Многократор - Художник Её Высочества

• Название: Художник Её Высочества
• Автор: Многократор
• Жанр: Научная Фантастика

Произошло событие, имеющее фундаментальное значение. Написан портрет, с которого будут считываться физические законы природы и формироваться облик следующего цикла Вселенной. Сайт иллюстрирует роман «Художник Её Высочества», описывающий события, недавно произошедшие в Москве, на вашей планете. В романе закодировано место, где в Москве закопана золотая статуя. Вес статуи — 1 кг. Глаза — однокаратовые бриллианты (каждый стоит — 7000$). Статую смотрите на странице www.art-stepan.ru Удачи!

---------

В тексте полностью сохранено форматирование, орфография, пунктуация авторского текста — вдруг кто-нибудь из читателей начнёт поиски золотой статуи. Все материалы, картины, фото можно посмотреть на авторском сайте http://www.art-stepan.ru/ или http://samlib.ru/m/mnogokrator/chudoznik.shtml

---

— Никогда не вешай зеркало в туалете! Такое страшное кино твоё показало! Вообще, мужики, если вы вдвоем с девушкой, сходив посикать, если унитаз без крышки, обязательно проведите своим носком по периметру, промокая капельки.

— Мужики — это я и Тамагочи?

— Ага. В туалете анекдот вспомнил. Хошь, расскажу?

— Погоди, я должен последний помидор установить.

Вильчевский поглядел на степановы мучения, взял из в очередной раз разваленной пирамиды помидор и целиком запихал в рот. Геометрическое равновесие пирамиды восстановлено самым чудесным образом.

— Жираф говорит бегемоту: «Ты такой толстый и нелепый, у тебя даже нет шеи. Укусишь — сразу падает. А я, если ем вкусненькое, у меня, пока до желудка дойдет, сто раз кайф словлю.»

Выпили. Иван закусил, хозяину водка не пошла. Напряг шею.

— Что, Стёп, не покатило? — сочувственно спросил, мелко помаргивая.

— Угу. Надрались мы, — запил пивом, перебивая неприятное ощущение.

Такое неприятное ощущения так же не нравилось уцелевшим жителям Помпеи. Вот уж было извержение в своё время!

— В пном-пень дырявый..! Так что там бегемот?

— Бегемот отвечает: «А как в смысле порыгать?»

— Вовремя ты мне его рассказал.

— Ну извини, — поставил стакан на Тамагочи. — Ай ты маленький! Я ж тебе позвоночничек чуть не сломал. Алкаш проклятый! Не пугайся, это не ты — алкаш, я алкаш проклятый.

С будущим орлом произошли метаморфозы. Клюв выгнулся орлино-попугайской кривизной. Но птенец стал каким-то сонным и зевает эдак придурошно глазёнками.

— Довоспитывались, — заглянув в инструкцию. — Бехиндером стал. Помрет с такими родителями.

— Что такое бехиндер?

— Инвалид.

Степан предложил сделать кофейную паузу. Вильчевский с охотой согласился, даже навязал свою помощь, лишь бы не находиться у бражного стола. Известно, как тяжело заходить в комнату с умирающим. Готовили кофе, пряча глаза друг от друга.

— Перестал даже пищать.

— Да что такое?! — взревел Иван. — Чувствуешь ведь себя последним подлецом из-за куска транзистора! — подскочил, схватил яйцо. — Тамагочичка! Ты будешь счастливым, морда?! Остопротивел ты мне! На, жри, поганец летучий! Мы же испереживались за тебя! Играй, гусь лапчатый! Укол на, фря такая!

Тамагочи хоть и ел, и играл, но против прежнего оставался вял и уныл. Степан потребовал яйцо к себе, он знает что делать. Для начала проверил счастливость. Счастливость невысока — одно раскрашенное сердечко из четырех. Потом взялся за воспитание. Играть не стал, а отшлепал, как сидорову козу.

— Ты ж забьёшь его до смерти. Ты не папа, ты свирепый варвар! Передай мне животное. Что, кукушонок, шары по чайнику с таким никудышным папашкой? Помнишь Порт-Артур? Вот тебе за это! Вот! На! На! Получай, япошка, в жопу гармошкой! — истыкав птенца уколами, как дуршлаг, проверил счастливость. По-прежнему: один из четырех. Существо, счастливость которого не изменяется в меньшую сторону после истязаний, нельзя не назвать русскими войсками в Порт-Артуре, или мазохистом.

— Выкинь эту преумаленную личность.

Садисты-родители разлили последнюю водку и выпили. Выпили, как ни странно, за своего монструозного ребенка.

— Тамаго-о-очи какие-то серпоклювые…

Вильчевский повоевал с веками. Нижние ещё ничего, но верхние веки слушались плохо, норовя прилечь на нижние.

— Давай поговорим, к примеру, о… о… Во! О философии. Это тебе ни комар чихнул, ни кот наплакал.

У Степана недоразумение с головой. Он её всё центровал и стабилизировал, стабилизировал и центровал, но голова как-то поворачивалась не в ту плоскость. Проблемы летучих мышей — постоянное опрокидывание головой и нестабильность уровней бытия.

— Кофе?

— Не поможет. Пьяный день календаря. Поздно Стёпик пить «Боржоми» когда почки отказали.

И они, припадая от слабости в коленях, словно совершая реверансы, ушли в город выпить что-нибудь ещё, потом поймать Вильчевскому такси. Но до такси похоронить Тамагочи. Тамагочи, правда, был еще жив и даже выдал на гора очередную кучку какашек, однако родители надеются, что их бехиндер к тому времени сподобится. Ушли оба босиком. Степан понятно почему. А Вильчевский, увидев такой хэппенинг, из чувства солидарности тоже сбросив сандалии, ушёл в носках. По дороге вниз художники говорили о философии.

Почему народ шарахается от философии, как от потдатого милиционера? Даже у праведного попа, проходящего рядом с олицетворением государства, появляется виноватое выражение, будто он спёр пасхальное кадило. Философия лишь объясняет, как устроена жизнь. Вселенной давно бы пришёл кирдык, если бы в любом мгновенье материальной точки не содержалось абсолютно всё. Например, возможность выпить.

Вон даже общественный транспорт надирается до того, что на колесах не стоит, хватается за предметы для минимальной устойчивости. Автобусы ещё ничего — тверезые, речь о криво проезжающем мимо бусе пьяных тролей — тролейбусе.

Они пофилософствовали о том, что вещая вермишель «Книги перемен» — всего лишь перебор реальностей, зачем-то опосредованных фантастическими свойствами. О том, что Конфуций — первый социальный программист китайской государственности: это можно, то нельзя, если ветер дует — трава склоняется. О том, что сей благородный муж — прямо культпросветработник, если смотреть с точки зрения кульпросветработника. Но, конечно, не в критическом плане, а просто удивлялись, как медленно человеческая мысль обрастает мясом. О том, как понимать детерминированное несоответствие по поводу круглых волн от бросаемых в воду квадратных кирпичей. О том, что определение Дао как-то несколько расплывчато: совершенное — есть ускользающее, ускользающее — удаляющееся, удаляющееся — возвращающееся. Одинаковость — вот, понимаешь ли, глубина загадочности. Как оно беззвучно! И предлагали способ конкретизации подозрительных предикатов. Метод их был до удивительного практичен. Немыслимого невидимого нерожденного непроявленного неизменяемого безначального бесконечного Брахмана необходимо соотнести с основной эрогенной зоной философов — тамабукой. Но лучше соотнести с зонами филосовок. То есть, со слизистой поверхностью губ, кончиком языка, затылочной частью головы, сосками, областью пупка, внутренней поверхностью бедер, ягодицами, областью заднего… и так далее. После чего высшая объективная реальность, безличное духовное начало мира переменило бы трансцендентное естество на имманентное. И монахам, соответственно, удобнее молиться, и половой вопрос конструктивно бы оформлялся. Заодно побранили Пифагора, который, несмотря на то, что доказал теорему о равнобедренных треугольниках, тем не менее был реакционер, консерватор и тамабука, каких поискать. Известно, что сей как бы отстраненный философ-душка, одетый в штаны, на все стороны равные, являлся организатором своего рода италийского Ку-клукс-клана с железной дисциплиной и иерархией. Также подвергли сомнению пифагорово авторство вышеупомянутой теоремы. В традициях того времени было подписывать коллективный труд именем отца-основателя. Художникам обидно за подлинного, канувшего в Лету, автора теоремы, отсутствоющего в собственных ботинках, ибо пифагорейскую школу основал тот же гадкий Пифагор.

Потом заговорили о Пикассо. Но не ругательно. Пикассо хоть и тырил подряд у всех художников идеи, но воплощал эфирные пока идейки в такие совершенные формы, что не жалко такого воровства. И Степан, и Иван — оба за испанца. Не за полоротых же художничков. Полоротый художничек, скажем, заявляет за абсентом, то бишь полынной водкой, о том, что он давно формирует концепцию такую-то и скоро будет писать всамаделишную нетленку, которая его, козе парижской понятно, прославит. А Пикассо в это время делает вид, что держится за чью-нибудь женскую талию. Тут же ночью картинку по этой концепции делает настолько возможно спешно, насколько нетороплива его полная фамилия — Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан (что по-русски — Иван) Непомукено Криспин Криспиано де ла Сантисима Тринидад Руиз и Пикассо — и на батарею, сушить ускоренными темпами. Через пару дней картина на выставке. Полоротый же художничек, окуклившись после похмелья, видит свою идею на чужом холсте и думает: «Вот гадство! Покажи, как я умею! Оказывается, хорошая мысль имеет свойство появляться в головах сразу двух человек. Может быть, даже у трех. Ужас! Терриблеман!». Это если художник полоротый. Но если из породы зубров, таких как Брак, Пикассо делал так. Схватив суть идеи, он говорил: «Ой, братцы-коротыши, эвона до чего я дошёл — вспучило! Пойду-ка посижу-подумаю». А сам бочком-бочком — и в мастерскую. Пили-то всегда в ближайшем кабаке, чего ноги бить, абсент везде имеется (Так ведь, Ваня? — Ура Севастополю! Один Сева и сто Полей в городе-герое. Севаоборот ста полей. Поль Робсон, Пол Маккартни… Нет целый он. Нет маккартизму! Жан-Поль Бельмондо. Что там у Жана- вelle, итальянское прекрасно?). Так вот, когда срочно, Пикассо делал воплощение идеи в быстрой технике: темпера, гуашь, чернила, карандаш, недопитое бордоское в пепельнице. Для скоростного варианта Пикассо имел специальный фен. Специальный — потому что сушил не пошлые волосы, а графические шедевры. Через часик возвращался в тусовку, будто не выпадал из неё. И Модильяни, и Ривера, и Брак — кричат: «С облегченьицем, Пабло!», а он им на полном серьёзе отвечает: «Ой, спасибо, братцы, так уж облегчился!». А главное, облегчил другую голову. После абсента по традиции через мастерские товарищей по цепочке двигаются. Доходит до Пабло — злополучный художник из зубров видит свою реализованную идею (Мама мия! Мимо мая, и июня заодно!), скрежещет зубами, — а что теперь делать? Поздно! И идёт пить дальше. Разговор у сибирских художников, временно проживающих в Москве, вовсе не про то, как гении тырят идеи — Пикассо своего налопатил столько, что примкнутого не видно в массе, — а про то, что настоящему художнику всё интересно. Всё превращается в искусство, к чему художник ни прикоснется (Правда же, Степка? — Екарный бабай, Ванька. Шала-лула!). Объект из выдавленных тюбиков краски Армана превращается в диван, фекалии Дали — в золотое тело, усыпанное бриллиантами, рубинами и изумрудами, а седло от велосипеда с рулем — в голову быка, поражающую свой характерностью и силой (Кто это сделал, Ваня? — Да уж не бурмулюка!). Само собой, сделано художником, которого периодически пучило под тополями на Монмартрском холме. (Сева с тополями — семьянин. Какая коза валдайская тополь Севасом обозвала?! Путаница какая-то. Если Сева — семьянин, почему на множество Нин целых семь Я? Сева же единственный в семье Нинок?) Могли бы остальные художники и сами, если неудобно передавать публично, по почте пересылать Пабло свои идеи. А то приходилось первому гению искусства двадцатого века таскать с собой табуретку, чтобы подглядывать в окна мастерских, когда периодически переставали за абсентом говорить о концепциях, а переходили на девочек (Женщины приходят и уходят, а художники остаются. Правда же, Стёпча?)