Персиваль Эверетт - Глиф

• Название: Глиф
• Автор: Персиваль Эверетт
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-699-19270-0

Малыш Ральф, носитель ужасающе мощного интеллекта с коэффициентом 475, не приемлет речь по причинам философским и эстетическим. Кроме того, к 4 годам его похищают: 1. психически неустойчивая психиатресса, которая желает вскрыть его мозг; 2. пентагоновский полковник, который желает превратить его в совершенную шпионскую машину; 3. мексиканская пара, мечтающая о собственном ребенке; 4. католический священник, стремящийся изгнать из него демонов. И все это – лишь начало счастливого детства…

Шедевр искусства лингвистики – роман Персиваля Эверетта «Глиф».

---

– Сраные япошки.

Фердинанд кивнул.

– Ты много повидал, – сказал полковник Билл. – А теперь у тебя кафе и президентство.

– Да, и двести тридцать семь миллионов долларов. Люблю Америку.

Оба засмеялись.

* * *

Мелвин покачал головой.

– Подождите, я не понимаю, – сказал он. – У вас двенадцать ученых степеней на двоих, и вы ничего не придумали, кроме как разбить своей черепушкой ему лицо?

– Но ведь сработало, – сказала Штайммель.

– Так что вы хотите со мной сделать? – спросил Мелвин.

– Еще не решила. Но помни, Мел, терять нам нечего.

– Я учту.

Дэвис расхаживала по ковру перед окном.

– Штайммель, я не знаю, как быть. Понятия не имею, как мы найдем ребенка. Этот ребенок – знак, а я не могу отыскать его даже в своем метаперцептуальном поле. – Дэвис начала оседать. – А теперь я потеряла и Рональда. Он был хороший подопытный. Рядом с ним Уошо[250] казалась грызуном.

Штайммель оскалилась:

– Та обезьяна не разговаривала. Это был феномен Умного Ганса,[251] сама знаешь.

– Неправда! – крикнула Дэвис.

Мелвин усмехнулся.

– Над чем смеешься? – спросила Дэвис.

– Над вами.

– Скажи мне, Мелвин, что за фильмы ты пишешь? – спросила Штайммель с поддельным интересом.

– Я пишу боевики.

Штайммель улыбнулась и кивнула:

– Ясно. Ты пишешь эти дерганые, нудные, антиобщественные, низкопробные целлулоидные подтирки. Ну а я фотографирую идеи.

Дэвис насмешливо фыркнула:

– Да, Мелвин, тебе только фильмы о рыбах снимать. Как нам найти одного конкретного ребенка среди двадцати миллионов человек?

– Во-первых, судя по вашим рассказам, ребенок не среди двадцати миллионов человек. Ваш ребенок в руках у какой-то невероятной правительственной службы. Какое-то секретное шпионское общество держит вашего ребенка в каких-то тайных яслях.

– Пристрелить его, а? – спросила Штайммель у Дэвис.

– Он прав, – ответила Дэвис. – Наверно, они запрятали сосунка в какую-нибудь ракетную шахту.

– Можете уйти, когда захотите, – сказал Мелвин. – Я не стану звонить в полицию. Обещаю. Просто уйдите – и я скажу, что никогда вас не видел. Пожалуйста.

– Хватит просить, Мелвин, – огрызнулась Дэвис. – Вот почему я тебя бросила. Ты вечно просишь. Просишь секса. Потом просишь меня остановиться.

– Это я тебя бросил, обезьянья манда, – сказал Мелвин.

– Мечтать не вредно, – ответила Дэвис.

– Ну все! – Мелвин встал. – Обе – валите из моего дома, немедленно!

Штайммель и Дэвис переглянулись и рассмеялись.

мост

БОГ: Ролан, ты думаешь, разумно было засунуть пенис той молодой аспирантке в вагину и двигать им туда-сюда?

БАРТ: Так было нужно. Мой пенис – расширение, не меня, но самого значения моих слов, моих следов на каждой странице, будь то письмо или произвольные пометки. Ты знаешь, я француз.

БОГ: Просто Дуглас так рассчитывал на ее постоянное обожание.

БАРТ: Я ничего не мог поделать. Если б мой пенис не был в ней, где бы он был? Если не там, то где? Мой пенис, данный тобой инструмент, расширение тебя, в конце концов, тебя и двух других сторон треугольника. Благолепие.

БОГ :А еще ты подбивал клинья к его жене, пусть и безуспешно.

БАРТ: Эта-то – она сумасшедшая. Ты знаешь, они обе не француженки.

эксусай

Вспоминая, как у Микеланджело Бог тянется сверху к руке Адама, изображая какой-то там сакраментальный жест, должен ли я испытывать то, чего мое более смутное описание того же прикосновения не способно достичь из-за отсутствия у меня литературного художественного видения? Цвета, линии, формы, даже сам размер действительно могут впечатлить, но перейти от этого признания мастерства к духовно волнующему контакту, независимо от моих культурных связей и близости к самой работе, – ребенку, равнодушному к разговорам о небесах, саде и дьяволе, такое кажется маловероятным. В конце концов, мое восприятие Бога, пожалуй, заслуживает большего доверия, поскольку я к нему ближе, чем любое другое жестикулирующее существо: я не испорчен воспитанием и плохо пересказанными библейскими сюжетами, к тому же не так давно вышел из тюрьмы. Вот, и мне могут сказать, что благодаря «силе искусства» этот потолок капеллы скорее достигает своей цели, чем, скажем, Шнабель[252] с аморфным голубым изображением Всемогущего. Но я возвращаюсь к своей картине. Толстый священник подбирается к малышу на кровати, стену у него за спиной украшают два рисунка с норвежскими скаутами-волчатами, а родители юнца изолированы в какой-то холодильной камере, вдали от происходящего.

Пока святой отец приближался, я нашел в себе силы взять бумагу и карандаш с прикроватной тумбочки и написать:

Я не понимаю характер вашего приближения.

Я молод и наивен, но предупреждаю, что способен на точный и детальный отчет о любом повороте событий.

Я вручил записку ошарашенному священнику. Он упал на колени посреди комнаты, на лбу у него тут же выступил пот – видимо, молитва требовала большого напряжения; губы лихорадочно шевелились, формируя неразборчивые слова. Затем он открыл глаза и уставился на меня, попятился с перепуганным видом.

– Боже мой, – сказал он. – Боже мой.

Он повернулся, схватил со стены распятие и сунул мне в лицо. Его потрясло и ужаснуло то, что этот символ не вызвал у меня заметного дискомфорта или страха. Он нащупал ручку двери и вышел спиной вперед, закрыв меня в комнате, оставив одного.

ens realissimum

Размышлять, почему та или иная эпоха не удалась, – это, конечно, значит не понимать сути. Снайперы на возвышенном рубеже XX века могут отстреливать художников, когда те выходят за пищей, но работа не провалилась и не не удалась. С тем же успехом можно сказать, что динозавры были ошибкой природы, что хорошо осведомленный ребенок – знак бога или дьявола. Зачем заниматься искусством? Зачем вообще какие-то телодвижения? Зачем беспокоиться? Пусть все пасутся. Пусть придут ледники. Но, разумеется, моя мысль в этом и состоит, не более того, она есть лишь то, что она есть, пусть и саркастична, своеобразное причащение для неверующих, гимн для врагов государства, молитва мертвому богу Платону. Вещи не крутятся, вещи не меняются, вещи не остаются прежними, вещи не делают ничего.

До точки не дойти

РАЛЬФ

G

différance

Уставившись на только что закрытую священником дверь, я думал: правда ли, что для духа бытия нет понятий «внутри» и «наружи», ни тела, ни души, ни противоположности к любой ориентации, что мы поверхности Мёбиуса[253] и суть нашей топологии в том, что мы никогда не переберемся на другую сторону, мы всегда тут, мы уже на другой стороне и одновременно смотрим на нее растерянно, жадно, полные страха и нетерпения. И если в эгоистическом припадке разума я экстраполируюсь из моей картины индивидуума в реальный мир, то, наверное, не найду различия между реальным миром и тем, что образует для нас реальность в использовании так называемого языка. При описании реальности не возникает разрыва или раскола с миром, поскольку его осознание находится на той же стороне парадоксальной полосы, мировой ленты Мёбиуса, все в одном месте, убрано в одну коробку на чердаке, живет в одной клетке в зоопарке. На самом деле любая фантазия, страсть, ложь и иллюзия сосуществуют с реальностью и языком, а потому все это одно и то же, вот почему под давлением взрослые склонны к иррациональной, казалось бы, фразе: «Не может быть», хотя, разумеется, достаточно сказать, что не может быть, чтобы так оно и стало. А раз отклонений от темы, как я сказал, не бывает, разрешите добавить: обвиненный не может отрицать вину, ведь отрицать ее – значит признать ее, то же верно и про отрицание самого поступка, но отрицать понимание обвинения – значит отрицать язык, суп, в котором перемешаны действие, вина, ложь, фантазия. Такое отрицание вполне может не только спасти вас от тюрьмы, но и стереть преступление, в котором вы на самом деле виновны. Так было со священником. Под кроватью у него я нашел альбом с газетными вырезками о вменяемых ему связях с мальчиками в последнем приходе. На одной фотографии он выглядел моложе, но, судя по дате, это было не так давно. Все поля он исписал вопросами, однотипными, примерно такими: «Что это значит?» или «Понятия не имею, о чем речь». Вопросы меня заинтересовали, поскольку из-за поверхностного, как это принято в газетах, изложения событий я не мог представить, что же там якобы случилось. Самое странное – он все-таки сохранил вырезки. Указывает ли это на виновность или наоборот – не знаю, но они там были, аккуратно приклеенные к толстым коричневатым листам клеем и липкой лентой.

Я решил, как вы легко можете догадаться, не ждать возвращения Приветливого отца. Я подошел к приоткрытому шкафу, рассчитывая спрятаться, а когда мое отсутствие[254] обнаружат, выйти через дверь спальни. Но выяснилось, что в шкафу была маленькая дверца. Я открыл ее и попал в коридор, как раз мне по росту. И пошел дальше.