывает седло барашка.

— Я бы не сказал, — отозвался коммодор, передавая капитану Волкомбу сочащийся невинной кровью кусок. — Мне это не по душе, конечно, и если суд находит возможность уменьшить наказание — я всегда проголосую за это. Но если имеется случай вопиющей трусости или пренебрежения обязанностями, ну, тогда мне это кажется довольно ясным — человек должен быть повешен, и да смилостивится Господь над душой того, кого не смогла помиловать служба. Я, конечно, сожалею об этом, но на мой аппетит это не влияет. Капитан Элайот, немного вырезки?

— Это мне кажется изрядным варварством, — заключил Стивен.

— Но сэр, — отозвался капитан Пим, — ведь отрезает же медик пораженный гангреной член, дабы сохранить остальное тело?

— Медик не режет конечности ни для мести отступнику, ни для устрашения. Он не делает из ампутации торжественного представления, не выставляет больной орган на позор. Нет, сэр, ваша аналогия ложная. Более того, сэр, вы должны осознать, что этой аналогией приравниваете хирурга к обычному палачу — должности постыдной, презираемой и внушающей отвращение повсюду. А дурное отношение к палачу вырастает из того, что он делает, у всех народов презирают и такого человека, и, тем более, его деятельность, и это, в свою очередь, подкрепляет мою точку зрения.

Капитан Пим запротестовал, что он вовсе не имел ничего против хирургов — они замечательные люди, особенно корабельные, хотя и на берегу не хуже, несомненно. Он бы не хотел больше связываться с аналогиями, но, возможно, ему будет позволено заметить, что тяжелая служба требует твердой дисциплины.

— Как-то один человек, — заметил капитан Элайот, — был приговорен к смерти за то, что увел лошадь с общинного выгона. Он сказал судье, что слишком жестоко вешать за увод лошади с выгона. А судья ответил: «Вас вешают не за увод лошади с выгона, а чтоб другие не уводили лошадей.»

— Думаете ли вы, — вопросил Стивен, — что лошадей перестали красть каждый день? Нет, конечно. Не верю я и в то, что капитанов можно сделать храбрее или умнее, вешая и расстреливая их за трусость и оплошности командования. Это должно уйти, как ордалии на плужном лемехе, как испытание ведьм водой и иглой, как судебные поединки и прочие реликты отошедшего варварства.

— Доктор Мэтьюрин совершенно прав, — воскликнул лорд Клонферт. — Торжественная казнь кажется мне отвратительным спектаклем. Конечно, человек может быть…

Его слова потонули во взрыве речей, которые разбудило Стивеново «расстреливать» — про адмирала Бинга, расстрелянного по приговору на собственном квартердеке. Говорили все разом, кроме Волкомба, который ел с волчьим аппетитом в молчании (его первая трапеза в спокойном состоянии), имена Бинга и Кеппела звучали там и тут.

— Джентльмены, джентльмены, — надрывался Джек, который знал и куда более свежие случаи Гамблера и Хервея, и неудачный бой у Шаранты, — ради всего святого давайте держаться своего скромного уровня, и не связываться с адмиралами и еще бог знает с кем. Иначе мы сейчас начнем копаться в политических дрязгах, и это будет конец приятной беседе.

Шум стих, но тем отчетливее стал слышен возбужденный голос Клонферта, толкующего о возможных судебных ошибках и цене человеческой жизни, которую не воротишь, а ведь нет ничего драгоценнее! Он адресовался к сидящим рядом и перед ним, но ни один из капитанов не казался расположенным подхватить тему, и возникло ощущение молчания в ответ на неловкость, тем более, что Стивен, убедившись, что и две сотни лет убеждений не сдвинут его кровожадных компаньонов ни на дюйм, занялся скатыванием хлебных шариков.

— Что до ценности человеческой жизни, — подал голос Джек, — то не переоцениваете ли вы ее в своей теории, ведь на практике ни один из присутствующих не поколеблется пристрелить лезущего на абордаж противника, и потом не вспомнит об этом. И вообще, наши корабли для того и созданы, чтоб отправлять в лучший мир как можно больше народу.

— Это тяжелая служба, и она требует строгой дисциплины, — повторил Пим, изучая сквозь стакан с кларетом увеличенное изображение своего пальца.

— Да, это тяжелая служба, — подхватил Джек, — и мы часто называем наши форменные пуговицы Божьим наказанием, но человек, офицер, идет сюда добровольно, и, если ему что-то не нравится, он в любой момент может уйти. Он сам берет все на себя, и он знает, что если он сделает что-то или что-то оставит не сделанным — его сместят или даже повесят. Если у него нет сил это принять — ему лучше оставить службу. А что до ценности человеческой жизни, то мне часто кажется, что на Земле и так чересчур много народу, и один человек, даже пост-капитан, да что там, даже коммодор или еще какая рождественская елка в орденах, не перевесит пользы дела.

— Я совершенно не согласен с вами, сэр! — заявил Клонферт.