Филипп Капуто - Военный слух

• Название: Военный слух
• Автор: Филипп Капуто
• Жанр: О войне

Эта книга не претендует на историческое исследование. В ней нет ничего о политике, власти, стратегии, влиянии, национальных интересах или внешней политике. Она не предъявляет обвинений тем видным деятелям, что привели нас в Индокитай, и чьи ошибки были оплачены кровью самых обычных людей. В общих словах, это просто книга о войне, о том, что люди делают на войне, и о том, что война делает с ними. В более узком смысле это рассказ солдата о самом продолжительном военном конфликте с нашим участием, единственном, что мы проиграли, и в первую очередь — мои воспоминания о том длительном и порой неприятном периоде моей жизни.

---

Я всегда относился к Леви с симпатией, а иногда ему завидовал. Он отличался спокойной целеустремлённостью, в то время как я был вспыльчив и импульсивен. Я закончил колледж при церкви в спальном районе, он учился в Колумбийском университете. Он был из богатой семьи, моя же только-только с трудом выбралась из рабочего класса. У него были все преимущества, но он пошёл на военную службу, в то время как легко мог заняться чем-то другим. По-моему, было это в нём: высоко развитое чувство долга. Мои собственные мотивы для поступления в морскую пехоту были в основном личными, но у Леви, вроде бы, личных амбиций вовсе не было. Он был патриотом — из самых лучших, из тех, кто не просто так расхаживает с американским флагом в петлице. Он пошёл добровольцем, потому что считал, что так надо, и сделал это тихо, легко и естественно. У него была ещё одна особенность, редкая в наш нетребовательный век: непоколебимая верность нормам поведения. В Куонтико мы с ним однажды вместе попали в переделку. Как и я, он не очень хорошо умел читать карту. Выполняя сложное упражнение по ориентировке на местности, мы оба, идя по разным азимутам, заблудились на одном и том же заболоченном участке. Там было полно ежевики и глубоких трясин — зловещее место, где на зачахших деревьях сидели водяные щитомордники, обвивая ветки. Я пробирался по тем местам уже час с лишним, и начинал всё больше паниковать, ныряя из одних зарослей в другие. Казалось, что конца этому болоту не будет, а до заката оставалось всего несколько часов. Разрубая ежевичные кусты штыком, я услышал, как кто-то шумит и ругается в нескольких ярдах передо мной.

В подлеске появилось лицо Леви, под каской, с которой свисали колючие ветки. Как только он увидел меня, он перестал орать и ругаться. Мне стало легче от того, что я увидел ещё одного человека, но Леви, который славился своей невозмутимостью, похоже, смутился от того, что его застали в тот момент, когда он вышел из себя. Мы решили держаться рядом, пока не выберемся из болота. По его краю протекал ручей, а за ручьём тянулась вереница холмов, поросших соснами. Мы вытащили карты и попробовали определиться, где находимся. Ситуация представлялась безнадёжной. Я пересёк ручей в надежде отыскать топографический указатель, который мог быть приделан к одной из сосен на той стороне. Ничего не отыскав, я сказал, что хочу срезать путь и идти через холмы, пока не дойду до дороги. Это означало, что я провалю упражнение, но это было лучше, чем заночевать в тех мрачных лесах. Леви же сдаваться пока не собирался. Он сказал, что сейчас рассчитает дорогу обратно к последнему указателю и попробует понять, где совершил ошибку. Я попробовал его отговорить. Чтобы совершить задуманное, он должен был вернуться по своим следам обратно через болото, а это и при дневном свете было нелегко; было бы ещё хуже, если бы он застрял в нём на всю ночь. Но он стоял на своём. Он собирался сделать всё как полагается, или, по крайней мере, попробовать. Я сказал ему: «Ладно, валяй». По сравнению со мной упорства ему было не занимать. Он пошёл обратно в заросли. Я пересёк ручей и, наткнувшись на другого заплутавшего, добрался до дороги. Ну, а с упражнением я не справился.

Леви тоже не справился. Темнота заставила его выбираться, прикинув маршрут, как сделал я сам. На следующей неделе он снова отправился в тот лес вместе с остальными двоечниками, чтобы пройти маршрут заново. Но я не мог не восхищаться его решимостью сделать всё так, как требовалось. В этом был он весь. И я думаю, именно эта верность нормам поведения его и погубила. Получив тяжёлые ранения в ноги, он мог не подвергать себя опасности, пытаясь спасти санитара. Не уронив своей чести, он мог оставаться в безопасном месте, но в наши головы вдолбили, что морпех никогда не оставит раненого под огнём противника. Мы никогда не оставляли раненых на поле боя. Мы их выносили, из опасного места в безопасное, даже когда при этом приходилось рисковать собственной жизнью. Это была одна из норм поведения, которые мы должны были соблюдать и утверждать. Я знаю, что я не смог бы сделать того, что сделал Леви. Заставляя себя подняться на раненых ногах, он пытался спасти санитара, не зная того, что ему уже ничем не поможешь. И он, наверное, сделал это так, как делал всё остальное — самым естественным образом и потому, что считал, что так надо.

Я никак не мог вспомнить, что он сказал мне в тот вечер в Джорджтауне. Ничего важного в его словах и быть не могло, но я хотел вспомнить. Я и сейчас хочу вспомнить, вспомнить, что ты сказал — да, ты, Уолтер Невилл Леви, чей призрак преследует меня до сих пор. Нет-нет, не могло быть там ничего важного или глубокого, но дело не в этом. Дело в том, что тогда ты был живым, ты жил и говорил. И если бы я смог вспомнить, что ты тогда сказал, я бы смог заставить тебя повторить это снова, на этой странице, и, может быть, сделать так, чтобы ты предстал живым перед другими людьми, как до сих пор предстаёшь передо мной.

Столько всего ушло с тобой, столько таланта, ума, достоинства. Из нашего выпуска 1964-го года ты погиб первым. Были и другие, но ты был первым, и более того: ты был воплощением всего лучшего, что было в нас. Ты был в нас всех, и вместе с тобою умерла частица нас, та маленькая частица, что была ещё юной, которую смерть не успела ещё пропитать цинизмом, озлобить и состарить. Твоё мужество было для нас примером, и что бы ни было на той войне правым или неправым, ничто не может принизить правоты того, что ты попытался совершить. Ты сделал это от великой любви. Ты погиб ради человека, которого пытался спасти, и погиб ты pro patria[69]. Не было в ней ничего приятного или уместного, в смерти твоей, но я точно знаю, что умер ты в уверенности, что умираешь pro patria. Ты остался верен. Страна твоя — нет. И сейчас, когда я это пишу, через одиннадцать лет после твоей смерти, страна, за которую ты погиб, хотела бы забыть о той войне, на которой ты погиб.

Само название её звучит как проклятие. Её героям не ставят памятников, статуй на площадях маленьких городков и в городских парках, не вешают мемориальных досок, не возлагают венков от общественности, не сооружают мемориалов. Ибо доски, венки и мемориалы — напоминания, и из-за них твоей стране было бы труднее погрузиться в беспамятство, которого она жаждет. Она желает забыть, и уже забыла. Но кое-кто из нас всё же помнит, благодаря тем мелочам, из-за которых мы тебя любили — твоих жестов, слов, что ты говорил, того, как ты выглядел. Мы любили тебя за то, каким ты был и за то, на чём стоял.

* * *

Полковник Никерсон сказал, что стал плохо спать. Было это в конце сентября, и причиной его бессонницы стали потери, которые понесла рота из Первого Первого в ходе недельной операции. Из без малого ста семидесяти человек они потеряли почти сорок, почти всех из-за мин-ловушек и мин, подрываемых из засад. Это была бы ещё приемлемая цена, принеси та операция хоть какой-нибудь результат; ничего она не принесла. Вьетконговцы никуда оттуда не ушли.

Я выписывал мелом статистические суммарные данные, когда Никерсон поведал мне о своей беде.

— У нас слишком много потерь, лейтенант. Я полночи провожу без сна, всё думаю об этих мальчишках.

Полковники обычно не признавались лейтенантам в таких вещах, поэтому я и не знал, что ему ответить. А вдруг он начал думать о том, не губим ли мы людей во Вьетнаме зазря, и хочет, чтобы кто-нибудь это опроверг. А может, хочет, чтоб я сказал: «Не волнуйтесь, полковник. Эти люди погибли за правое дело». Ну, за этим-то ему следовало обратиться к кому-нибудь другому. У меня у самого сомнений было выше крыши.

Но этот подавленный полковник оказался совершенно другим человеком два дня спустя, когда патруль из тридцати пяти человек из роты «А» попал в засаду. Типичная была засада: вьетконговцы взорвали мину типа «Клеймора», осыпали патруль очередями и снова слились с окружающей местностью.

Всё это длилось не дольше тридцати секунд, но пятнадцать из тех тридцати пяти морпехов были убиты или ранены. В очередной раз подводя итоги на табло, я заметил новому начальнику штаба, подполковнику Мэклу, что если первый первого и дальше будет нести такие потери, то прекратит своё существование месяца через четыре. Как раз в этот момент вошёл Никерсон. Он был заляпан грязью, а во рту у него была зажата неприкуренная сигара.

— О чём это ты, лейтенант? — спросил он, и по его интонации я понял, что вместо того душевного офицера передо мной стоит жёсткий начальник, готовый переть во весь опор.

— Об интенсивности убыли личного состава в первом первого, сэр, — ответил я. — Если так пойдёт и дальше, то к февралю их потери составят сто процентов.

— С чего это? Я только что из госпиталя, — сказал полковник. — Я видел этих мальчишек из того патруля. Задора им и сейчас не занимать, лейтенант.

— Я не порочил их мужества, сэр. Я говорил о том, что у них слишком много потерь.