Виктор Ревунов - Холмы России

• Название: Холмы России
• Автор: Виктор Ревунов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Голос сына поблазнился... Вот опять, будто от воды позвал... Гордеевна в испуге прислушалась.

В олешниках машина громыхнула бортами.

Подбежала Катя.

- Мама, к двору попутная тебе. Скорей!

Гордеевна засобиралась: и собирать-то нечего, да не привыкла не по-своему, как в избе, все оглядела.

- Так ты рубахи-то не забудь. Вот стираные,-показала она на кучу свернутого, отжатого белья на камне.- И ушат не бросай, а то не найдешь. Чего постирать, а в речке мыла не наготовишься. Да гляди не купайся: вода холодом постремнлась,

Катя проводила мать и кручей, но запряденньш хмелем олешникам, спустилась к берегу. Развесила белье по кустам... Захрустел ракушник у воды. Оглянулась.

- Киря!- бросилась к брату, обняла, расцеловала.

Забылась радостью.

- Братушка мой. Целенький... А я маму проводила.

Ну, минуту назад.

- А я ищу. Сказали, тут где-то.

- Не потрапило. Теперь не догонишь,

- Вот досада. Федор где?

Катя вывела брата к дороге. Показала на березу.

Часовенкой стояла она в поле.

- Иди. Я сейчас.

- Да тебя и не найдешь,- сказал Кирьян, разгребая сладко нагретые вороха дягиля.

В самой гуще на носилках лежал Федор.

- Кирька!- хотел встать. Напрягся - сорвалась рука с края носилок.Вот, никак!

Откинулся на подушку.

- И конь не сразу берет. Ты помаленьку.

Кирьян сел на горбышек впадины; такие впадины долго зябнут, залитые талой водой, а согреются - издышится влага туманами, взрастает хрустально-зелеными полыми стволами дягиль, копит в пазухах листьев, как в чашах, росу и сливает к корням. Всегда прохладно в зное, будто еще под мшистым, осеребренным каплями покровом травы тает лед в донах.

Рядом с носилками стоял горлач, завязанный марлей.

- Черницы. Мамка твоя принесла. Бери... Катю видел? - спросил Федор.Бери черницы-то.

Кирьян поставил горлач на колени. Снял синеватую от сока марлю. Вдохнул винно-кислую влагу. Отсыпал в горсть ягод с прилипшими хвоинками и листиками черничными.

"Мамка собирала. Горлач наш",- знакома и лыковая веревица петлей на глиняном расписном ожерелье; бывало, стоял на полке чуланной, где окошко в конопляники. Колыхнуло ветерком. Федор лежит. Вощиной пожелтел лоб, а глаза словно под темной водой, зрилось что-то хмуро н неподвижно.

- Я по ягоды любил ходить и по грибы тоже,- сказал Федор.- В хорошую погоду некогда, а в ненастье, помнишь, всей деревней. Хвоей пахнет. Дождь кропит и кропит. Смех. Голоса. Где-то запоют. Будто от лугов и холмов эта красота певучая. Вот ты гляди, вовсе пет

песен злых. Сколько всякого зла, а в красоту не проникло.

А какие войны по земле палили! И вдруг: "Не шуми ты, рожь..." Красоту со злом не сдавишь в одно. Бывало, целое ведро черниц принесешь, а половина сока с дождевой водой. Маманя в кадочку-и квас... Мне за какой-то травою пошла... мама... Да знаю, скрылась, ушла и не явится. Нет! Она же не сможет меня схоронить.

Выше сил беду вынесет, а это страдание невозможно...

Она вон туда подходила,- показал Федор на ельник.- Чуял. А ближе-то не могла. Не видал ты ее?.. Бедная...

Зачем я пришел? Там, на Березине, под кустом где-нибудь, тихо бы... Микроб страшный в рану попал. В земле микроб этот. Слышал, будто волки волчьи ягоды жрут.

Яда в крови микроб этот боится. Сколько этих ягод видел, шел через них... Никто не принесет. Боятся. А сам не доползу...

Федор закрыл глаза.

Кирьян тихо встал перед ним на колени. Погладил иссеченные сединками волосы, и какой-то неведомый холодок тяжело отдался руке.

- Дружок ты мой.

Поднялся. Быстро пошел к дороге.

В покрове ельника, под курганной грядой, лежали солдаты рядом с ямой... Один так и не закрыл глаза, как из треснувшей земли глядел; другой, без рук, прижался щекой к мохрам сиреневой душицы, а третий, со спекшимся, осмоленным лицом - упокоился меньшим братцем в середке. По рыжей муравьиной хвое раскинуты белые ноги.

Глядеть на Катю: солдат совсем молоденький, в широкой гимнастерке, в сапогах, а лицо девичье - нежит, да, как цветок вьюнка рядом с пыльной дорогой, вдруг напомнит в пути о далекой сторонке, горючий.

Из-под пилотки отливают волосы ячменными выспевшими колосьями.

Вешним звонким жаворонком летать бы ее годикам на талый точок, а уже схоронила сына и под стожком одиноким, отдаваясь слезам, прощалась с Феденькой.

Закатывался и меркнул последним всплеском ее несчастливый день, долгий, бесконечный, да будто бы и остановился в свинцовых отблесках, как в просвете отдаленном под тучами вьется что-то из недр, собираясь в невообразимое, и птицы летят, гонимые предчувствием.

Она вышла из-за куста навстречу брату. Хотела улыбнуться: ну, зачем его-то жалью мучить - и отвернулась.

- Такая-то оиа, жизнь, сестренка. А вытягивать надо.

Никуда не денешься, как с земли.

- Ты о своем думай, Кпря. Свое береги. Ну, уродилась полынь - черемухой не станет. Я и не серчаю. Да горько-то уж больно!

- Где сладко-то?

- Я не ищу. Только вот откуда эта дорога? С чужой стороны бродом да полем живо Ванятку свезла и Федора свалила.

- Как же с ним допустили?-глуховато спросил Кирьян.

- Как, говорит, я перед тобой без йог.

Зеленая влага перелилась в ее глазах.

- Потерпи, сестричка. Потерпи. Эту беду отпихнем.

А нс отпихнем... Никто не спасет, и слезы не помогут.

Ну, потерпи.

"Потерплю",- подумала Катя и представила вдали цветущий клеверами луг и свое заглохшим проваленным местом.

Долго ли, горько, а попрощались.

На то.рке из трех сплоченных бревиец Кирьян переплыл на ту сторону. Прич.алил торок, воткнул шест в дно.

Помахал сестре и скрылся.

Ушел братушка, может, никогда не вернется. Сколько горького от судьбы на одно сердца! А кому-то и ничего, тихо и хорошо в далеком, и разберись, за что спрашивается с человека: разве не по-людски жила или что-то решила непозволенное?

"Как надо было? Как?"-спросила Катя и безнадежно задумалась.

Шест у торка склонился - бросило его из воды, а торок тронулся и закружился, стремнина пон-есла его. Не остановить: где-то заторнется само у негаданного.

Она прилегла на ракушник. Высоко родилось о-блако вишневым цветом, и Катя подумала, что она в той дали, глядит оттуда на землю, и что бы ни случилось, душа ее свободна, вон там за отошедшим облаком, в глубине чистой, ее душа. Боже, ее душа там в той дали-вот она просияла следом серебряным.

"Вот, вот, я там. Я там. Ах, хорошо! И ты со мной,

Феденька, милый. Ты со мной, милый".

Поднялась. Зачерпнула рукой водицы из родника под берегом. Слезы смыла.

Что-то мелькнуло за кустом и схоронилось. Колышется... Так это же гимнастерка на ветке: сушить повесила.

Еще что-то выглянуло, как бывает в лесу на закате: тень от идущего то провалится, то вскинется по деревьям.

Шел человек на той стороне. Лицо в бинтах. Вдруг он заметил ее. Закрылся рукой и дальше пошел.

Кнрьян остановился у частого березняка на отроге, отделенном от леса лощиной.

Тонкие стволы потоплены в дымном мареве.

За деревцами фуражка показалась: Стройков ждал его с новостями.

Кирьян пригнулся - чуть слышно вспорхнула ветка.

"Ишь идет - и листик не уронит",- заметил Строиков, как Кирьян бережно отгребал листву перед собой.

Стройков сидел в траве на прогалине, в накинутом на плечи защитного цвета ватнике. Лицо, каленное зноем, свежо вымыто с душистым мыльцем в реке. Не расставался с бережком, по которому шла дорога в два конца:

на передовые, в далекий и близкий тыл, а его передовая пока посередке.

Они свернули по цигарке.

- Табачку маловато,-сказал Стройков.-А когда маловато, еще подавай.

- Всего вволю, и жизнь надоест.

- Табачок исключение... Ну, что народ говорит?

- А так слышал: не зачерпнет немец на нашем колодце. Веревку ему под Смоленском покоротили, а у колодца и дна нет.

Стройков склонил голову.

- Когда из гада всю кровь выпустим? Как улов?

Кирьян повернулся на бок. Вытащил из кармана леща.

- А та рыбка? Осторожная?- спросил Стройков.

- На пуганое не пойдет.

- Погоди. А то с соскоку, бывает, и в своей избе вместо двери-в стену лбом. И стена гудит, и на лбу шишка. Пойдет: жрать надо. Голодная, стерва. Ждал жратвы скорой летом, а вот и осень скребется. Вон и Никите кажется. Лещи в сенях усохли. Не говорил? Решил он эту усушку изучить. Ночью караулил. Да за перемет зацепился. А с испуга подумал, что его за ноги хватают и связывают. До самой комендатуры бежал. На перемете, он у него из колючей проволоки, на крючках целый воз хвороста приволок. На растопку к холодам заготовку сдал. Посоленные лещики в кадке у него голодного часа ожидали. Усохли. Чуть осталось. Видели человека. Лицо в бинтах. А таких, в бинтах, теперь тысячи... Что отец говорил?

- Отец зря болтать не любит. Митькой стращал.