Александр Воронский - Гоголь

• Название: Гоголь
• Автор: Александр Воронский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эта уникальная книга с поистине причудливой и драматической судьбой шла к читателям долгих семьдесят пять лет. Пробный тираж жизнеописания Гоголя в серии «ЖЗЛ», подписанный в свет в 1934 году, был запрещен, ибо автор биографии, яркий писатель и публицист, Александр Воронский подвергся репрессиям и был расстрелян. Чудом уцелели несколько экземпляров этого издания. Книга А. Воронского рассчитана на широкий круг читателей. Она воссоздает живой облик Гоголя как человека и писателя, его художественные произведения интересуют биографа в первую очередь в той мере, в какой они отражают личность творца. Гоголь у Воронского обладает как бы «двойным зрением», позволяющим ему, с одной стороны, с поразительной остротой видеть «вещественность мира», а с другой — прозревать духовный рост человека.

В тексте сохранены некоторые особенности орфографии автора и приведённых цитат.

---

К лету 1845 года относят второе истребление «Мертвых душ». В «Переписке с друзьями» Гоголь по этому поводу писал:

«Затем сожжен второй том „Мертвых душ“, что так было нужно. „Не оживет, аще не умрет“, говорит апостол… Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда видя пред собою смерть мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь обо мне лучше напоминающее. Благодарю бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде…»

Далее Гоголь поясняет, почему пришлось сжечь работу. Недостаточно вывести несколько прекрасных характеров. Это возбудит одну пустую гордость и хвастовство. «Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе „Мертвых душ“, а оно должно быть едва ли не главное».

Гоголь искал путей к положительному и прекрасному до «душевного потрясения и сокрушения».

Лечение в Грефферберге холодной водой как-будто несколько укрепило его здоровье. Осенью он переехал в Рим. Однако и здесь он продолжает чувствовать себя очень худо.

«Я зябну, и зябну, — сообщает он Смирновой, — и зябкость увеличивается чем далее, более, а что хуже — вместе с нею необыкновенная леность всяких желудочных и вообще телесных отправлений. Существование мое как-то странно. Я должен бегать и не сидеть на месте, чтобы согреться. Едва успею согреться, как уже вновь остываю, а между тем бегать становиться труднее и труднее, потому, что начинают пухнуть ноги, или лучше — жилы на ногах. От этого едва выбирается из всего дня один час, который бы можно отдать занятиям». (III, 139.)

Доктор Баженов в своей монографии о болезни Гоголя утверждает, что он был подвержен припадкам малярии.

Плетневу Гоголь жалуется на невыносимые состояния, от которых повеситься и утопиться казалось бы лекарством. Одна надежда на бога. Его совсем не занимает литература, его занимает душа. Только выстрадавшись он сможет по настоящему написать «Мертвые души». Все же он работает над поэмой и даже намерен кое-что прочитать Жуковскому. Мысли о поездке в Иерусалим делаются все более настойчивыми. Припадки хандры, необыкновенной зябкости сменяются моментами подъема, восторга; за них, продолжает уверять Гоголь, он готов перенести самые страшные муки.

В это время Гоголь укрепляется в мыслях издать выбранные места из переписки с друзьями. Он обращается к ним с просьбами беречь и возвращать ему его письма; из них может составиться книга, «полезная людям страждущим на разных поприщах».

Житейских дел, однако, Гоголь не забывает. Он продолжает наставлять мать и сестер, как лучше вести хозяйство, журит их за неаккуратное счетоводство, настаивает на подведении годовых итогов, тщательно проверяет эти итоги. Нельзя полагаться ни на чьи рассказы, нужно во все вникать самим; выбирать приказчика следует самим, и такого, на котором мужики не сумели бы ездить верхом, но чтобы он сам умел повелевать, приказывать и изворачиваться молодцом.

В одном из писем А. М. Виельгорской Гоголь отмечает автора «Бедных людей».

«Виден талант; выбор предметов говорит в пользу его качества душевных; но видно также, что он молод. Много еще говорливости и мало сосредоточенности в себе». (III, 184.)

Несмотря, на недуги, Гоголь приступает к усиленной работе над «Выбранными местами». В издании этой книги много повинны его мистически настроенные великосветские друзья. Именно они убеждали Гоголя, что его письма, нравоучения, советы могущественного и благотворно действуют на них; эти нравоучения приходят как нельзя более кстати, успокаивают и вразумляют, обновляют душу, настраивают на высокие помыслы, являются откровением; даже упреки его приятны; его слова вызывают на исповедь. «Горячими слезами облил я письмо твое, любезный друг!» — уверяет один из таких высокопоставленных поклонников Гоголя. — «Благодарю, благодарю тебя за твое благодеяние. И всякий раз плачу, как его перечитываю»[26].

Немудрено, что Гоголь и сам стал думать, будто его проповеди в письмах спасут Россию и человечество от многих заблуждений и пороков. Он уже рассчитывает, что новая книга его разойдется быстрее, чем все его сочинения, потому что это единственно дельная книга. В конце июля 1846 года Плетнев получает первую тетрадь «Переписки» для издания. Гоголь спешит, работая не покладая рук. Тетради следуют одна за другой. Гоголь просит Плетнева исправлять ошибки в слоге: «У меня и всегда слог бывал не щегольский, даже и в более отработанных вещах, а тем пуще в таких письмах, которые вначале вовсе не готовились к печати». (III, стр. 260.)

Шевыреву он в октябре посылает предисловие ко второму изданию «Мертвых душ», тоже упрашивая его исправлять слог и выражая пожелание, чтобы поэма вышла не раньше «Переписки». Вслед за предисловием ему же посылается «Ревизор с развязкой, издание четвертое, пополненное в пользу бедных». По мысли Гоголя Щепкин будет играть «Ревизора», после спектакля артисты должны из своих рук продавать со сцены книгу. В письме к Сосницкому Гоголь уверяет, что тот после «пополнения» другими глазами взглянет на комедию.

И верно, «Развязка» даже на близких друзей Гоголя таила в себе много неожиданного. В ней автор дает «ключ» к комедии. Гоголь убеждает, что комедию надо понимать иносказательно: — город это не вещественный город, а душевный. Ревизор — наша проснувшаяся совесть; плуты и казнокрады — наши страсти; казна — это казна собственной души; Хлестаков — ветрянная светская совесть. Ее подкупают наши страсти. Все надо понимать «в духовном смысле». Гоголь отказывался от реализма в пользу отвлеченной аллегории-символа. Отказ вызывался всем его настроением.

Новое разъяснение вызвало со стороны друзей Гоголя резкий отпор. С. Т. Аксаков спрашивал Гоголя:

«Скажите мне ради бога, положа руку на сердце, неужели ваши объяснения „Ревизора“ искренни?.. Неужели вы, испугавшись нелепых толкований невежд и дураков, сами святотатственно посягаете на искажение своих живых творческих созданий, называя их аллегорическими лицами? Неужели вы не видите, что аллегория внутреннего города не льнет к ним, как горох к стене; что название Хлестакова светской совестью не имеет смысла, ибо принятие Хлестакова за „Ревизора“ есть случайность?»…

В свою очередь М. Щепкин писал Гоголю:

«Я так видел много знакомого, так родного, я так свыкся с городничим, Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять их у меня и всех вообще — это было бы действие бессовестное. Чем вы их замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, а со всеми слабостями… После меня переделывайте хоть в козлов, а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог».

М. Щепкин был прав: и плут городничий, и сплетники Добчинский и Бобчинский и Держиморда по своему привлекательные, они привлекательны именно тем, что они живые люди, а не схемы и аллегории.

Несколько искренен и правдив был Гоголь, давая новый «ключ» к «Ревизору»? Гоголь не являлся простым и наивным реалистом-бытописателем. Каждый значительный реалистический образ, событие он расширял до обобщающего символа. Плюшкин, Собакевич, Чичиков, Манилов, Хлестаков помимо их реалистического значения имеют значение и символическое, выражая человеческие пороки и страсти. Создавая «Ревизора» Гоголь был не только реалистом, но и символистом. Однако и в первом томе «Мертвых душ», и в своих более ранних произведениях Гоголь по преимуществу оставался все же реалистом: действительность занимала его больше всего; символ только расширял границы его образов, углублял их, придавал им больше «вечного» смысла. Теперь Гоголь все больше и больше уходит от жизни в свое «душевное дело». В соответствии с этим у него растет потребность живые характеры, происшествия, поступки толковать только символически, лишая их реальных черт эпохи, уклада, быта, причем и самому символизму Гоголь старается придать вид отвлеченно-аллегорический. Но живописные, насквозь житейские фигуры не втискиваются в аллегорические схемы: отсюда вольные и невольные натяжки.

Хлестаков символизирует необыкновенную легкость мысли, но едва ли он символизирует светскую совесть; городничий символизирует плутовство и взяточничество крепостной России, но сомнительно, чтобы он символизировал эти пороки вообще. Гоголь неудачно пытался выхолостить из «Ревизора» его революционное, жизненное содержание. Эту неудачу, кажется, он сам скоро понял. В «Дополнении к развязке», написанном в 1847 г. и напечатанном только после смерти его, М.Щепкин предлагавший новый «ключ», разъясняет: