Александр Воронский - Гоголь

• Название: Гоголь
• Автор: Александр Воронский
• Жанр: Биографии и Мемуары

Эта уникальная книга с поистине причудливой и драматической судьбой шла к читателям долгих семьдесят пять лет. Пробный тираж жизнеописания Гоголя в серии «ЖЗЛ», подписанный в свет в 1934 году, был запрещен, ибо автор биографии, яркий писатель и публицист, Александр Воронский подвергся репрессиям и был расстрелян. Чудом уцелели несколько экземпляров этого издания. Книга А. Воронского рассчитана на широкий круг читателей. Она воссоздает живой облик Гоголя как человека и писателя, его художественные произведения интересуют биографа в первую очередь в той мере, в какой они отражают личность творца. Гоголь у Воронского обладает как бы «двойным зрением», позволяющим ему, с одной стороны, с поразительной остротой видеть «вещественность мира», а с другой — прозревать духовный рост человека.

В тексте сохранены некоторые особенности орфографии автора и приведённых цитат.

---

«Я не в состоянии дать вам ни малейшего понятия, — писал он Гоголю, — о том негодовании, которое возбудила ваша книга во всех благородных сердцах, ни о тех воплях, дикой радости, которые издали при появлении ее враги наши, — и не литературные Чичиковы, Ноздревы, городничие и т. д. — и литературные, которых имена хорошо вам известны».

В то время, как Россия представляет собою «ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми» — является великий писатель с книгой, в «которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, учит их ругать побольше».

«Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскуратизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете! Взгляните себе под ноги, — ведь вы стоите над бездною». «По вашему, русский народ самый религиозный в мире — ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благовение, страх божий. А русский человек произносит имя божее, почесывая себе зад. Он говорит об образе: годится — молиться, а не годится — горшки покрывать? Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности».

«Не истинной христианского учения, а болезненной боязнью смерти, чорта и ада веет от вашей книги…»

В письме Белинского дрожит и трепещет гневом каждое слово. Это от лица революционных разночинцев. Если «Переписка» определила собою линию «душевного дела» Достоевского, Толстого, то письмо Белинского наметило поведение Чернышевского, Добролюбова, Писарева, «кухаркиных детей», бурсаков, всех, кто полагал, что «душа» определяется общественными порядками, что развитию ее мешает крепостничество, самодержавие, имущественное неравенство и что всему этому надо объявить борьбу не на живот, а на смерть. Письмо Белинского являлось линией крестьянской революции, направленной против попыток с помощью религии оправдать и поддержать царский строй.

Белинский не вскрыл трагедии Гоголя, не показал, каким образом случилось, что гениальный писатель, творец социального романа в России, отрекался от своих лучших произведений и цеплялся за худшее мракобесие. Не заметил Белинский и того, что шло в «Переписке» от Гоголя-художника с его ясновидением: указаний на пошлость, пустоту, мертвенность, мелочность всего окружающего, на непрочность и переходность этой действительности. Увлеченный обличением Белинский не подчеркнул, не углубил и не объяснил со своей точки зрения то отрицательное, что увидел на западе Гоголь и что следовало выделить из «Переписки».

От упреков, будто Гоголь сознательно и гнусно приспособляется к самодержавию, освободил художника еще Чернышевский. Вообще же письмо Белинского еще раз и в необыкновенно яркой форме показывало, насколько вперед ушло тогда еще незначительное крыло революционных разночинцев в своем общественно-политическом самоопределении и насколько оно опередило в этом так называемое передовое русское «общество», то есть либеральные дворянские круги.

Гоголь ответил Белинскому коротким письмом в духе христианского смирения, сквозь которое проступают следы крайней угнетенности и раздражения:

«Душа моя изнемогла, все во мне потрясено…»

«Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды».

Но вместе с тем: «Как я слишком усредоточился в себе, так вы слишком разбросались.

…Желаю вам от всего сердца спокойствия душевного…»

Сохранился еще черновик другого письма; его Гоголь написал сначала, но не послал. Оно составлено совсем в другом духе, более непосредственно и ядовито. Христианского смирения в нем мало. Гоголь уверяет, что Белинский, якобы, получил легкое журнальное образование, занят писанием фельетонных статеек и даже не окончил университетского курса. Не ему говорить о церкви, о Христе, о русском народе. Задача «Переписки» в том и состояла, чтобы «остановить несколько пылких голов, готовых закружиться и потеряться в этом омуте и беспорядке».

«Многие, видя, что общество идет дурной дорогой… думают что преобразованиями и реформами… можно поправить мир». Мечты! «Общество образуется, само собой слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою. Пускай вспомнит человек, что он вовсе не материальная скотина, а высокий гражданин небесного гражданства».

Это место в черновом письме очень ценное: оно со всей ясностью обнаруживает, в чем заключалась основная теоретическая ошибка Гоголя. Общество представлялось ему простым, механическим собранием единиц, подобно гороху в мешке. Гоголь не видел, что общество — сложнейший организм; люди в обществе — единицы, но единицы, связанные производственными, имущественными, правовыми и другими отношениями, совокупность их образует общественного человека; вне этих отношений «единица» — худшая абстракция, чем Робинзон, потому что и Робинзон родился и воспитывался в определенной общественной среде.

Если общество механически слагается из единиц, общественные отношения тем самым естественно выпадают и все дело, следовательно, сводится не к этим отношениям, а к единице. Очевидно, надо исправить эту единицу, и тогда все остальное приложиться.

К этим и подобным рассуждениям Гоголь прибавил выпады против красных фаланстеров, против коммунистов и социалистов.

Любопытен отклик на «Переписку» Чаадаева. В неудаче книги Чаадаев обвинял не столько Гоголя, сколько его неумеренных поклонников: им надо было во что бы то ни стало возвеличить скромную Россию перед всеми народами. Для этого им потребуется свой Данте, Шекспир, Гомер. В Гоголе они нашли простодушного поэта, впрочем, не лишенного гордости, спесивости и даже цинизма, готового стать таким русским Гомером.

Чаадаев имел в виду кружок славянофилов, но его отзыв должен быть отнесен в первую очередь к великосветским поклонникам Гоголя-проповедника.

Из славянофилов многие отнеслись к «Переписке» отрицательно. С. Т. Аксаков находил, что книга проникнута лестью и, под личиной смирения, — страшный гордостью ума. «Он не устыдился напечатать, что нигде нельзя говорить так свободно правду, как у нас». Мистицизм Аксаков считал для Гоголя гибельным. Шевырев, хотя и напечатал хвалебный разбор «Переписки», но делал это, видимо, из кружковых славянофильских интересов, причисляя Гоголя к «своим». В письме же своем он указал Гоголю, что тот вводит в религию личное начало и видит в побочных обстоятельствах указания свыше, уподобляясь княгине Волконской. Все это было справедливо, но не пошло дальше личной переписки. Очень зло против Гоголя выступал писатель-новеллист Павлов, автор талантливых повестей.

Защищали «Переписку с друзьями» заведомые реакционеры: остроумный и мрачный Вигель, А. О. Смирнова, П. Вяземский, тогда уже более реакционно настроенный, чем в годы, когда вышел «Ревизор». Вигель заявлял:

«Не могу описать восторгов, с которыми смотрел на Гоголя! Я смеялся над теми, которые сравнивали его с Гомером. Теперь я каюсь в том… И что за мысли, и какая их выразительность! С фейерверком сравнить мало их! В них нечто молнии подобное!».

П. Вяземский, которого Белинский назвал князем в аристократии и холопом в литературе, нашел в книге Гоголя нужный и спасительный перелом: Гоголь в своих художественных произведениях «задевает за живое не одни наружные и противные болячки: нет, он проникает вглубь он выворачивает всю природу и не находит здорового места». От этого писателю надо скорее отказаться. Умница-реакционер верно понял, какие выводы следуют из «Мертвых душ», «Шинели» и других вещей Гоголя.

С хвалебной статьей по адресу «Переписки» выступил «начинающий» критик Апполон Григорьев. Статья была неудачная.

Общественно-политическая сторона «Переписки» заставляла забывать многие литературные высказывания Гоголя. Среди них есть мысли блестящие; даже и по ныне они заслуживают включения в хрестоматии и учебники. Статья «В чем же, наконец, существо русской поэзии» стоит многотомных критических трудов. Вот для примера, характеристика русского стиха:

«Этот металлический бронзовый стих Державина, этот густой, как смола или струя столетнего токая, стих Пушкина, этот сияющий, праздничный стих Языкова, влетающий как луч в душу, весь сотканный из света; этот облитый ароматами полудня стих Батюшкова; сладостный как мед из горного ущелья; этот легкий воздушный стих Жуковского, порхающий, как неясный звук эоловой арфы… — все они, точно, разнозвонные колокола, или бесчисленные клавиши одного великолепного органа разнесли благозвучие по Русской земле…»

Когда от нудных и скопидомских советов, как лучше разбогатеть помещику, как губернаторше подслушивать, что говорят кругом, обращаешься к этим и подобным страницам — как будто выходишь из склепа наружу, на солнечный свет.