С. Пэррис - Ересь

• Название: Ересь
• Автор: С. Пэррис
• Издательство: Иностранка, Азбука-Аттикус
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-01057-4

Великий Джордано Бруно, спасаясь от инквизиции, бежит в Англию. В этой стране, где вот уже четверть века на троне сидит королева-протестантка, все еще сильна оппозиция приверженцев католической веры. При королевском дворе Бруно получает задание — отправиться в Оксфорд, тайный оплот католицизма, и нащупать нити заговора против королевы. Там же в Оксфорде вроде бы спрятана вожделенная для него книга, содержащая ключ к разгадке тайн мироздания. Однако разоблачение заговора и поиски книги неожиданно осложняются тем, что в этом тихом университетском городке совершается ряд загадочных убийств, которые Бруно берется расследовать.

---

Вдоль стен и на алтаре горели свечи. Собравшиеся рассаживались на жестких дубовых скамьях — интересно, эти сиденья специально делают такими неудобными, чтобы прихожане не уснули во время службы? В узкие сводчатые окна без витражей бил яркий утренний свет, играл бликами на белой известке стен и на длинных темных волосах Софии Андерхилл — она заняла место в переднем ряду, напротив кафедры, под бдительным присмотром отца. Спасибо и на том, что он пускает ее в часовню вместе со студентами: наверняка ее присутствие отвлекает молодых людей от благочестивых мыслей. Возле Софии сидела ее мать, — узкие плечи, спина сгорблена, виден только прикрывающий волосы белый чепец. Рядом с женщинами и позади них в передних рядах расселись преподаватели, далее — студенты постарше, те, кому вскоре предстояло сдавать магистерский экзамен или защищать диссертацию; у самой двери места для младших. Я стоял в дверях, раздумывая, где положено сидеть мне, и заодно имел возможность прикинуть количество членов колледжа. Всего их было человек тридцать, и, поскольку все они жили вместе и все были друг у друга на виду, неудивительно, что кто-то из них лучше других знал подоплеку вчерашней трагедии.

Окинув взглядом помещение, я заметил среди молодежи Томаса Аллена и Лоренса Уэстона. Однако где же Норрис и его горлопаны-дружки, с которыми он вчера приходил в таверну? Похоже, и от утренней службы богачи могут откупиться, как и от прочих университетских правил. Уильям Бернард и Ричард Годвин, библиотекарь, сидели в переднем ряду, Джона Флорио я разглядел подальше, в центре, он о чем-то оживленно болтал с соседом. Больше я ни с кем не был знаком лично, однако тот, кто меня интересовал, вполне возможно, и не входил в число представленных мне членов колледжа. Но он, несомненно, был здесь своим человеком, раз так легко нашел мою комнату. Я прошел внутрь и оглянулся на задние ряды: сидевшие там юнцы без любопытства встретили мой взгляд. Эти английские мальчишки все с виду одинаковы — бледные, беспокойные, недокормленные какие-то. Возможно, один из них что-то знал и хотел сообщить мне, но боялся. Но — который из них?

Я хотел устроиться так, чтобы со своего места видеть все собрание, однако Годвин приметил меня у двери, с улыбкой поманил к себе и указал свободное сиденье в переднем ряду. Отказаться было бы неприлично. Под взглядами десятков глаз — я чувствовал, что и София смотрит на меня, — я прошел по центральному проходу в передний ряд и уселся подле Годвина. Тот шепотом приветствовал меня и вновь склонил голову в молитве. Уолтер Слайхерст и Джеймс Ковердейл отсутствовали. Ректор прошествовал от двери к алтарю в сопровождении четырех юношей в белых облачениях певчих, и все дружно встали.

Я поднял голову и встретился взглядом с ректором. Возможно, он удивился моему появлению среди протестантов или же пожалел о вчерашней своей резкости, однако на его лице ничего не выразилось. Он склонился и начал молитву.

— Господи, отверзи уста мои! — провозгласил он, и все собрание прилежно отвечало:

— И уста мои возгласят Тебе хвалу!

Я не был знаком с чином англиканского богослужения, а потому произносил ответы шепотом, чтобы мои невольные ошибки не привлекали внимания. Годвин вышел к кафедре и прочел отрывок из Евангелия от Матфея, затем он сел, и хор на четыре голоса спел по-английски Те Deum Laudamus[21] — простенько, но так, что почему-то брало за душу.

— Джентльмены! — решительно заговорил ректор, уставившись поверх голов присутствующих. — Джентльмены, вчера наша маленькая община была поражена неожиданным трагическим событием. Я знаю, что гибель Роджера Мерсера, постигшая его в тот час, когда он гулял и молился в саду, до глубины души потрясла всех нас. Я также знаю, что подобные страшные события настолько возбуждают сознание, что люди, потрясенные несчастьем, чересчур легко поддаются всевозможным нелепым вымыслам и слухам. — Тут он метнул на меня взгляд, острый и такой быстрый, что большинство, вероятно, этого не заметило. Доктор Бернард захрустел костяшками пальцев, и этот хруст раскатился в мертвой тишине часовни.

— Было бы гораздо полезнее, — продолжал ректор, возвышая голос, словно перед ним сидело не тридцать человек, а три сотни, — если бы вместо бесплодных сплетен мы извлекли из этой трагедии урок, сосредоточив наши помыслы на краткости земной жизни и ожидающей нас всех вечности, и поразмыслили о том, какими мы сами в скорости предстанем пред Господом. Давайте же простимся с Роджером, как подобает, но обратим его смерть себе на благо и зададимся вопросом: если бы смерть поразила нас сейчас, в сей миг, кто мог бы встретить ее с уверенностью в спасении?

— Можно подумать, он предвидит еще одну смерть, — шепнул я Годвину; Андерхилл пронзил меня гневным взглядом, хотя и не мог расслышать мои слова, стоя за кафедрой.

— А теперь, как и в прошлые воскресенья, обратимся к повествованию мастера Фокса о мучениях первых христиан, наших предков, которые пострадали за веру в те дни, когда Церковь была чиста и едина. Мы не поклоняемся им, словно идолопоклонники, и не именуем святыми, как делает это Римская церковь, ибо они были обычными, подобными нам мужчинами и женщинами. Но их вера является высоким образцом истинной веры, и мы все должны стремиться к тому же. Нам подобает знать древнюю и прекрасную историю страданий во имя Христово, ибо первые христиане в наш беспокойный век служат примером твердости в вере и для мучеников Реформации. Ныне, вспоминая житие Альбана, первого из британских мучеников, зададимся вопросом: на самом ли деле твердость в вере остается первейшим благом в наших душах? Ибо настали трудные времена, друзья мои. — Он еще более возвысил голос, всем телом подавшись вперед и суровым взглядом пронзая своих «друзей». — Церковь Британии осаждают со всех сторон те, кто хотел бы вновь привести нас под власть Рима. Вы, молодые люди, сидящие здесь передо мной, вы — будущие вожди Церкви и государства. Именно вам предстоит отстаивать свободу и независимость государства и Церкви в грядущие годы. Достанет ли вам решимости даже перед лицом смерти? Будете ли вы защищать нашу свободу от тех идолопоклонников и тиранов, которые попытаются отнять ее у нас? Молюсь, чтобы вы были готовы к этому.

В задних рядах слышался какой-то шорох и шум: юноши подтягивались и горделиво выпячивали грудь, отвечая на этот воинственный призыв. Тон Андерхилла мне не нравился, он явно отдавал фанатизмом; вместе с тем содержание его речи напомнило мне слова Уолсингема.

В целом это больше напоминало лекцию, чем проповедь, но я с удивлением обнаружил, что ректор гораздо лучше толкует чужой текст, нежели излагает в публичном диспуте свои собственные идеи. Впрочем, своих идей я у него как раз и не обнаружил.

Под его занудную речь я до такой степени погрузился в размышления, что прослушал, как он произнес заключительные слова службы, и очнулся лишь от дружеского толчка Годвина: все вокруг уже поднимались.

Ректор и хористы гуськом двинулись к выходу, прихожане разминались, тоже собираясь уходить. Какой-то ярко-рыжий веснушчатый мальчишка, на вид совсем еще ребенок — даже странно, как это мамаша отпустила его в университет, — возился у алтаря, убирая утварь, закрывая оставшуюся на алтаре огромную Библию, гася свечи. София прошла мимо меня, улыбнулась и что-то хотела сказать, но ее мать, заметив это движение, решительным жестом ухватила дочь за руку и повлекла к двери. На ходу София оглянулась через плечо, и мне показалось, будто она о чем-то просит меня взглядом; возможно, и впрямь показалось.

— Простите, что столь бесцеремонно толкнул вас, доктор Бруно, — шепнул мне Годвин, — но я опасался, что вам нелегко следить за ходом нашей службы. Должно быть, она вам совершенно незнакома.

Рыжий мальчишка, прибрав у алтаря, подошел к нам и передал Годвину последнюю свечку, чтобы мы могли светить себе по дороге.

— Не то чтобы совсем незнакома, — усмехнулся я. — Вы все-таки немало у нас позаимствовали.

Мой собеседник вежливо негромко рассмеялся.

— А как вам понравился наш маленький хор? — жизнерадостно спросил он, провожая меня к двери и согнутой ладонью защищая мерцающий огонек свечи от сквозняка.

— Доводилось мне слышать большие хоры, которые куда хуже справлялись с пением псалмов, — искренне ответил я.

— Композиция мастера Берда, придворного композитора ее величества, — радуясь похвале, сообщил мне библиотекарь.

— Кажется, он и сам католик?

Годвин смутился:

— Ну да, да. Но не этим же он мне нравится, — поспешно оговорился он. — Если уж королева терпит этого еретика ради его прекрасной музыки, мы тоже можем проявить терпимость.

— Разумеется. И еще меня восхитило ваше чтение: вы передаете евангельский текст с истинно поэтическим чувством. — Я постарался вложить в свои слова как можно больше пыла.