Леонид Фиалковский - Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду

• Название: Сталинградский апокалипсис. Танковая бригада в аду
• Автор: Леонид Фиалковский
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-49076-9

Хотя дневники на фронте были под полным запретом, автор вел ежедневные записи на протяжении всего 1942 года. Этот уникальный документ — подробная летопись Сталинградской битвы, исповедь ветерана 254-й танковой бригады, прошедшей решающее сражение Великой Отечественной от донских степей до волжских откосов и от ноябрьского контрнаступления Красной Армии до отражения деблокирующего удара Манштейна и полной ликвидации «котла». За 200 дней и ночей Сталинградского побоища бригада потеряла более 900 человек личного состава и трижды переформировывалась после потери всех танков. Эта книга — предельно откровенный и правдивый рассказ о самой кровавой битве в человеческой истории, ставшей переломным моментом Второй Мировой войны.

---

— Трудную проблему решаете, то-то призадумались.

— Призадумаешься, когда свои же клюют почем зря, — заговорил молчавший до этого Манько. — Больше всего меня возмущает Титов. Вин, что ни на есть — комиссар, а пасется возле командира и дует в одну дуду. Не подскажет ему, что к чему.

— Он себе враг?

— А дело, ради которого он есть?

— Против командира комиссар не пойдет — себе дороже. По работе к командиру не придерешься — старается, но хапуга.

— Дело комиссара его образумить. На то он и комиссар.

— Но так оставлять тоже нельзя.

— Что ж предлагаешь сделать?

— Командир — хозяин. Против него не попрешь.

— А я не хозяин, ты и все остальные рабы или бараны? — вскипел Саркисян. — Скажи ты, Манько! Скажи мне прямо. Должны они кормиться отдельно от нас? Скажи Гену и всем нам. Скажи!

— Я ж о том же и толкую. Саша вертит хвостом, а сам так же думает. Командир-хозяин. Ты партиец и Саркисян партиец. Командир и комиссар — партийцы. Вот вам и сказать ему.

— Пристыдить командира! — взорвался Ген. — Он не изменит своей натуре.

— Если бы еще был один, а то вокруг кормится такая орава: комиссар, Калмыков, старшина, кладовщик, повара и разные другие, — промолвил я.

— Думаю, с комиссаром говорить надо, — сказал Саркисян. — Доктор дал нам хороший урок и командиру также. Надо им воспользоваться. Я буду говорить с комиссаром. Нельзя упускать момент. Самих себя будет стыдно.

— Бог тебе в помощь.

— Без бога обойдемся. Чего ушли от ответа на мой вопрос? Отвечай, Саша.

— Ты о чем?

— Будут ли подлецы после войны?

— Не должны быть. Кто выживет, будет внимательным и предупредительным к другим, уважать будут друг друга, всем делиться. Ведь так мало останется людей, которые переживут это страшное время. Не должно быть подлецов.

— Нет. Будут и подлецы. Если хапают себе сейчас, то после войны, где бы они ни работали, будут так же хапать себе, заботиться о себе за счет других. Такая порода не умирает, а быстро плодится, если ее не иссечь с корнем.

— Вырубить с корнем не удастся. Всю жизнь так было. Возле чего пасешься — того и наберешься, — заговорил Манько пословицами, — кладовщик ли, повар ли, начальничек ли — себя не обидит. Что руками перебирает — к рукам и прилипает.

— Разводишь кулацкую философию, все должно измениться после войны.

— Это после войны. А сейчас чем поможем доктору? Что сказал тебе командир?

— Сказал, что вытурит из роты. Думаю, что будет добиваться этого.

— Да не такой уж он плохой человек. Сгоряча, может, и сказал. Строгий, требовательный. Без этого нельзя. Да, кстати, и тебя, доктор, он представил к правительственной награде после разъезда. Команда была из штаба бригады, и они с комиссаром и Калмыковым быстро сварганили списки, — сказал Ген.

— Кого они еще представили, Саша? — спросил Манько.

— На участвовавших в сражении в районе разъезда составлял список Воропаев. Он включил и доктора, Короля, Цветкова, Нагибу, Круглякова и еще несколько человек из ремонтников. А кого из роты включили, не знаю. Все это тайно делалось. Наградные листы писал Мезенцев, но он не говорит. Ему приказали не распространяться. Делалось это тайно.

— Бог с ними, живы — это и есть самый лучший орден. Пошли в мастерские.

— Да, засиделись мы, пошли.

Мы все пошли к личному составу в мастерские. Саша Ген подошел ко мне, придержал меня, пока все отошли, и сказал:

— Зря зарываешься. Ты командиру становишься помехой.

— В чем я зарываюсь?

— Как бы тебе сказать, не противоречь ему. Себе только вредишь.

Я промолчал. Как себя вести?

— Видишь ли, — продолжал Ген, — он все же представил тебя к награде, хотя мог и не внести в списки. А после этого случая он тебя выживет из роты, не простит он тебе. Я понимаю тебя, но стоит ли портить себе жизнь? Постарается он от тебя избавиться. А мы привыкли к тебе.

— Нет, Саша, извиняться я не смогу. Не смогу! Да ничего я такого плохого и не сделал. Это моя работа.

— Не будь наивным. Не противоречь ему. Хрен с ним.

Мы подошли к кошаре и разговор прекратили. Там уже привыкли к тому, что перед обедом или ужином, а часто и после и к концу работы, если предполагался конец, я делал перевязки. И на этот раз развернул свой «ПФ», и ко мне стали подходить воины для перевязок. Меня будто случайно нашел здесь старшина Николаев. Видно, он меня искал.

— Доктор, поговорить надо. Пройдемтесь немного.

Я закончил перевязку, закрыл комплект, и мы вышли из мастерской.

— Случилось что, старшина? — спросил я.

— У меня все нормально, вот у вас не все правильно. Извините, что смею указывать, но выслушайте.

— Поучать решили?

— Выслушайте меня, пожалуйста. Зачем на рожон лезете с командиром? Зачем себе жизнь усложняете? Командир — хозяин положения, и не вы ему, а он вам может испортить все.

— Что вы имеете в виду, старшина? — прикинулся я незнайкой.

— Зачем мясо и картофель выкинули в общий котел? Это я распорядился, чтобы ему готовили отдельно. Продукты для этого выдаю сверх нормы, не за счет солдат и командиров.

— У вас свои продукты есть? Запасы, излишки? Откуда?

— Это уже мое дело. От солдатской нормы отрывать не стану.

— Кроме командира, Харитонов готовил еще на восемь человек. Какое они имеют право на улучшенное питание? Стыдно перед остальными.

— Это уже Харитонов перегнул. Я буду выделять впредь дополнительно продукты только на командира, комиссара и Калмыкова. Они живут вместе и вместе кушают. Сам прослежу, чтоб других не кормили.

Я промолчал. Действительно, если командир не возражает, а может быть, и приказывает отдельно ему готовить, то правильно ли мне вмешиваться? Что я могу изменить, кроме как себе навредить. Но с другой стороны, где-то пятую часть мяса от общего котла отдавать командиру и его нахлебникам — это надо совесть иметь. А если будет давать дополнительные продукты сверх нормы, то пусть готовят. А как людям объяснить? Они-то все видят. Не станешь же объяснять, что готовят из дополнительных продуктов. А откуда будет брать старшина дополнительные продукты? Все равно воровать будет из красноармейского пайка.

— Смотрю, уж очень наивны вы, доктор, никакого житейского опыта у вас нет, — прервал мои мысли старшина, — война идет, стоит ли о таких пустяках задумываться. Да и спишет все война, доктор.

— Человек живет среди людей, старшина, и в любой обстановке все должно быть по-человечески. Тем более в войну, тут и так много по-звериному. Так я понимаю жизнь, хотя вы правы в том, что у меня действительно нет никакого житейского опыта.

— Жизнь научит, еще как научит! — заключил старшина. — Мне пора. — Отдал честь моей наивности, повернулся и ушел.

Четверг, 13 августа 1942 г. Газеты и хлеб.

Последние два дня в расположении подразделений бригады было относительно спокойно. Все понимали, что затишье это временное, что основные бои впереди. Обе стороны готовились к еще более жестоким схваткам. Наши войска будут удерживать оборонительные рубежи любыми средствами, стоять насмерть. Отступать нам заказано, но и противник от своих целей не отказался. И обе стороны готовились к решающему сражению.

В бригаде осталось в строю одиннадцать танков.

Перед обедом привезли газеты, впервые за последние две недели. Последний раз читали еще в пути на станции Поворино. Из центральных была «Красная Звезда», Юго-Восточного фронта — «Сталинградское Знамя» и «За Родину» — газета 64-й армии. Люди с жадностью стали читать их, искали ответы на многие мучившие вопросы: о положении дел на нашем фронте, на других фронтах, страны в целом, но в них приводились только эпизоды из жизни частей армии и фронта, о подвигах воинов. Были в газетах заметки о самоотверженной работе наших людей в тылу по сбору урожая и выпуске военной продукции для фронта. Писем еще никто не получал. Люди с нетерпением ждали весточку от родных. Многие не знали, где семья, родные, успели ли эвакуироваться с территории, занятой врагом.

Еще в первую неделю, как началась война, отца назначили комиссаром истребительного батальона из местных активистов. Он у нас партийный. Я был зачислен в Ленинградское военно-медицинское училище еще до войны и приехал в отпуск до начала занятий в Калинковичи, где мы жили. Там меня и застала война. В первые дни войны проходили эшелоны с эвакуированными, и мы с отцом с большим трудом посадили туда мать с четырьмя детьми. И я в тот же день уехал в Ленинград. Отец остался с истребительным батальоном в Калинковичах. Так и распалась наша семья. Договорились писать все тетушке Фаине в Ленинград, а она уже сообщит нам, кто где. Другого не придумали.

После обеда политрук роты — старший лейтенант Титов собрал весь личный состав на лужайке возле кухни и прочитал всем напечатанную в «Красной Звезде» статью Ильи Эренбурга. Читал комиссар о чинимых немцами зверствах над нашим народом. Его действия взывали к мести. Никакой ему пощады! Статья убеждала, что враг будет разбит, но и от каждого требовалось исключительное напряжение и самоотверженность. Призыв: «Убей немца!» воспринялся как призыв к защите своих родных и близких, своей Родины.