Виктор Ревунов - Холмы России

• Название: Холмы России
• Автор: Виктор Ревунов
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Всего. Что в моей избе случилось?

Стройков поднялся, посмотрел на сидевшую с опущенной головой Феню.

- Ты хотела за одежкой к тетке заехать. Поезжай.

Скажешь, с окопов. А когда стемнеет, подойдешь к своей избе. Там и посмотрим. Пропуск получи - и пистолет под кофту. А то заведут. Рванину не жалей. Все равно с земли без помина.

Феня взяла на руки Машеньку. В платочке она как синичка, а Алеша, обняв Феню у пояса, прижался щекой.

- Тетя Феня пришла.

- Тетенька, тетенька Феня, ты не уйдешь?

Шептали они, гладили ее, жалели.

Анфиса сидела на лавке. Видела слезы и уловленное счастье в глазах племянницы. Дети грели ее, и она каким-то другим в ней телом, как под корой, чувствовала осветлявшее нежное биение.

- Милые! Да как же я вас люблю!- зашептала, поставила на пол Машеньку, расцеловала ее и Алешу.- Ах, вкусные! Ну, как ягодки. Машенька земляничка, а Алеша...

- Он у нас командир,-сказала Анфиса.-Данным уже немца разбил. Нигде репьев не осталось.

Когда ребятки вышли на заднее, скрытое от дороги крыльцо, где играли и копались под горожбою, Феня спросила:

_ А где же Платон Сергеич?

- В Поляновке, в мастерских. Пулеметы, винтовки починяет.

- Уходила бы, тетя. Страх-то какой.

- Куда?

- Где потише.

- Говорят, не пойдет дальше. Будто через землю турецкую в Палестину ему надо. Наши не пускали. Ну, и" задрались. Сказывают, прежде король ихний, по фамилии Барбос, туда все хаживал. Пойдут налегке, а оттель на верблюдах сундуки прут. В сундуках алмазы заморские... А у нас? Этих верблюдов на заготовку и самих разденут. Сибирские тут проходили. Кулачищи во - с чугун. Во дворе сели у котелков. Едят, усами шевелют, друг на дружку поглядывают сурово. Хоть бы словечко.

Поели и пошли с винтовками, с топорами, будто по дрова куда... Где была-то?-досказав свое, спросила Анфиса.

- Я же сказала тебе: на окопах.

- Бросила в избе все. Заходи, бери, прямо коммунизм открыла.

- Да кому нужно. И чего брать?

- Что ж, голяком ходить? Вой и осень скоро...

В баньку не хочешь? Еще теплая. Солдаты мылись. Духу нагнали. И переоделась бы. Приготовлю. Ступай, золотко. Все теперь в какую минуту: и моются, и едят, и спят как попало. Бедные люди. За что им, царица небесная. Иди. Водицей поласкаешься.

После бани Феня завалилась на старый теткин диван. Поворочалась, погремела пружинами. Анфиса подала квасу: настоянной на чернике закисшей водицы.

- Да будто хмельной?

- С чего, с дыма?

- А закружило,- радость почуяла, улыбнулась.

Легла широко, раскинув босые ноги. Под затылком сплела руки. Остывала в березовой испарине, как перед свиданием, ныло в груди сладкой тоской. Влажно золотился на лбу косячок волос. Синева глаз в тихой задумчивости, словно уж и осень на реке.

Анфиса подсела к ней"

- Опять идти куда?- спросила.

- Тихо хочу полежать.

- Боюсь за тебя. Вон девчат на Днепре неводом.

Как рыбки трепыхались. Идут наши, а они мутные лежат. Случись что с тобой - сгори тогда все пропадом!

- Погоди, тетя. Ребяток я пришла пожалеть, а они меня пожалели. Вот откуда это у них? Скажи. Ведь жалости не научишь. Да и дети еще. С чего завелось-то?

Не пустота какая-то. Было бы пустое, и не было бы ничего,- говорила и удивлялась Феня.- А то и глазенки блестят: чувство-не какое-то, а самое-самое мне родное. И в беде не потерялось.

- Мать была добрая, царствие ей небесное.

- А откуда в ней-то? Из чего-то хорошего взялось, соткалось сокровище такое. И откуда-то, в минуту, ко мне дошло: лапушки милые меня обняли.

Анфиса улыбнулась.

- Сказки тебе сказывать. Заслушаешься. Один сокровище прекрасное, а другой по нему рябой змеей ползет и утоляется. Какая ж ты была! Шубейку тебе сшила, полущалочек еще мамкин, расшитый-пламя-не пламя, цвет - не цвет, как с зари снятый. Зачем тебя так одела? Красоту твою показала. И пошла ты - гадину утолила. Душеньку высосал. Другой, в свои молодые лета, живо бы на золотой прииск куда. И свет посмотрел бы, и заработал. С женою в Крым. Расцеловал бы в розах. Вот любовь! А то в магазине камсой торговать. Вино, жена красивая и еще охота на уме. Днем баба-батрачка во дворе а ночью стелись любовницей дармовой. Прямо барин! Желавин, какой уж он, а Митьку ненавидел. Сказал как-то про тебя: "Бриллиант она бесценный..." Бриллиант бросил, а курочку унес.

- Какую курочку?

- А под плетнем кудахтала.

- Кто?

- Кто же еще нам позор подает?

Феня закрыла глаза, не шевельнулась.

"Так вот с чего",- помянулся утренний разговор Стройкова.

Анфиса вытерла слезы.

- За картохами в твоей избе в подпол-то полезла, а там лежанка. Попадется и скажет: ты скрывала. Вот девка и в тюрьму с варнаками... Слухай меня, - приблизилась, зашептала Анфиса.- Одна-то боюсь туда, в подпол. А давай-ка с тобой, будто бы чего' взять пришли.

И уничтожим лежку-то эту.

Феня, потянувшись, повернулась па бок, усмехнулась.

- Раз скрывала, значит, гада жалела?

- А в голову взбредет, то и скажет.

- Нельзя ему сказать-то: на крыльцо бы не вышла себя с гадом оповещать. Чего бы хуже не было, тетя.

Стройков незаметно, по малинникам и под вершинистыми порослями, по крапчато-красной мари, проник на жигарсвский двор.

Через дворовую дверку вошел в сени. Постоял. Потом быстро оглядел избу - переднюю большую половину с печью и горницу.

Окна были заколочены досками, и от щелей, как фонарями, светило солнце.

Про следы под полом знал, оглядел их еще вчера.

Сейчас хотел что-то понять.

По лесенке поднялся на чердак. Сел на кладки верхнего венца сруба. На слегах под соломенной крышей лепились опустевшие гнезда ласточек.

В углу стояла старая прялка, валялись корзины, всякая рвань, сежа свернутая и сопревшая, на березовом белиле. В другом углу - тюфяк на снопах: когда-то Митя с Феней спали летними ночами.

Стройков поднял графинистую бутылку из-под мадеры: этикетка московская.

Грудою лежали книги. Стройков пересмотрел их, церетряс. Одна из обложек пожелтевшая, между страниц заложен лоскуток. Раскрыл. Стал читать:

"...Первые подали голоса жители волостей смоленских, занятых, опустошенных поляками; они написали грамоту к братьям своим, к остальным жителям Московского государства:

"Мы братья и сродники, потому что от св. купели св.

крещением породились... Где наши головы? Где жены и дети, братья, родственники и друзья? Кто из нас ходил в Литву и Польшу выкупать своих матерей, жен и детей, и те свои головы потеряли; собран был Христовым именем окуп, и то все разграблено! Если кто хочет из вас помереть христианами, да начнут великое дело душами своими и головами, чтоб быть всем христианам в соединении. Неужели вы думаете жить в мире и покое?

Мы не противились, животы свои все принесли - и все погибли, в вечную работу латинству пошли. Если не будете теперь в соединении, обще со всею землей, то горько будете плакать и рыдать неутешным вечным плачем: переменена будет христианская вера в латинство, и разорятся божесгвенные церкви со всею лепотою, и убиен будет лютою смертию род ваш христианский, поработят и осквернят и разведут в полон матерен, жен и детей ваших".

Стройков осторожно, чтоб не порвать страницы, вложил книгу в карман ватника. "Как смекали! Мужики мудрые".

Стройков поднял рогожину. На моховой подстилке с опилками - пустая икона в окладе из серебристого фольгового железа с тиснениями и лучистым венцом над вырезом. Кто-то уже трогал: на запыленном стекле створки следы рук. "Плашку-то вынули".

Он спустился вниз, в сени. Остановился перед зарубкой на стене: пакляная конопатка под зарубкой вырвана. "Что-то искали или взяли? Да что надо, в избе не хранят: от пожара подальше прячут. А ковырялся кто-то".

В горнице Стройков подошел к кровати, голой, деревянной. Над ней шест для занавески... Вот сюда, уже порою отдаленной ночи, подходил человек с холстинкой.

"Зачем? Чтоб убить? Но убить мог и на дороге, из-за куста, без всякого риска. А не приснилось ли вам, Дементий Федорович, после разговоров на ночь?"

Из-под подоконников была вырвана берестяная подкладка. "Чего же искали и кто?"

Вышел во двор огороженный. Соломенная крыша над хлевками и сеновалом. Передняя стенка - плетнем красноталовым, задняя из соснового горбыля. Снаружи шумела листва, царапалась ветками. Одна доска покривленная, запалая.

Стройков нажал на нее, н она открылась. "Ход".

Пролез за забор в высокие малинники н присел. Оглядел землю. Следы каблуков. Дернина с кустом будто бы подрыта. Он потянул за куст. Вывернул дернину с отрубленными лопатой корнями. Порылся в ямке в тепловатом рассыпчатом черноземе. Вытащил сопревшую тряпицу. "Ломай, дурак,голову".

Стройков впихнул дернину в ямку. Поколол ладони об малиновые жалистые прутья.

Во дворе забрался на хлевок срубом под общей крышей. Под верхним венцом - настил, заваленный старыми конопляными снопами. Видно, что и тут была лежка, уютная, скрытная.