Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

Иное дело, к примеру, рассказ «Хорошая жизнь», в котором уже первая фраза дает представление и о характере героини, и о главных ее устремлениях и целях, и о позиции автора, не скрывающего своего иронического и даже саркастического отношения к ее жизни, которую сама она считает вполне удавшейся и «хорошей». По типу своему «Хорошая жизнь» как раз из тех бунинских рассказов, в которых «повествователь как бы заполняет собой весь сюжет». Но и в повести «Веселый двор», и в рассказах «Сверчок». «Сила», «Ночной разговор», в которых мы находим сочетание объективной манеры изображения с повествованием в аспекте одного или нескольких героев, автор постоянно стремится выявить и подчеркнуть индивидуальность характера и своеобразие точки зрения как центральных, так и второстепенных персонажей.

Из сказанного напрашивается вывод, что формы выражения авторской позиции в творчестве Бунина как первого, так и всех последующих его этапов довольно многообразны и сложны. Писатель несомненно учел в этом отношении опыт и открытия предшественников и современников. И с этой точки зрения у него, пожалуй, нет «ученических» произведений. Позиция художника поддается исчерпывающему истолкованию лишь в том случае, когда принимаются во внимание все типы повествований и все стилевые слои: чисто лирические и лирико-философские, объективно-иронические, открыто саркастические и подчеркнуто сочувствующие, вся гамма красок и оттенков живописаний.

Все эти и ряд других особенностей художественной системы Бунина, характерные для него принципы изображения души человека не раз привлекали внимание исследователей и нередко представлялись некоторым из них, и, конечно, не без основания, весьма выигрышными как для сближения Бунина с Чеховым, так и для противопоставления его Л. Толстому: «Толстой, с одной стороны, понимал, чувствовал то незначительное место, которое занимает человеческая личность в космосе, а с другой стороны, в своем творчестве незаслуженно много внимания уделял этой отдельной ничтожной личности. Бунин считает неразумным слишком тщательно, многосторонне рисовать в художественных произведениях человеческую личность в ущерб другим предметам и явлениям мира. Стремление выписывать различные мелочи, детали, любоваться ими наблюдается в ряде его рассказов эмигрантского периода» [110].

Многое в этом высказывании представляется по меньшей мере спорным или неточным. Прежде всего вряд ли нашлись бы у автора данной статьи сколько-нибудь убедительные аргументы для доказательства того, что Толстой «незаслуженно много внимания уделял» изображению личности. Не составляло бы труда оспорить и весьма субъективное мнение о Бунине (который будто бы считал «неразумным слишком тщательно, многосторонне рисовать <…> человеческую личность»), но исследовательница, очевидно и сама, чувствуя уязвимость своей позиции, поспешно уточняет: «Но все же это не значит, что Бунин в своих произведениях уделял мало внимания изображению человека» [111]. Остаются «другие предметы и явления», «различные мелочи, детали», которые Бунин в «эмигрантский период», надо понимать, без особой нужды «выписывал» (отсюда шло и его «стремление <…> любоваться» ими). В этом случае подмечена действительно характерная особенность Бунина-художника. Но, во-первых, использование этих «различных мелочей», «деталей» свойственно Бунину и в первые периоды его деятельности, а отнюдь не только в годы эмиграции (выше говорилось об этом). Во-вторых, и это, пожалуй, главное, все эти детали, бытовые и пейзажные, как мы видели, выступают в весьма активной роли. Как справедливо замечает литературовед, полемизируя с наивно-претенциозным высказыванием В. Шкловского (тот написал однажды: «…бунинские пейзажи беспредметно-бесцельны»), природа и быт у Бунина «…исполнены огромного смысла, они своеобразно включены в исследование русской жизни и русской души» [112].

Бунин, как и многие другие русские писатели, немало сделал для развенчания «неправого и некрасивого» строя государства российского. Известно, что критики самых разных направлений выговаривай ему за слишком мрачные тона изображения русской жизни. Особенно обострился его критический пафос в годы первой мировой войны, он близок к выводу, что национальная катастрофа неотвратима, достаточно вспомнить его небольшой рассказ «Старуха» (1916), в котором он с сарказмом прямо-таки испепеляющим касается самых разных сторон современной действительности и утверждает, что более чем неблагополучно повсюду: и в семье и в общественной жизни.

Да, ему ненавистно многое, и он безусловно хотел бы, чтобы жизнь изменилась к лучшему. Вполне очевидны и его симпатии, они на стороне простого человека, «глупой уездной старухи», которая «сидел» на лавке в кухне и рекой лилась, плакала» (Б, 4, 412).

При всем том, Бунин, в отличие от некоторых других русских писателей (того же М. Горького, Л. Андреева и даже А. Блока), не только не ждет революцию, призванную якобы разрешить противоречия жизни, но является всегдашним и убежденным её противником. В империалистической войне Бунин увидел кровавое предостережение, знак беды и своеобразное указание пути, по которому неминуемо пойдет человек, который станет применять насилие. Война с её разгулом темных инстинктов и жестоких сторон человеческой натуры «с небывалой ужасающей очевидностью» доказала, что люди еще «слишком звери» [113]. По словам Бунина, «война всё изменила. Во мне что-то треснуло, переломилось, наступила, как говорят, переоценка всех ценностей» [114]. Точнее сказать, война лишь добавила новые аргументы, — сформировались его убеждения гораздо раньше. Еще в юности стали интересовать Бунина «загадки» национального характера, а к началу 10-х годов относится целый ряд его произведений, в которых исследуются, как он говорил, светлые и темные, но одинаково трагические основы русского характера. Особое внимание уделяет он таким граням этого характера, как непредсказуемость, анархизм и неумение или нежелание на чем-либо, на достижении какой бы то ни было цели остановиться, успокоиться или удовлетвориться. Интересны в этом смысле судьбы братьев Красовых из повести «Деревня», старшего Тихона и младшего Кузьмы. Первый — превосходный работник и хозяин, второй — по природе своей бродяга, совсем не хозяин, человек, умеющий только проживать, а не наживать. Но есть и нечто сближающее их, таких разных, — жизнь свою они построили в соответствии с призванием и зовом души и, тем не менее, к концу жизни оба они приходят к выводу, что жизнь не состоялась.

Отмечает Бунин большую «шаткость» и «переменчивость» в русском характере, ничем не объяснимое подчас неудержимое стремле­ние к «самоистреблению». Нередко живет русский человек по принципу: есть всё и — ничего не надо, зачастую не умеет, а то и не желает он сохранить, сберечь как нажитое богатство, так и тот или другой талант свой.

Летом и осенью 1917 года писатель живет в деревне и ежедневно убеждается в том, что прежние его наблюдения были верны, интел­лигенция всегда плохо представляла себе, с кем имеет дело в лице мужика. Это мнение подтверждала и современная действительность. «Жить в деревне и теперь уже противно, — замечает он. — Мужики вполне дети, и премерзкие. «Анархия» у нас в уезде полная, своево­лие, бестолочь и чисто идиотское непонимание не то что «лозунгов», но и простых человеческих слов — изумительные. Ох, вспомнит еще наша интеллигенция, — это подлое племя, совершенно потерявшее чутье живой жизни и изолгавшееся насчет совершенно неведомого ему народа, — вспомнит мою «Деревню» и пр.!» [115].

Бунину несомненно близка была мысль С. Н. Булгакова, который «основным догматом» интеллигенции русской считал «механистическое» понимание «бесконечного прогресса, осуществляемого силами человека». Это когда «все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития, и потому нет ни личной вины, ни личной вечности», и когда «вся задача общественного устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств, конечно, внешними же реформами» [116].

Нет, с таким пониманием характера человека, его природы, Бунин никак не мог верить в какие-то чисто социальные преобразования, которые кардинально изменили бы жизнь человека. Думается его, как и Толстого, могла только смешить или раздражать претензия каких-то одних людей перестроить и улучшить быт и судьбу других (тем более если они об этом никого не просили). «Только тот, – писал Толстой, — кто не верит в Бога, может верить в то, что такие же люди, как и он сам, могут устроить его жизнь так, чтобы она была лучше».

Как художник, Бунин, разумеется, не мог не думать о будущем, о том, каким надлежит быть человеку, о путях преодоления зла и разного рода несовершенств в человеке и обществе. Но с пророчествами в публицистически открытой форме он не спешит. В канун 1915 года он, отвечая на вопрос о своем отношении к войне и дальнейшем развитии событий, связанных с ней, заметил: «Не могу позволить себе с легким духом пророчествовать о судьбах мира, где за последнее столетие все же совершаются беспримерные в истории политические, социальные и научные катастрофы. Да и мыслимо ли, не будучи Исайей, пророчествовать в такие дни, когда во всяком мало-мальски человеческом сердце идут такие приливы и отливы, смены надежд и скорби» [117].