Изольда Иванова - «Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии

• Название: «Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии
• Автор: Изольда Иванова
• Издательство: ООО «Издательство «Эксмо», ООО «Издательство «Яуза»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-35543-3

Эта трагедия была фактически предана забвению. Подлинные масштабы этой катастрофы замалчивались советскими историками. На эту погибшую армию пала тень предательства ее командарма.

Но, в отличие от генерала Власова, 2-я ударная армия исполнила свой долг сполна — отрезанные от главных сил, окруженные в районе деревни Мясной бор, обреченные дивизии три месяца держались в «котле», погибая, но не сдаваясь, связывая значительные силы противника, сражаясь с такой яростью, что немцы поставили на дороге к Мясному бору указатель с надписью «Здесь начинается ад» (дословно: «Hier beginnt der Arsch der Welt»), а поисковики прозвали это страшное место, где земля буквально устлана костями павших, «Долиной смерти».

Данная книга — уникальное собрание воспоминаний ветеранов 2-й ударной армии, тех немногих, кому повезло чудом вырваться из «котла», кто заглянул в ад и прошел «Долиной смерти», чтобы рассказать всю правду о трагедии Мясного бора.

---

Немцы вывешивали на деревьях буханки хлеба, кричали: «Рус, переходи к нам, хлеб есть!» Но никто из моих бойцов на эту провокацию не поддался. Большое им спасибо за это.

В конце марта окружение на некоторое время было прорвано. Прибыло небольшое пополнение. В роту пришли лейтенанты Хвостов, Голынский, политрук Коротеев. Мы получили кабель и снова приступили к своим прямым обязанностям — обеспечению связью. Улучшилось дело с питанием: стали давать, хоть и не полностью, пайку сухарей.

Потребовали отчет о потерях личного состава и техники. В штабе составили акт, сваливавший все на бомбежки, и дали мне подписать. Я отказался — ведь технику отдавали другим или бросали из-за отсутствия транспорта. Вызвали на КП. Начштаба сильно ругал меня, наставил пистолет: «Застрелю!» Комиссар Ковзун вступился. Наутро меня под конвоем отправили в штаб дивизии. Начальник политотдела Емельянов спросил, почему я не подписываю акт. Я ответил, что хочу умереть честным. Будет проверка, и увидят, что на бомбежку списаны вещи, которые и фронта не видели. Погибшим придут письма. Спросят: «Где люди?» Нет их давно, а числятся. За ложь отдадут под суд и расстреляют, а я хочу дожить человеком.

В штабной землянке собралось все командование — комдив, комиссар, командиры подразделений. Одни меня осуждали, другие оправдывали. В результате меня отправили обратно в часть. Там снова собрали комиссию и исключили из списков 200 раненых и 12 500 без вести пропавших.

Потеплело, а мы ходили в зимней одежде и не мылись полгода. Расплодились вши. У Шишкина полушубок был из черной овчины, а от вшей стал серым. Уговорили Шишкина снять шинель с мертвого и переодеться. И другие сделали то же.

В начале апреля к нам на КП пришел из армейской газеты Муса Залилов. Много позже я узнал, что он и известный поэт Муса Джалиль — одно лицо. Когда он подходил к КП, начался обстрел. Залилов юркнул в землянку, ударившись о притолоку, — видно было, что новичок. Приходил он в наш полк еще несколько раз: и под Глубочкой, и у выхода к Мясному Бору.

Получили приказ о переходе на новый участок обороны. Я снимал линию связи от КП, Хвостов и Коротеев — от пехоты. Нас перевели на бывшие позиции гусевского кавалерийского корпуса под ст. Глубочка за р. Тосной. Было две линии связи, оставшиеся от гусевцев: одна к деревне Верховье, другая через болото к железной дороге.

В полках нашей ударной армии остались десятки человек. Подкрепление, если и поступало по 15–20 бойцов, то лишь из расформированных тыловых частей. Они были посильнее нас и таскали на себе снаряды и патроны из Радофинникова и Дубовика.

С питанием стало совсем плохо. От гусевцев остались две лошади, падающие от слабости. Зарезали, съели вместе с кожей и костями. Сухарей выдавали граммы. Старшина Григорьев делил их скрупулезно. Один отвернется, а другой показывает на пайку: «Кому?»

Место болотное, зелени нет. Есть нечего и укрыться негде. В болоте яму не выроешь — кругом вода. Из мха, сучьев, прошлогодних листьев каждый нагребал себе бруствер и прятался за ним. Высунешься — немец засечет, тут и смерть. Появились случаи самоуничтожения. Комиссар Ковзун собрал всех, кто мог прийти, и говорит: «Это же ЧП! Надо провести решительную работу против таких действий!»

Я спросил: «Ну, а что делать, если вовсе обессилеешь? Не сдаваться же немцам?»

Комиссар ничего не ответил. Покончивших с собой похоронили в песке у р. Тосны. Был я там в 1970 г., снял шапку и поклонился им за верность Родине.

Стали пустеть боевые точки и треугольники. Организовали дежурства по переднему краю. Мы с лейтенантом Голынским ходили попеременно. Берешь ручной пулемет, двоих бойцов. В одной ячейке постреляем — переходим в другую. Создаешь впечатление крепкой обороны, а на деле она почти пуста — один солдат на сотню метров.

К нам прибыл новый помощник начштаба. Позвонил на точку, где дежурил Гончарук. Ответ того ему чем-то не понравился. Звонит мне, требует немедленно сменить дежурного: не умеет, мол, с начальством разговаривать. Я знал Гончарука с самого формирования как отличного бойца. К тому же не было людей, чтобы посылать их среди ночи за 5 км. Пошел к комполка, но он поддержал ПНШ. Пришлось снять с участка и отправить двоих хороших бойцов: Самарина и Петрякова. Только они ушли, как немцы перешли в наступление. Гончарук передал: «Немцы! Отстреливаюсь!» В трубке послышалась пальба. Потом патроны у Гончарука, видимо, кончились. Он проговорил: «Погибаю…» И все.

Сколько было подвигов и геройских поступков! Но за всю Любанскую операцию не видел, чтобы кого-то в нашем полку наградили — хоть посмертно.

Комполка вызвал меня и сказал: «Собери своих бойцов, возьми из санчасти больных и направляйтесь к переднему краю на болоте. Туда ушла дивизионная разведка, вместе с нею будете действовать».

Взял я Шишкина, Тарасова, четверых легкораненых, а они даже без винтовок. «Там возьмете!»

Вышли мы на болото, идем по лежням. Навстречу нам человек. Пригляделись — Петряков. Едва бредет, и без Самарина. Вот что он рассказал.

Дошли они до переднего края и увидели людей — сучья собирают. Заругались: «Дня вам не хватило, что ли, чтоб по ночам сучья собирать?» Оказалось, немцы. Бросились на них, хватают, Петряков вырвался, а на Самарина накинулись несколько человек — не убежать.

Я велел Петрякову возвращаться и доложить обо всем комполка. Мы двинулись дальше. Миновали болото, подошли к участку, где должна быть дивизионная разведка. Никого. При мне была трубка TAT. Включился в линию, доложил комполка. Провод обрезал, чтобы немцы не подслушивали. Рассредоточил своих бойцов. Тарасова посадил справа у березы, остальных — безоружных — у елки. Сам с Шишкиным остался у провода. Смотрим, провод пополз — немцы тянут его на себя. Тарасов машет мне: «Немцы!»

Подошел к нему, шепчу: «Пусть идут…»

Немцы шли прямо на нас. Не доходя метров пятнадцати, повернули к ели. Больше ждать нечего. Я поднял автомат (раздобыл у убитого), выпустил весь диск по строю. Стрелять стало нечем. Скомандовал: «За мной, в болото!»

Побежали, залегли между кочек. Немцы стреляли вдогонку из автоматов, все сосенки по краю болота срезали. Но в болото не пошли, повернули обратно. Мы поднялись, двинулись дальше. Подошли к кустам, слышим голос: «Стой, кто идет?»

Оказалось, 17 человек наших из батальона с лейтенантом, отступившие с линии обороны. Вместе пошли из болота к оставленным позициям. Немцы там уж и шалашей понастроили, но удрали. Видим, лежит кучка одежды: знакомая, обгоревшая — самаринская, а самого нигде нет. Лежит мертвый Василий Иванович Гончарук, канский железнодорожник. Узнали его по туловищу и одежде. Голова изуродована — выстрелили в лицо. Сердце сжалось, жаль было верного друга и героя. Постояли, помолчали и принялись за дело.

Заняли оборону, начали оборудовать боевые точки из всякого хлама. Подходит красноармеец из группы лейтенанта, говорит: «Там ваш боец…»

Пошли, посмотрели — Самарин! Лежит на спине голый, все тело выжжено шомполами, выстрелом ранен в живот. Самарин был еще жив. Еле шевеля губами, прошептал, что его пытали, но он ничего не сказал. И что немцев здесь много…

Анатолий Самарин работал до войны золотоискателем, был председателем артели. И бойцом оказался хорошим — смекалистым, поворотливым. Мы понесли его в санчасть. Двое суток находились на ногах, не спали, не ели, и Самарина несли километров пять.

Добрались до КП. Я доложился комполка и вернулся к своим. Старшина Григорьев Иван Николаевич зовет: «Товарищ командир, мы лягушку сварили, давайте есть!» Поставили котелок с супом, где плавала сверху капля жира. Съели вшестером одну лягушку.

Комполка вызвал к себе. Немцы атаковали штадив, приказано отходить. Возле КП вырыли яму, сложили туда штабные документы, рацию, ПТР и закопали.

Зашли в санчасть к Самарину. Он был еще живой. Нашли немного кислицы, покормили его. Он тихо сказал: «Какое было б удивленье, если б я остался жив…»

Зная, что сами еле ногами двигаем, я спросил ребят: «Как, понесем Самарина или оставим?» Фельдшер Запольский сказал, что нести его бесполезно: все кишки прострелены, не спасти. Но ребята решили нести. Ведь бросить Самарина значило убить товарищество.

Представитель штаба дивизии старший лейтенант Горелов повел нас обходным путем. Шли болотами не менее 15 км. Подошли к штадиву — никого. Встретили одного красноармейца, он сказал: «Немцы обошли нас и все ушли. Вам велено собрать оставшихся и догонять штаб».

Самарину стало хуже, остыли руки и ноги, вскоре он скончался. Похоронили его, как смогли, и отправились болотом искать своих. Вышли у железной дороги за Радофинниковом. Здесь нас кое-чем покормили, и впервые за четверо суток мы поспали часа три.

Комполка с комиссаром организовали группу прикрытия, и мы задерживали продвижение немцев. Бывало, что противник обходил нас с флангов на несколько километров. За нами приходили — мы снимались и догоняли своих.