Александр Воронский - Гоголь

• Название: Гоголь
• Автор: Александр Воронский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эта уникальная книга с поистине причудливой и драматической судьбой шла к читателям долгих семьдесят пять лет. Пробный тираж жизнеописания Гоголя в серии «ЖЗЛ», подписанный в свет в 1934 году, был запрещен, ибо автор биографии, яркий писатель и публицист, Александр Воронский подвергся репрессиям и был расстрелян. Чудом уцелели несколько экземпляров этого издания. Книга А. Воронского рассчитана на широкий круг читателей. Она воссоздает живой облик Гоголя как человека и писателя, его художественные произведения интересуют биографа в первую очередь в той мере, в какой они отражают личность творца. Гоголь у Воронского обладает как бы «двойным зрением», позволяющим ему, с одной стороны, с поразительной остротой видеть «вещественность мира», а с другой — прозревать духовный рост человека.

В тексте сохранены некоторые особенности орфографии автора и приведённых цитат.

---

Нельзя отказать Гоголю в прозорливости, большей, чем ей обладали многие из самых просвещенных его современников. Поэт, художник в качестве политического провидца опередил изрядное количество записных политических вожаков и дельцов. Он недаром путешествовал по Европе и недаром царская цензура выбросила из издания целиком статью «Страхи и ужасы России», в которой содержались эти и подобные предсказания.

Гоголь вспоминает «Египетские тьмы» Соломона:

«Слепая ночь обняла их вдруг среди бела дня; со всех сторон уставились на них ужасающие образы: дряхлые страшилища с печальными лицами стали неотразимо в глазах их; без железных цепей сковала их всех боязнь и лишила всего…».

Подтверждается, что ужас смерти, каким заболел Гоголь, зависел преимущественно от причин общественного порядка, и не только русских, но и международных. Образины преследовали Гоголя повсюду и Вий грозил железным пальцем и в Париже, и в Берлине, и в Риме. Продолжая критиковать западно-европейскую цивилизацию, Гоголь обрушивается на человеческий ум:

«Ум не есть высшая в нас способность. Его должность не больше как полицейская: он может только привести в порядок и расставить по местам все то, что у нас уже есть. Он сам не двигается вперед, покуда не двинутся в нас две другие способности, от которых он умнеет».

Эти высшие способности: разум и мудрость, но их может дать только Христос.

Отличительная черта девятнадцатого века — гордость ума: «Никогда еще не возрастала она до такой силы, как в 19 веке. Она слышится в самой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесет название плута, подлеца; какое хочешь дай ему название, он снесет его — и только не снесет названия дурака… Ум для него святыня…».

«Дьявол вступил уже без маски в мир». Мода, которую человек допустил, сначала как невинную мелочь, распоряжается теперь полной хозяйкой, изгоняя из человека все лучшее. Законы Христа попраны. Приличия стали сильней «коренных постановлений».

«Уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а божьи помазники остались в стороне».

В наши дни эта мысль облечена в теории высших и низших рас.

Гоголь знает, что там, в Европе уже поговаривают: «чтобы все было общее — и дома, и земли».

Так обстоит дело на Западе! А как оно обстоит у нас в России?

В России — лучше.

«Еще нет у нас непримиримой ненависти сословия против сословия и тех озлобленных партий, какие водятся в Европе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей и братской любви между ними».

Однако, распад старой России и рост взаимной борьбы и ненависти и у нас очевидны.

«Дворяне у нас между собой, как кошки с собаками; купцы между собой, как кошки с собаками; мещане между собой, как кошки с собаками; крестьяне… между собой, как кошки с собаками… Только между плутами видится что-то похожее на дружбу».

Роскошь, заморские дорогие вещи, ломбарды, «обезьяничанье» разорили поместья. Христа поместили в лазареты и больницы.

Необыкновенно разрослись казнокрадства и хищения: «Завелись такие лихоимства, которых истребить нет никаких средств человеческих».

Россия несчастна:

«Россия точно несчастна, несчастна от грабительства и неправды, которые до такой наглости еще невозносили рог свой».

Гоголь в «Переписке» выступил преимущественно как проповедник, как аскет и реакционный утопист; но он не в состоянии еще был подавить в себе художника, автора «Ревизора», «Мертвых душ». А художник обладал необыкновенным глазом и проникновением. Там, где в «Переписке» прорывается этот художник, сказано много горькой и обнаженной правды. Верно, что и Европа и Россия жили накануне «всеобщих потрясений», что повсюду верх брали торгаши, предприниматели, что мода, внешние приличия, расчетливость, конкуренция, мещанство духа, пошлость овладели всем, — что «портные, швеи, ремесленники», хотя и далеки были от того, чтобы властвовать, но уже начинали жить деятельной и общественной и политической жизнью, требуя, чтоб «земля и дома были общие». Еще более верно утверждение, что Россия в руках лихоимцев и расхитителей. Все это Гоголь видел глазами великого мастера-художника. «Ужасающие образы», «дряхлые страшилища» были до боли, до ужаса наглядны, прикипали к самому сердцу. Надо было в самом деле делать решительные вывод из этого тяжелого и правдивого отрицания, надо было всему этому противопоставить нечто положительное.

Но тут выступал проповедник, миргородский помещик, доведший себя до аскетизма. Вывод положительный был один: надо смести с лица земли николаевскую крепостную Россию и начать борьбу рука об руку со швеями, портными и ремесленниками, чтобы «все было общее». Об этом выводе Гоголь знал лучше многих своих соотечественников, но его-то он больше всего и боялся. В старой России людям, которые не любили шутить с идеями, оставалось два пути: либо революция, либо аскетизм, «душевное дело». Когда под запретом «внешняя» общественно-политическая жизнь, когда дозволены одни лишь славословия и акафисты с разрешения начальства, тогда для многих создается благоприятная почва искать разрешения жизненных противоречий внутри себя, в душе, путем самоочищения от пороков и страстей. Это отметил еще Герцен. Гоголь всем своим прошлым, условиями жизни, личными свойствами толкался на второй путь самоочищения. И он пошел по этому пути.

Выход из тупиков, из лихоимств, из неправд — в боге. Он преобразует без внешних потрясений человеческие души: а когда все это произойдет, все устроится, восторжествует всеобщая любовь, наступит непреходящие светлое христово воскресенье, люди обнимут друг друга и волк почиет с агнцем.

Как же и где все это свершится? Совершится все это сначала в России, где нет еще непримиримой вражды сословий, где сильны патриархальные начала, православие и единодержавная власть монарха. Свершит все это русский монарх. Это высшее назначение монарха прозрели не законоведы, а русские поэты.

Высшее назначение монарха стать образом Христа. Монарх должен о всех «возболеть» духом; «рыдая и молясь и день и ночь о страждущем народе своем», государь приобретает «голос любви». От любви монарха и остальные загорятся друг к другу любовью, забудутся распри, даже у бесчувственных разорвется сердце; тогда-то и восторжествует истинное христианство. Божественная благодать от монарха перейдет к генерал-губернаторам, от них к исправникам, в народ. Не надо никаких внешних переворотов, нововведений, комитетов, прений, внутренний душевный переворот в корне изменит жизнь. Влияние на страну царя и начальников должно быть прежде всего нравственным.

Едва ли эти и подобные советы и соображения пришлись по нраву Николаю, двору, сановникам и бюрократам. Не пристало «помазнику божию», всесильному владыке, их высокопревосходительствам и сиятельствам выслушивать от чиновника восьмого класса и от «голого поэта» поучения, хотя и выраженные в почтительной форме, но как бы даже и свысока.

Не звучат ли далее, невольной насмешкой призывы сделаться образом Христа, обращенные к человеку, который воздвигнул виселицы декабристам, загнал их в цепях на каторгу, огнем и мечом подавил польское восстание, беспощадно расправился с бунтующими крестьянами, превратив Россию в казарму и в плацдарм для бравой маршировки? Ему ли, любителю нафабренных усов, голубых мундиров, аксельбантов и шпицрутенов преображаться в образ Христа, проникаться всепрощением и неземной любовью? Как себе представить его рыдающим день и ночь? О ком рыдающем? «О страждущем народе своем»? Разве «его» народ страждет? Народ не смеет «страждать». Народ при царях только благоденствует и возносит за них умильные молитвы. Автор всех этих советов утверждал, что в книге его скрыта тайна, что книгу надо читать не раз и не два, а много раз. Не приглашал ли он читателя вдуматься в несоответствие живого царя и живых генерал-губернаторов воображаемому монарху и воображаемым генерал-губернаторам, этим будущим евангельским апостолам, хотя бы и аксельбантах.

И разве случайно двор и царская цензура отнеслась с крайним подозрением к книге, исковеркав ее и выбросив из нее ряд статей и мест? Плетнев сообщал Гоголю, что о предоставлении государю полной книги нечего и думать, и что наследник, который, возможно, показывал книгу царю, не советовал хлопотать о восстановлении ее в полном объеме. Конечно, Гоголь был покорен, был предан монархии, его советы имели в виду укрепить в России монархический строй, а не ослаблять его, но он всерьез принял «образ Христа», тогда как по его же выражению носители аксельбантов сослали Христа в лазареты и больницы. «Крайности» Гоголя правительству были не нужны; к тому же перо у него часто срывалось; получалось совсем не то, что ему хотелось сказать. Многое он умел и зашифровать.