Александр Воронский - Гоголь

• Название: Гоголь
• Автор: Александр Воронский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эта уникальная книга с поистине причудливой и драматической судьбой шла к читателям долгих семьдесят пять лет. Пробный тираж жизнеописания Гоголя в серии «ЖЗЛ», подписанный в свет в 1934 году, был запрещен, ибо автор биографии, яркий писатель и публицист, Александр Воронский подвергся репрессиям и был расстрелян. Чудом уцелели несколько экземпляров этого издания. Книга А. Воронского рассчитана на широкий круг читателей. Она воссоздает живой облик Гоголя как человека и писателя, его художественные произведения интересуют биографа в первую очередь в той мере, в какой они отражают личность творца. Гоголь у Воронского обладает как бы «двойным зрением», позволяющим ему, с одной стороны, с поразительной остротой видеть «вещественность мира», а с другой — прозревать духовный рост человека.

В тексте сохранены некоторые особенности орфографии автора и приведённых цитат.

---

Воля и целеустремленность у Гоголя были гигантские. Он сумел стать в отношениях к женщине аскетом, по-видимому, гораздо раньше, чем сделался аскетом вообще. Жизнь и женщиной, с женой его круга, кроме всего прочего, была не по Гоголю. Он все время находился в дороге, в переездах, сплошь и рядом не имел своего пристанища, перебивался подачками, зависел от издателей, цензоров, и сиятельных ослов. И Гоголь принудил себя вести целомудренную жизнь. Это отмечают Анненков и другие его современники. Отказ от женщины обошелся ему дорого. Его болезнь, очевидно отчасти связана с его половым воздержанием. В одном из писем Шевыреву Гоголь бросает такую любопытную обмолвку по поводу Константина Аксакова:

«И в физическом, и в нравственном отношении он остался девственником. Как в физическом, если человек, достигнув тридцати лет, не женился, то делается болен, так и в нравственном. Для него даже лучше бы было, если бы он в молодости своей… (непечатное слово.) Но воздержание во всех рассеяниях жизни и плоти устремило все силы у него к духу. Он должен был неминуемо сделаться фанатиком». (III том, 1845 год, 20 ноября.)

Эти слова с полным основанием должны быть отнесены и к самому Гоголю.

Сходиться с женщиной впоследствии мешали и болезни, А. П. Толстому Гоголь писал:

«Тем, которые ездят на воды, не следует вступать в брак, а лучше бы подумать о том, как служить богу, предоставя браки тем, которые здоровы и еще годятся на расплод». (IV, 74 стр.) Из этих слов можно сделать заключение, что Гоголь уже «на расплод» не годился.

Перед смертью Гоголь признавался доктору Тарасенкову, что греху Онона он не был подвержен и потребности в женщине давно не ощущал.

«Милая чувственность» была преоборена самым вещественным писателем. Но она прорывалась и в жизни и в творчестве: в склонности к циничным песням, к «скоромным анекдотам», к непечатным выражениям. Наряду с осуждением женщины как ведьмы, жадной до денег и имущества, у Гоголя есть бесспорные излишества в изображении ее физических свойств: облачных персей, выпуклых, упругих ног, плывучих линий спины: молодому Гоголю кажется сладострастным небесный купол; сладострастно изгибается река Псел, сладострастно подъемлется купол собора и нечто обольстительное есть даже в мертвой красоте утопленниц, панночки-ведьмы.

Естественные отношения мужчины к женщине Гоголю пришлось заменить отношениями «идеальными»: дружбой, привязанностью, любовью «брата и сестры» во Христе; пришлось довольствоваться властью художника, проповедника, — как в том он признавался сам, — сознанием, что женщина красивая, умная, принадлежащая к избранному кругу, покорно выслушивает его поучения, восхищается его произведениями, исполняет поручения.

Сближение Гоголя с высшим женским кругом совпадает с упадком его творческой деятельности и с усилением в нем религиозных настроений. Все это, однако, не мешало Гоголю очень настойчиво, расчетливо и ловко использовать великосветские связи с женщинами для своих практических целей. Со своей стороны эти женщины относились к Гоголю с восхищением, как к писателю, но считали его ниже себя. Когда одной из них, Анне Михайловне Виельгорской, впоследствии Гоголь сделал предложение, он получил отказ; его предложение даже сочли обидой; он был «не ихнего круга», захудалый дворянин, бедняк, какой-то «сочинитель». «Брат во Христе» не должен был переступать сословного порога; каждый сверчок, знай свой шесток. Гоголь и здесь внутренно оставался одиноким.

Продолжая свое «душевное дело», Гоголь ищет путей к ближнему, жаждет совершать добрые поступки. Дается это ему нелегко.

«Скажу вам о себе, — признается он матери, — что до сих пор мне не удалось ни одного полезного дела сделать, не принудив прежде к тому, себя насильно.» (Франкфурт, 1844 год, 12 июня.)

К полезным делам побуждает страх возмездия.

«Если бы увидел простой человек…. какое наказание страшное ожидает его за это в будущей жизни, — нет, он бы, наконец, смягчился» (там же.)

Гоголь настроен до крайности тревожно. А. О. Смирнова вспоминает: «Гоголь был очень нервен и боялся грозы. Раз как-то в Ницце, кажется, он читал мне отрывки из второй и третьей части „Мертвых душ“, а это было нелегко упросить его сделать… Я вся обратилась в слух. Дело шло об Улиньке, бывшей уже замужем за Тентетниковым. Удивительно было описано их счастье, взаимное отношение и воздействие одного на другого… Тогда был жаркий день, становилось душно. Гоголь делался беспокоен и вдруг захлопнул тетрадь. Почти одновременно с этим послышался первый удар грома, и разразилась страшная гроза. Нельзя себе представить, что стало с Гоголем: он трясся всем телом и весь потупился. После грозы он боялся идти один домой. Виельгорский взял его под руку и отвел. Когда после, я приставала к нему, чтобы он вновь прочел и дочитал начатое, он отговаривался и замечал: „Сам бог не хотел, чтобы я читал, что еще не окончено и не получило внутреннего моего одобрения“.

Материальные неурядицы тоже продолжали беспокоить. Предпринятое в Петербурге под наблюдением Прокоповича издание в четырех томах собрания сочинений обошлось очень дорого и пока не доставляло никаких доходов. При всей своей добросовестности Прокопович не сумел поставить издания. Типография тайком отпечатала для себя значительное количество лишних по сравнению с установленным тиражом экземпляров и перепродавала их книготорговцам, что задерживало расхождение издания.

Отношение с московскими и петербургскими друзьями-славянофилами в свою очередь значительно ухудшилось. Гоголь вообще нередко вел себя с ними заносчиво и кичливо, позволял себе ломаться. Панаев рассказывает, что в бытность свою в Москве в 1840 году Гоголь принимал, как должное, наивные и до смешного благоговейные ухаживания за ним Аксаковых:

Перед его прибором, за обедом стояло не простое, а розовое стекло: с него начинали подавать кушанье; ему подносили макароны для пробы, которые он не совсем одобрил и стал мешать и посыпать сыром. После обеда он развалился на диване Сергея Тимофеевича и через несколько минут стал опускать голову и закрывать глаза — в самом ли деле начинал дремать, или притворялся дремлющим… В комнате мгновенно все смолкло… Константин Аксаков едва переводя дыхание, ходил кругом кабинета, и при чьем-нибудь малейшем движении или слове повторял шепотом и махая руками: „Тсс! Тсс! Николай Васильевич засыпает!“ Об обещанном чтении он перед обедом не говорил ни слова… Наконец, Гоголь зевнул громко. Константин Аксаков при этом заглянул в щелку двери и, видя, что он открыл глаза, вошел в кабинет. Мы все последовали за ним. — „Кажется, я вздремнул немного? — спросил Гоголь, зевая и посматривая на нас…“ Гоголя стали уговаривать почитать. „Я сегодня, право, не имею расположения к чтению“. Его долго упрашивали, пока он дал согласие. Чтение вызвало всеобщий восторг»[25].

Так ведут себя обыкновенно люди, нечаянно попавшие из грязи в князи. Подобные кривлянья уже сами по себе оставляли в друзьях и поклонниках Гоголя тяжелый осадок. С годами у некоторых из них этот осадок увеличивался. Московские и петербургские славянофилы с опасением следили за новым связями Гоголя в высшем свете, считая их для него крайне вредными. С. Т. Аксаков полагал, что знакомство Гоголя в А. П. Толстым, носившим впоследствии, по слухам, вериги, гибельно для него. Мистицизма Гоголя Аксаков тоже не одобрял. Оправдываясь, Гоголь отвечал ему:

«О себе скажу Вам вообще, что моя природа совсем не мистическая… Но внутренно я не изменялся никогда в главных моих положениях. С двенадцатилетнего, может быть, возраста, я иду тою же дорогою, как и ныне, не шатаясь, и не колебаясь никогда во мнениях главных, не переходил из одного положения в другое». (С. Т. Аксаков, 1844 год, 16 мая.)

Гоголь, действительно, шел одной дорогой, но в природе его было много мистического и с годами это чувство в нем усиливалось, что его друзья, люди верующие, но далекие от мистики, отмечали со скорбным чувством и отчуждением.

Многие из друзей, по словам самого же Гоголя, упрекали его в скрытности, в двойственности. Плетнев прямо писал ему:

«Что такое ты? Как человек — существо скрытое, надменное, недоверчивое, и всем жертвующее для славы…»

Оскорбляли поучения Гоголя, попреки, наставления, обличения в себялюбии, в служении дьяволу, маммоне, причем сам Гоголь нисколько не стеснялся нагружать своих друзей и знакомых житейскими поручениями хозяйственного и денежного свойства, требующими больших и мелочных хлопот, времени, труда, — был требователен, писал жесткие письма, настаивал на полной отчетности, не отличаясь со своей стороны ни постоянством, ни готовностью помогать другим в делах обиходных.

Когда разные недоразумения, вызванные изданием его собраний сочинений, умножились, Гоголь объявил, что он сам произвел путаницу и за это наказывает себя лишением денег, следуемых за книги. Эти деньги Плетнев, Аксаков и Шевырев должны обратить в помощь бедным студентам, начинающим талантам, причем имя жертвователя пусть сохраняется в строжайшей тайне. Шевырев ответил, что считает распоряжение несправедливым: Гоголь еще не уплатил долга С. Аксакову, который сильно в то время нуждался. А. О. Смирнова тоже указала Гоголю, что у него на руках старая мать и сестры. Обиженный Гоголь остался непреклонным.