Анатолий Сульянов - Расколотое небо

• Название: Расколотое небо
• Автор: Анатолий Сульянов
• Жанр: О войне

В центре романа — подвиг Геннадия Васеева, совершившего таран самолета-нарушителя ценой своей жизни.

---

— Вы о чем, Вадим Павлович? Как вы можете?

— Не шуми, Степан Тарасович. Воля твоя. Я считал своим долгом подсказать, посоветовать, а уж решать будешь ты сам. Только учти — у руководства есть мнение сроки сократить! — В голосе Махова звучала угроза. — Может, пока я тут вас убеждал, телеграмма подписана.

— Получу — буду выполнять.

— Как бы поздно не было.

— Тогда прикажите сейчас. Только в письменной форме.

Махов, вымученно улыбнувшись, замахал руками:

— Что ты, Степан Тарасович, бог с тобой. Я тебе такого приказа не отдам. Решай сам — ты командир.

За свою службу в штабе приказов по боевой подготовке Махов никому не отдавал, и не потому, что не имел на это права. Его приказ мог пойти в разрез с мнением более высоких начальников, а об этом Вадим Павлович даже думать боялся. «Надо посоветоваться, — решил он. — Позвоню в штаб округа, прощупаю, что и как. А что я им скажу? Они ждут предложений с места, из полка. А где они, эти предложения? Что ж, начнем действовать другими путями».

— У меня, Степан Тарасович, все. Подумай еще. Не торопись.

Махов вышел. Горегляд взял со стола зажигалку, щелкнул, посмотрел на дрожащий язычок пламени.

«Согласиться с Маховым? Допустим, что я сокращу на два-три месяца сроки… К черту все эти дневные, ночные полеты, эти недостатки в подготовке техники, самоволки, разборы и методические совещания — тяжеленный воз, который везу уже сколько лет. Москва, размеренная работа в управлении, персональная машина, уютная квартира возле Измайловского парка… Просто так Махов не стал бы начинать всю эту баталию за сокращение сроков. За его спиной стоят другие, облеченные властью. Они и защитят в случае чего…» Огонек погас. Горегляд бросил зажигалку на стол и грустно усмехнулся.

«Эх ты, Степан! Стареть, брат, начал, к легкой жизни потянуло. Ты же всегда был честным и порядочным человеком. Всего себя отдавал любимому делу, не шел на сделку с совестью, был бойцом, партийцем. Чего это ты раскис? Подтянись! Ты же не можешь изменить самому себе, ребятам, с которыми летаешь, авиации… Никогда!» Упрямо встряхнув головой, он взял планшет и вышел.

6

В небольшой, заставленной стульями и книжными полками комнате замполита Горегляд сел возле стола и выжидательно посмотрел на Северина.

— Что делать будем, Юрий Михайлович? Если принять маховскую систему, а правильнее сказать, «свистему», все пойдет кувырком. И твой Васеев поддался на крючок Махова. Не хватило у него… Ну, в общем, у человека должен быть запас высоты, мудрости житейской, что ли. Не хватило у Васеева запаса высоты сегодня.

— Я с ним уже поговорил. Человек он впечатлительный, поспешил. Думаю, поймет. А предложение Махова — шаг назад, — сказал Северин. — Принимаем бой! Будем отстаивать наши позиции!

— Знаешь, чего бы я хотел? — Горегляд задумался. — Вот чего. Чтобы некоторые начальники чаще бывали на аэродроме, в поле. И не только в роли проверяющих. Чтоб солнце их лица опалило, а ветер мозги сквознячком продул. Тогда, глядишь, не стали б они придираться к каждой мелочи и вынашивать нереальные планы, а жили бы людскими заботами. Полк — это мартен, в котором отделяется людская сталь от шлака. Здесь рождается и настоящий летчик, и настоящий командир, и настоящий человек. В полках решаются судьбы всех наших больших и малых планов. К сожалению, кое-кто этого не понимает. — Горегляд всмотрелся в лицо Северина. — Чего это ты раскраснелся?

Северин смутился, потрогал щеки.

— За людей обидно! Чуть не в бездельники Махов нас зачислил. Стыдно слушать его упреки.

— Не стыдись — наша совесть чиста. Говорят, Цезарь брал в свое войско только тех, кто краснел. Краснеют порядочные люди, честные и храбрые воины. Так-то вот, гуси-лебеди. Давай-ка завтра доложим командиру дивизии о затее Махова.

Глава пятая

1

Услышав звонок, генерал Кремнев предупредительно поднял руку. Офицеры сначала перешли на шепот, а потом, поглядывая на командира дивизии, совсем умолкли.

— Горегляд, — прикрыв ладонью микрофон трубки, негромко произнес он.

Кремпев настойчиво приучал командиров полков к самостоятельности: они редко обращались непосредственно к нему, и поэтому каждый звонок вызывал у генерала внимание и сосредоточенность. Забот у командиров полков много, по своему опыту знал, и уж если комполка обращается к комдиву, — значит, есть в этом острая необходимость: по мелочи не позвонят, цену командирского времени хорошо знают.

— Что у тебя стряслось, Степан Тарасович? — Кремнев взял карандаш и приготовился записывать.

Горегляд рассказал о предложении Махова, о том, что менять план испытаний и переучивания не собирается, если, разумеется, не будет приказа.

— С ситуацией, Степан Тарасович, я в общих чертах знаком, — ответил Кремнев, — Звонили из округа, и Махов докладывал. Однако подключиться не смогу: приказано убыть председателем выпускной госкомиссии в училище. Понимаешь, тут дело с заводом связано: конвейер пускать надо. Вы на месте с Вадимом Павловичем разберитесь. Если, как он утверждает, резервы для сокращения сроков испытаний и переучивания есть, используйте их, если нет — работайте по утвержденному плану.

— Понял. Спасибо. У меня все.

— С тобой начальник политотдела хочет поговорить. Будь здоров. — Кремнев передал трубку полковнику Сосновцеву.

— Здравствуйте, Степан Тарасович, — сказал Сосновцев. — Я вот по какому вопросу. Политотдел готовит собрание партийного актива. Мы б хотели, чтобы от вашего полка выступили вы и командир лучшей эскадрильи Пургин.

— Пургин в краткосрочном отпуске.

— А кто за него?

— Капитан Васеев.

— Хороший командир. Вы и Васеев готовьтесь к выступлению. Договорились?

У Виктора Васильевича Сосновцева два года назад начало «зашкаливать» давление. С полетами пришлось расстаться. Отлучение от неба он переживал тяжело: отдал авиации тридцать лучших лет жизни: поди отрежь связывающую тебя с небом пуповину… Ночами мучила бессонница, днем от боли саднило затылок. Все это действовало на него угнетающе. Сосновцев стал раздражительным и легко возбуждался.

Кремнев, как мог, успокаивал начальника политотдела. Советовал заняться в свободные часы рыбалкой, теннисом. Он занялся и — увлекся, вечера напролет пропадал на озере или на корте. Сбросил в весе, стал подтянутым, чуть полноватое лицо порозовело, в карих глазах появился радостный блеск. Потом это увлечение снова сменилось глухой тоской. Сосновцев стал чаще выезжать в полки, молча наблюдал за предполетной, знакомой до боли в висках аэродромной суетой, присутствовал на указаниях командира летчикам перед началом полетов, потом уходил на СКП. Отсюда как на ладони было видно, как взлетали и садились летчики, слышны их доклады с воздуха. Своими наблюдениями Виктор Васильевич делился с Кремневым, рассказывал о них работникам политотдела, подробно разбирал итоги полетов с командирами и замполитами полков.

Иной раз он оставался на стоянке, беседовал с техниками и возвратившимися из полета летчиками, с секретарями партийных и комсомольских организаций. Он делал это и раньше, когда летал, но, случалось, в спешке, в непрерывном ожидании команды на взлет. Теперь спешить было некуда — ни готовиться к полетам, ни летать, — и Сосновцев не инструктировал и выслушивал доклады, а щедро делился опытом, рассказывал о воздушных боях в годы войны, размышлял вслух о нелегкой летной работе.

Летчик Сосновцев встретил войну возле Кобрина, на полевом аэродроме, куда накануне их эскадрилья перелетела из-под Минска, где оставил жену с грудной дочерью. Их дальнейшая судьба стала ему известна лишь три года спустя, во время Белорусской операции, когда в госпитале встретил однополчанина, авиационного техника, который и рассказал, как гитлеровцы под Борисовом разбомбили эшелон с семьями командиров. Слушал, мысленно представляя себе все, что рассказывал однополчанин. Взрывы бомб, рев самолетов, стук авиационных пушек, крики людей…

— Нет, браток, не могу я тебе рассказать всего, что видел. Сил нет. Видишь, поседел. В тот самый день… Когда ползли в лес и мертвых детей с собой тащили, а они — из пулеметов, из пулеметов… На бреющем. И детские пеленки видели, сволочи, и платки женщин. Все там полегли, почти никто не уцелел. Ты — летчик, у тебя больше возможности отомстить за всех женщин и детей полка — вот и мсти. Выпишешься из госпиталя — и мсти.

Не мог Сосновцев больше оставаться в госпитале, уговорил врачей выписать на фронт. Ожесточился до конца войны. Товарищи не узнавали его: стал молчаливым, замкнулся, смотрел исподлобья. На самые трудные задания напрашивался. Механик самолета инженеру полка жаловался: то на концах винта зазубрины, а то и вовсе лопасти загнуты от ударов…