Яромир Йон - Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)

• Название: Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями)
• Автор: Яромир Йон
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1973

Это рассказы о первой Мировой войне, увиденной глазами разных людей, и потому они то остро сатирические, то веселые и насмешливые, то грустные и трагические. Собирательный герой рассказов — простой чешский труженик, не желающий отдавать жизнь ради чуждых ему милитаристских интересов австро-венгерской монархии.

---

За доктором, ясное дело, я все-таки послал.

Полкрабек, убийца‑то, со всех ног помчался!

Доктор мигом прикатил на бричке и, как всякий доктор, захотел тут же осмотреть Пулпана, а тому от этого сразу хуже стало, и он, сжавши руки, молил нас ради бога не ворочать его и в докторские лапы не выдавать, а дать ему испустить последний вздох на стройке, среди верных друзей.

— Вот крест, — говорит доктор, — у него ребра переломаны и неизвестно, может, кость пробила легкое, надо бы мне его хорошенько ощупать и рентген сделать.

Так Пулпан остался с нами, на мешках, под голову ему куртку подсунули.

Я на эту треклятую стену Кравинека послал, пускай доделывает, чтобы этот злодей Полкрабек мог ухаживать за своей жертвой.

Пулпана мы осторожно, на брезенте, перенесли в барак и положили на койку.

Полкрабек свое пальто подстелил — пусть, мол, Пулпану помягче лежится.

Сам на пол лег, чтоб не чувствовал себя старик покинутым в полном одиночестве.

В полночь возвращаюсь из трактира, гляжу — в бараке свет.

Я туда, открываю дверь и вижу такую картину: котельщик лежит, уже еле дышит, на нем — перина, одеяло да шесть каменщицких курток и фартуков.

В головах сидит на ведерке Полкрабек, в правой руке трубка, в левой книжка с золотым обрезом, поповская какая‑то, и читает он по складам что‑то там о греховности этого мира, о пьянстве, блуде и грабежах, и голос у него монотонный, торжественный такой, и должен я тут же заметить, что книжку эту Полкрабек не купил, а где‑то срочно украл.

— Приятель, — говорю, — гасите‑ка вы свет да ложитесь. Завтра надо Пулпана в больницу!

— Пан десятник, да ведь это Пулпан просит, чтоб свет был, — так, мол, веселее, и не будет ли ваша такая милость послать завтра телеграмму его супруге.

Я наклонился к Пулпану, крикнул ему в самое ухо:

— Не бойся, братец мой милый, на смерть дело непохоже, немного полежишь и через пару недель будешь бегать, как перепелочка!

Он только зубы оскалил, улыбнулся и грустно посмотрел на меня.

Утром пришел доктор, только опять ничего не вышло, даже раздеть Пулпан себя не дал.

Доктор в конторе сказал мне:

— Придется нам в больнице одежду на нем разрезать, а ему наркозу дать и выяснить, что с ним такое. Жара у него пока нет, пусть отдохнет, а вечером мы за ним с каретой приедем.

В тот день Пулпану было очень плохо.

Он все за грудь хватался, глаза ввалились, и весь он пожелтел, помертвел как‑то, смотреть страшно. Дышать не мог, шевельнуться боялся, даже до койки никому дотрагиваться не разрешал, в рот ни крошки не взял — а ему целую курицу принесли, в горшочке сваренную, с лапшой, прямо как роженице, и все за счет строительного нашего предприятия.

Полкрабек тоже весь извелся и все твердил ему, мне и полицейскому, что никакой он не убийца, что сам не знает, как этот сволочной кирпич у него выскользнул, когда он кладку вел высоко, через руку, и Пулпана не видел.

Но поскольку Пулпанова лапша остыла и покрылась жиром на палец, Полкрабек выхлебал ее и курицу умял, чтобы, значит, добро не пропадало.

Из больницы не приехали.

Так наступил второй безрадостный вечер. Мы все ходили как побитые.

Часу этак к десятому темнота была уже хоть глаз выколи.

Полкрабек сбегал куда‑то, а так как по соседству находился ликерный завод Фишера, то и приволок он полведра сливовицы — отравы первостатейной.

Как он умудрился достать — ведь завод на ночь запирали и спускали злых собак, — один бог ведает. Поставил он ведро на пол и говорит:

— Не горюй, Пулпан, я тоже места себе не нахожу, а вот есть у нас сливовица, запьем же то, что с нами обоими стряслось!

Кинул Пулпан мутный взор на ведро и голосом, слабым, как из могилы, выговорил:

— Давай… сюда… сполосну горечь последнего часочка!

Пили они до полуночи и выхлестали эту отраву до дна, до последней капли, уже и себя сознавать перестали, не знали, что ночью гроза была страшная, ливень, гром, молнии и божье попущение.

Под утро прочухался Пулпан от жгучей жажды и стал звать Полкрабека — сначала тихо, потом громче, а там и вовсе криком кричал, во всю мочь, да и закашлялся, затрясло его, ужасная боль пронзила, а потом разом полегчало, он утих, глаза закрыл и заснул.

Утром прихожу на стройку — вижу, Пулпан лезет в свой котел и на чем свет стоит ругается, что там от дождя воды полно и сухих листьев.

— С добрым утром, Пулпан!

Не расслышал.

Тогда я — а он нагнувшись стоял — вмазал ему по этой… по штанам, штаны у него кожаные, как и подобает котельщику, — тут он оглянулся, зубы оскалил и засмеялся всей своей лохматой зулусской физиономией.

Через час прикатила карета, два доктора, санитары, носилки, бинты…

Ну и дивились же они!

Спросил я доктора.

— Вполне возможная вещь, — говорит, протягивая мне сигару. — От сливовицы он раскашлялся, ребро стало на место, и все в порядке. Так что, — говорит, — прощайте пока!

Весь тот день Полкрабек шлялся по стройке с сигарой в зубах.

С той поры прозвали его каменщицким доктором.

* * *

Я не принимал каменщиков, которые бы не были музыкантами, не имели бы инструмента или по крайней мере не играли бы на сцене.

Это, господа, благодарное дело.

А каменщикам — добрая слава, да и денежки в карман текут.

И добрая выпивка с доброй едой.

Я с малых лет заядлый музыкант. Теперь даже дирижирую. Раз уж пробовал симфонию сыграть со своим оркестром каменщиков.

Куда бы ни бросала нас работа — всюду мы культуру распространяли.

Весь край, бывало, растормошим! К примеру, вот в Засмуцкой округе.

Там нас доныне добром вспоминают.

В один прекрасный день‑кажется, в сентябре — приехали мы в село, и сразу же после обеда послал я узнать, есть ли у них тут сцена.

Хм, сцена…

Явился сапожник, председатель читательско-образовательского кружка, за ухом чешет, шапка в руке‑декорации, говорит, найдутся, а вот сцены‑то и нету.

Отрядил я трех плотников, две тележки сухих отборных досок выделил, и ребята сколотили им настоящую сцену, по-плотницки, что значит — на вечность.

Декорации разыскали на чердаке трактира, ветхие, но все-таки одна гостиная, один горный пейзаж и одна сказочная пещера.

Играли мы «Ах, эта любовь…» Штолбы с участием местных девиц — для благотворительности, в пользу неимущих школьников.

Во время того явления, когда садовник, хороший пловец, спасает барышню, вывалившуюся из лодки, трое наших бетонщиков стояли за кулисами с ведрами воды — где бетонщики, там и вода, естественно. А без воды никак, ведь этот доктор должен выходить в мокрой одежде. Надо было хорошенько облить его. Но, чтоб не устраивать лужи, сзади открыли окно, куда выхлестывать воду. И случилось, братцы мои, так, что облили одного городского гласного, который смотрел в окно, чтоб не разоряться на билеты в пользу неимущих школьников…

Господа! Не знаю более благодарной публики, чем каменщики.

Старый Краичек ездил за мной повсюду и всегда —» с женой, с детьми, со всем скарбом, погруженным и детскую тележку, которую он тащил на лямке по грязным дорогам. Жена сзади толкала.

В деревнях Краичек снимал какую‑нибудь развалюху, сарай, где общинные весы держат, курятник и прочие подобные помещения, — славный старикан, лучший из отцов, никакая радость его не радовала, если не было с ним жены, детей и всех их ложек-плошек. Ну, создан был человек для семейной жизни!

А гнали его от представлений и прочего подобного, как осеннюю муху, и больше всех усердствовал Втеленский, неутомимый общественник, за что и был прозван «Комитетом», — так вот, в тоске, что не увидит он какого‑нибудь спектакля, являлся этот Краичек всегда ко мне с покорной просьбицей.

В день представлений все наши бывали в сборе.

И Краичек, конечно, тут как тут — они с женой скромно подпирали стенку, с ребеночком на руках, чистые, умытые, а зал — битком, и освещается единственной керосиновой лампой.

Большой праздник для всех моих ребят и местных жителей!

Играли мы Тыла, Клицперу, патриотические пьесы о чешском народе, который столько горя видал, что и пером не опишешь.

Пьянчужки мои ревут, бабенки носами хлюпают, а трактирщик в Роусове просто пиво цедить не мог — все переливал, слезы глаза застилали.

Да, господа, уж покажем мы когда‑нибудь разным Габсбургам и кто знает, может, как раз после этой войны!

Эх, знать бы мне только, что делалось в седой голове деда Краичека и его бабки, когда они широко раскрытыми глазами смотрели на сцену, прижавшись к стенке, — они никогда садиться не соглашались, как бы того… не помешать кому.

Видали?

* * *

На масленицу, где бы мы ни были, мы всегда устраивали бал.

Но тут уж я ничего не делал — поскольку это к культурным мероприятиям не относится.