Многократор - Художник Её Высочества

• Название: Художник Её Высочества
• Автор: Многократор
• Жанр: Научная Фантастика

Произошло событие, имеющее фундаментальное значение. Написан портрет, с которого будут считываться физические законы природы и формироваться облик следующего цикла Вселенной. Сайт иллюстрирует роман «Художник Её Высочества», описывающий события, недавно произошедшие в Москве, на вашей планете. В романе закодировано место, где в Москве закопана золотая статуя. Вес статуи — 1 кг. Глаза — однокаратовые бриллианты (каждый стоит — 7000$). Статую смотрите на странице www.art-stepan.ru Удачи!

---------

В тексте полностью сохранено форматирование, орфография, пунктуация авторского текста — вдруг кто-нибудь из читателей начнёт поиски золотой статуи. Все материалы, картины, фото можно посмотреть на авторском сайте http://www.art-stepan.ru/ или http://samlib.ru/m/mnogokrator/chudoznik.shtml

---

— А я встречался, — тихо сказал геолог. Подозрительно покосился на художника. — У Самого на, стройке, в Хакасии.

Степан, стоя на карачках, слушал «строителей», пока не смикитил: позочка у него… Все уже пришли в себя и дискутируют, кроме него, родного.

— Шлёпнулся?! У Глоовы обратная «струна»? Что ты сказал?!

— Когда утром моешь уши компотом, не забывай вытаскивать косточки. Хозяин, кофе давай.

Пока варилось кофе, Базальски говорил. Геолог в это время хмуро вертел в руках обломки трубы.

— Вкупе с возжиганием огня, музыка — символ первородной стихии.

— Вовка, тебе делать что ли нечего?

— А куда торопиться? — огрызнулся Базальски. — Это ты у себя в тайге одикарел. А мы, москвичи, поговорить любим, в чём преимущественное осуществление себе находим.

— Вот по этой причине, хоть я и москвич, я предпочитаю тайгу, заключившись в молчании мудром. Балет я люблю, зараза! А так давно бы свалил в кедрачи.

Кофе попёр пенкой. Степан неточно сдернул турку, пенный шарик упал на плитку и, мгновенно выкипев, задымил. Такое с ним случилось в первый раз. Это можно было бы считать неудачей, если б пару минут назад мастерская не сгорела дотла.

— Ты сам видел, каким способом мы пытались найти патологию и что получилось. Абигель — девушка действительно необычная. То, что она навела на нас достоверную суггестию, не удивительно, таких людей достаточно. Практикующие психологи, маги чёрно-белые, йоги, гипнотизёры.

— Расчирикался наш орёл! — ворчит Карп.

— Я говорю, Степан, что поражает мощность. Понимаешь, её сила повернула процесс вспять. Что невозможно… — покосился на геолога, урчащего что-то себе в бороду. — Я думал, что невозможно. А Карп вот говорит…

— Говорит, что не бывает невкусной сгущенки. Бывает мало водки. Дело не в этом. Я такую мощность раз только в жизни видел. Но до сих пор считаю, что померещилось. Не может человек обладать такой энергетикой! — жмёт плечами Базальски.

— Но Глоова есть Глоова, уснуть мне на рельсах!

Мякенький неласково глянул на товарища.

— Может, сгущенка и вкусная, но она несъедобная. Я убежден, и Глоова не может. В этом случае, когда зачем-то подделывается мощность, можно ведь начать утверждать, что Сам — очковтиратель и шарлатан.

— Здрасьте! Договорились!

Степан с надрывом прервал тёмный разговор «строителей»:

— Мне без неё удавиться! Не стыдно признать. Я понял: Глоова — основатель движения. Если у вашего шефа такая сила, может попросим его помочь?

— Всхлопоталась собачья пятка! — грохнул ладонями геолог. — Так и думал, мылоокие, что чем-нибудь в этом роде закончится!

— Подожди Карп, не грейся! — подпрыгнул Базальски. — Надо же обдумать!

— Волосы встали на защиту хозяина дыбом! Можно тебе что-то шепнуть наедине в творительном падеже?

Степан, взяв с тарелки последнее яблоко, сказал:

— Хорошо, я пойду на балкон, перекурю. А вы поговорите пока о падежах.

Полотно неба перекрашивали. Опущенный в золото заката западный край полотна легко, промокашкой, втягивал в себя благородный цвет.

Прилетела чёрная птица, оседлав зубец, завертела железным носом.

— Нет твоего дружка, символ тления. Моей подружки тоже. Но деваться им некуда. Будем ждать.

Воронище, практичный малый, ждать не стал, снялся и полетел дальше. В окне мастерской перестали размахивать руками.

— Дай откусить?

Мякенький Карп явно шутил, но Степан протянул яблоко.

— Ладно, я образно. Знай детдомовцев, домодетовцев-домодедовцев.

«Строители» разглядывали панораму, с такой высоты картографическую.

— Чуть не подрались. Но, наверно, иначе нельзя в решении черезвычайной минуты жизни твоей.

Они сведут его с первым «музыкантом». Только Бумажный должен понимать масштаб хлопот отца-основателя. Лезут кому не лень. Необходимо договариваться.

,Строители, ушли, а Степан повернулся к портрету. Смотрел долго. Приглядывался к границам творческой удачи, где-то даже ощущая наслаждение от своей умелости ремесленника. Удивлялся тому факту, что при всем при том, что владел тремя десятками технических приемов как живописец, обнаружил еще пару-тройку новых, появившихся на свет божий, когда сам он невероятным и до сих пор необъяснимым образом погрузился во мрак бессознательного. К примеру, это место. Теневая треть лба. Как пишет любитель? Развел корпусную краску — покрасил, рядом белилами светлую долю. Как пишет мастер, знающий традиции? Развел корпусную краску, покрасил и тень, и свет, затем в тени лисирами, на свету преднамеренно перетемненное сверху разведенным полупрозрачным молочком белил с цветовым приссолом, и на третий раз, после просушки, еще лисировка обычным порядком. А здесь что? Подвигал головой влево вправо. Фантастика! Цвет лба менялся. Влево — холодное под теплым лисиром, вправо голову — теплое под холодным лисиром. И ведь и то, и другое в одном месте. Это невозможно! Как он умудрился? Может гипнотизёр забрёл в мастерскую? Художника отключил, натурщице внушил, что холст — её лицо и надо делать такой макияж, будто художник после включения предложит натурщице руку и сердце? Поднял портрет над головой. Висок на портрете прямо дышит, если можно так выразиться. И так холст, и сяк, кверх ногами. Ах, вот в чём дело! Грубая кисть была, не вытертая ещё щетинка. От этого — мельчайшие бороздки краски, потом плоским колонком слева направо, не дыша, чтоб не смазать студенистую краску, холодным, и, соответственно, справа налево теплым. Последующие лисиры слева направо и справа налево противоположной гаммой соответственно. Объяснил себе? Объяснить-то объяснил. Только как объяснить, каким образом удалось сделать практически? Никто кроме живописцев не поймёт: слева направо, справа налево, не дыша. Проще объяснить сравнением. Вы собираетесь печь торт. Не трогайте «Песочный», и пусть он будет точкой отсчёта в смысле твердости. Отложите до лучших времен «Рыжик», «Гжатский, «Бедного еврея». Оставьте в покое «Ландыш», «Королевский», «Слоёный». Закройте тетрадки с рецептами тортов «Катя», «Света», «Поль Робсон». Вкусные торты. Но нас интересуют не их кулинарные достоинства, а только твердость. Не будем печь и «Трухлявый Пень». Нежнейшая штучка, но всё ещё твердоват. «Сметанник» тоже. Даже не будем ваять «Птичье молоко», пусть за это всю оставшуюся жизнь придется питаться одними селедками. «Птичье молоко» по твердости кирпич по сравнению с тем, что необходимо. Примерно так: первый слой — желе, второй — безе, третий — взбитая сметана, одно на другое сантиметров по десять. Сделали? Странно! Пускай сделали и это не расползлось на ширину кухни. В таком случае ставте сверху печатную машинку и напечатайте хоть строчку.

То же самое с лисирами, которые вообще-то только по просохшему. Бог с ними, с этими эффектами, никому кроме самих живописцев неинтересными. Творческий человек всегда найдет недостаток в красивом, потому что идеала не существует в природе. Очень красиво, прямо Мона Лиза Джоконда. Пусть Леонардо писал её полжизни, а всё равно и здесь можно поправить, и тут изменить, не говоря уже о архивной причёске.

Пока дождешься звонка от «строителей», можно с ума сойти. Здесь чересчур перетемнил, и самое время отбить охрочкой. Совсем чуть-чуть. Не дыша. И здесь можно лисирнуть волконскоитом, рефлексик загасить. Ярковат. Тяжело на душе, уже пролисировано. Но жизнь продолжается.

— Попишу немного. Допишу. Перепишу.

Если художник за один раз планирует написать шедевр, надо дать ему шанс во второй раз однозначно. В третий и так далее разы тем более.

Достал мастихин, кинжально блеснувший, срезал с палитры старую краску, новой надавил. Работал и вечер, и ночь. Старался делать так же вдохновенно, какое вдохновение предполагалось в тот самый сеанс. Иначе нельзя. Нависал сверху, паря орлом, львом воздуха. Садился на корточки, меняя ракурс. Приближался настолько, что даже ткнулся носом в краску, замарав кончик невероятным сплавом оливкового и лилового. Отходил на длину мастерской, собирая колорит картины в единое целое. Активно, творчески работал.

Когда ночное небо поседело утром, рассвет, забрюзжил, оглядел портрет в последний раз воспаленными глазами и понял — портрет безнадежно испорчен. Его изменения, не в отдельности — в отдельности целесообразно и красиво, — а в массе разбалансировали, выдернули творение из той трансцендентной сферы, в которой боги создавали, наверно, свои невозможные вещи, начиная с подземного озера с тайным именем, в которое ночью спускается солнце, и кончая единой формулой бытия.

Обматерил какого-то «масляного человека», отказавшего первый раз за свою сваренную жизнь хозяину в помощи. Сломал кисть, пнул стул и, оскалившись, выкинул из себя:

— Пришла свинья, жопой стерла! Ненавижу живопись!

Портрет внимательно следил за бросками хозяина по мастерской. Не понимаешь, что прорыв там, где рефлекс, вопреки квадратно-гнездовому-безнадёжно-низковисящему поп-канону, ярче, загасил его — получай! Сиди, жди очередного вдохновения. Можно одеть хламиду, сшитую из тысячи лоскутков, и тронуться в дальний путь. Совершить святое путешествие пилигрима, чтобы в конце концов войти в храм, где поклоняются искусству. Сложнее само искусство сделать, придумав. Потому что с нуля, каждый раз новое, добывая из немыслимого невидимого неслышимого непознаваемого неизменяемого нерожденного безначального бесконечного, из себя, вмещающего всё.