Виктор Ревунов - Холмы России

• Название: Холмы России
• Автор: Виктор Ревунов
• Жанр: Русская классическая проза

---

А потом зарос. Кго полезет на руках в такое воду глотать? Пришлый какой, со стороны. Желавин или Митька - фуражкой: оно и привычно, как на покосах. Никто ее, воду из родника, глотмя не пьет.

- Пришлый, со стороны, выходит?

- А суди сам.

- Скажи, Матвеич, если до недр земных докопаться, до самого яйца, и спросить это яйцо: "Откуда ты взялось?" Что ответит?

Никанор посмеялся.

- Так ежели бы знало. А то и само не знает откуда.

- Копаем, а дна не видать. Было яичко в этой истории, да вылупилось, змеиное. Где-то прячется? А вот найди.

- Митьку-то он жалил давно, еще пареньком,- вспомнил Желавина Никанор.

- За перепелочек?

- И ягоды, бывало, кто из леса несет, косился, словно с его гряд брали. В блокнотик записывал.

- Зачем же?

- А каждая, говорит, былинка копеечкой рубль собирает. Дороже золота. Золото тратится, а былинка все собирает. Не рви ее, не толчи и люби, ущерб не наноси, не вреди, не ослабляй державу. Кто ее ослабляет? Контра ее ослабляет, и куда надо живо соберут. Все у него к одному - цепляет и цепляет... Поехал я как-то за сигцекг: себе, ребятам на рубахи. И он за мною ввязался.

Приехали в Москву, Желавин и говорит: "К Дементию Федоровичу надо бы. А то обида: были рядом и не зашли". Что ж, человек уважаемый...

Цепляло и время свои звенышки в цепочку следом, а как к делу, то и вспоминается, порой и выдают, когда и не думалось наперед, что выдадут, да не сотрешь уже, не стронешь прошлое: твердыни стронутся, а время со следиками - в память людскую уходит и живо, пока час возмездный не закончит свое.

Свернули тогда Желавин и Никанор в старый московский двор.

Зеленый двор, огорожен забором. Теплилась мурава под утренним солнцем.

За сенями дома прихожая. Кухонька с окном. Женщина на керосинке что-то готовила. Спросила вошедших, к кому они?

- Комиссара,- ответил Желавин.

- Самого нет. А она дома. Прямо дверь.

Тихо открыл Желавин, и зашли.

Стены, осеребренные обоями, наполняли комнату светом чистой воды. Под окном стол, круглый, покрытый расшитой васильками скатертью. В футляре часов из вишнево-красного дерева, за овальным стеклом, посверкивал маятник. На подоконнике аквариум с лепным из ракушек гротом. Плавали в водорослях какие-то капельные жемчужные рыбки. У стены буфет с резными башенками и гранатового цвета оконцами.

Желавин осторожно приоткрыл занавеску. Там другая, темная половина комнаты.

Полина Петровна спала после дежурства. Чернели волосы на подушке, как в рассвете мутнело лицо...

Пахло от вошедших пылью дорожной и ржаным хлебом... Пробудило сном девичью ночь, огорожу в фосфорическом мерцании, и прозябшую рожь, и забытую зарей крашеную полоску вдали. Рука тронула, молодые глаза комиссара глядят: "Так это же любовь, Поля..."

Будто голос Желавина. Колыхнулась занавеска.

- Спит,- услышала шепот.

Она быстро надела халатик и вышла.

Желавин стоял у окна.

- Астафий! - удивилась. Взглянула мельком на Никанора. Поднялся он с табуретки у двери.

- Да вот с почтением изволили,- сказал Желавин.

Не садился. Картуз не снимал.

- А где же Дементий Федорович?

- В лагерях.

- На учениях, значит. А сынок?

- В пионерском лагере... Сейчас чай поставлю.

- Чаи да конфеты. Мы воды из ведра. Поживей. Так, Матвеич? Жаль, самого-то нет. Но и без него. Что я хотел бы сказать. Дементий Федорович в неведениях, или еще от войны не прочихался и прочего, а пора бы.

Все угрожает. Дошли до меня угрозы его. Будто я - да чуть не распоясался. Распоясываюсь, когда кошу, чтоб поту задержки не было. Я умных и степенных людей уважаю, с поклоном всегда.- Желавин снял картуз, поклонился Никанору.- Вот так. От них хлеб и всем чаи всякие. Но Митька барин завелся. С такими на кипяток и на корку вскорости перейдете, как на хребет дармоедами усядутся. Ему не скажи. У него покровитель. Командовать с этой улицы тоже нельзя. На то есть власть. Выше ее зачем себя выставлять. На ее гербе и серп имеется. Острый. Не мешайте жать, не мутите с Жигаревыми. А капризы свои в платочек. Ну, а если вражда, сам и его...

- Что он такое сделал? - спросила Полина Петровна.

- Долго объяснять. А Митьке и кочку топтать не позволю!

- Ты ненавидишь и боишься! - сказала, гнева не выдав, лишь слегка зарумянилась, а отбила Желавина.

Заулыбался, завертелся, картуз стал искать. Поправил на голове, в себя пришел, сказал:

- Так у Демки наган еще не остудился. Только и остудить его можем. Адью!

Желавин шел через прихожую, но казалось, качался в проеме двери, как-то виляя бедрами, и все оглядывался, оглядывался. Прозрачные холодные глаза улыбались отдаленно.

Никанор уже был на улице. Желавии нагнал его, заглянул в лицо.

- Ты чего? Или чем обидел?

- А так. Как ты, так и к тебе в гости зайдут. Мимо не проедут. Погоди. И поговоришь, и горького вина напьешься.

- Вон ты как. В наше дело встреваешь. Не надо, кишкой нс вытянешь. Я ее, тужурку, тоже носил. Только у Демки рудоватой масти была, а у меня вороная.

У двоих прощения напросишься. И детям еще останется.

- Это мы запомним, Астафий, и как в гости с тобой сходили, и на какой ты ситчик к праздникам ребятам моим показал.

- Ты свои мысли при себе держи. Видел, Демка рыбок купил, наблюдает, как они плавают, и вспоминает.

Кого он еще к оврагу не отвел? Или забыл про Пашеньку, вражьего сынка, племянничка бандитского? С кем он кашу ел, молочко пил?

- Это какой же Пашенька? - спросил Стройкой Никанора.

- А барина Антона Романовича сынок. Мальчонкой жил у нас. Мы тогда молодые были. Раз зашел к нам барин. Посидел в избе. "Чисто у вас, хорошо,- похвалил житье.- Решил я,- говорит.- к вам в учение сына своего отдать, чтоб он прежде французского мужицкого ума набрался. Думаю, так-то крепче будет.

Как?.." - "Ваше дело, барин",- отвечаю. И повелел: не баловать, что себе, то и ему!.. Жил у нас мальчонка-то.

И на покосы с собой брали, и на жнива. В горлачику воды принесет, сырокваши. Слушался, смышленый...

А как взяли от нас, на другой день Викентия на дороге я встретил...

И это вспомнилось, как гневался на коне барин, как кричал и внушал:

- Какой вы песенке его научили? Про коршуна, как он, коршун злой, уточку унес? Плачет. А чем уточка живет? Червячком? Червячка глотает. Не так ли? И над червячком заплачем. Что ж тогда будет? Уточка без червячка сдохнет, коршун без уточки мертвый сядет. А червяк будет плодиться и кишеть. Так вот какое ваше учение. Своим переучу. На замке сидит. Пока уточку на сковородке не запросит. Понял? Вот так учить. Поправим свет жалостью- от червя пропадем! - крикнул и по дороге умчался, и плетью, как змеей, потрясал над полями.

Беседа, казалось, уже и не к делу пошла. Но будто в тот час что-то уже вызывало из нее.

- Чего-то Катюшка меня спрашивала?-вставая с хвороста, осведомился Стройкой.

Встал и Никанор, подумал.

- Не знаю.

- К Глафире чего-то прибегала?

Стройков ждал Катю за палатпзмн п землянками госпиталя. Сидел на плоском камне. Напротив другой камень-валун в полыни - иссечен дождями веков, рябит.

От потоптанной травы пахло махоркой: раненые приходили сюда покурить, посмотреть на три стороны, а четвертая за спиной - близкая, белая, сестричкой, да немилая болью и могилами - земля шинелью сырой укрыла братьев.

Подбежала Катя в накинутом поверх халата плащике. Подала руку Стройкову. Села, подкосила на валун колени.

- Был у Федора. Спит. Не стал беспокоить. С лица светлый, чистый,вздохнул Стройков.- Что сказать хотела?

Катя молча глядела на него.

- Ты чего? - удивился Стройков.

- Да так... Опять Митю нарядили.

- Удивляюсь. Объясни мне, каким ты сердцем жалеешь? Так ведь и гада можно пожалеть. Или знаешь что?

- Вот письмо его с фронта.

Катя достала из-за плащика треугольник бумажный.

Стройков протянул руку.

- Можно?

Развернул письмо. Укрывшись, посветил фонариком...

Вон заметались буквы.

"Катя!

Слышал про Федора. Поклон мой ему.

Совестно перед тобой. Да ты знаешь. Натворил я лежачий.

Хочу новой жизнью жить, а старая чтоб сгорела в этом огне. Да не сгорит - нагонит. Поля такого нет, ку.

да бы уйти. И от мертвого останется... Зовут! Хоть бы под камнем с землею стереться!.."

Будто Митькин голос на душе крикнул.

"Неужели натворил, кошмаром хворает?" - Стройков погасил фонарик и раскрылся.

- Впору на площадь да на колени. А то и рядом, под забор, куда пониже. Возьми письмо,- Стройков положил письмо на камень.- Что-то натворил. И признаться страшно, хочет жизни новой. Одна дается. Как слезу упавшую, на глаза не вернешь.

Стройков было уж и поднялся, посмотрел в глаза Кати и снова сел.

- Что-то еще хотела сказать. Говори.

Еще и не отболело с сердца, пекло, подходило близко с далекой границы, гудит на земле, не перестает с той поры, как войною рассвет вдруг покрасился, и в комнатке гость у окна стоял. Ванятка все снится, сынок, будто у магазина с сумочкой он стоит, мамку ждет.