Анатолий Ириновский - Жребий

• Название: Жребий
• Автор: Анатолий Ириновский
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Что есть Зло, а что есть Добро? Можно ли их поменять местами? Какова причастность на земле к этим явлениям Бога, Сатаны и человека? Как возникло человечество согласно постулатам христианской концепции? Что такое тоталитаризм? Все эти вопросы и составляют содержание романа "Жребий". Почему "Жребий"? Потому, что детям, родившемся накануне войны, выпала вот такая судьба. Произведение имеет подзаголовок: фантасмагороический роман о Боге, Сатане и человеке. Сюжетно в нем идет речь о несостоявшейся сделке между Сатаной и человеком. Сатана предлагает перестроить Вселенную, сделав жизнь человека бессмертной. Но чтобы Вселенную перестроить, нужны усилия всех людей. Сатана нуждается в талантливом помощнике, который бы довел до сознания людей несовершенство существующего мира и суть замышляемого. На самом же деле благие намерения Сатаны являются лишь камуфляжем его страстного желания захватить трон Божий. Параллельно мифологической линии в романе дан реалистический ряд, где захват всемирной власти, аналогичный идеям Сатаны, исповедуют защитники тоталитарной системы. Тоталитаризм в той или иной форме был и остается трагедией многих поколений. Он наднационален и присущ разным формациям. Поэтому тема романа есть, по сути, темой изображения вечной борьбы Добра и Зла. Эта оппозиция, развернутая в рамках отношений между Богом, Сатаной и людьми, оказывается для героев романа судьбоносной. Обе линии — и мифологическая, и реалистическая — естественно переплетаются, и обе несут в себе "и жизнь, и слезы, и любовь". В романе частично использованы принципы построения, характерные для детективного жанра. Он динамичен, диалогичен, легко читается, несмотря на свою философскую подоплеку. Может быть инсценирован. Роман адресован широкому кругу читателей, написан на русском языке с элементами вкраплений просторечий и арго.

---

В то мое злополучное дежурство их нащелкали больше десятка. Выкинули во дворе уже потемну, укрыли от глаз людских, и машина укатила в гараж.

Ночью, часа в два, вижу, под брезентом, с краю, какой-то зашевелился. Неужели жив? Я подошел, приподнял брезент — дядька Богдан смотрел на меня безумными глазами из-под зеленой дерюги. Я остолбенел. Ты представляешь? Правда, за это время, что я его не видел, он сильно постарел. Но это был все же он, мой бывший хозяин.

Что мне делать? Поднимать шум? Вызывать врача? Или пристрелить самому? Но этому человеку я был обязан жизнью и тем, что сейчас вот тут, дубина, живой и невредимый, стоял на посту.

Грудь у него оказалась залита кровью.

Да, задачку мне подкинул Господь.

Дядька Богдан пытался приподняться и сесть. Я помог ему. Мы оба долго молчали. Потом он осмотрелся и тихо сказал как-то по-домашнему: "Видпусты мэнэ, Васыль! У мэнэ тут, за школою, сэстра живэ. Я якось туды дорачкую".

Что я должен был ему ответить? Рачкуйтэ? Отдел находился почти в центре города. Недалеко почта, кинотеатр, по ту сторону забора — школьный двор. Я не был уверен, что он вообще поднимется и сможет как-то передвигаться. Да и сумеет ли он перелезть через забор? Забор, увитый плющом, хоть и был невысокий, — мы размещались в бывшем доме какого-то богатея, — но для раненого — это преграда. А что будет со мной завтра, если досчитаются, что одного бандеровца не хватает? Меня самого поставят к стенке.

Вот в какой переплет я попал, Тима. Долг велит, а совесть мучит. Жалко дядьку. И знаю точно, что он и партизанам помогал.

Прошелся я вдоль забора — тихо, ни единой души поблизости. Только собаки где-то на окраине лают. Спит Ковель. Но двор освещен, весь просматривается, как на ладони. В некоторых кабинетах свет еще горит. Молотилка наша работала практически круглосуточно. Не дай Бог, если кто-то заметит нас — обоим капут. Короче, чувствовал я себя не лучше того карася, что живым жарится на сковородке.

И все-таки я решился. Подошел к дядьке Богдану и сказал, чтобы он потихоньку переползал к забору. Мне надо было выяснить, сможет ли он вообще передвигаться. Смотрю, пополз на четвереньках, и довольно шустро. Такой прыти я от него не ожидал. На что только не способен человек ради жизни.

Долго ему оставаться у освещенного забора было опасно. Я поспешил ему на помощь. С трудом, за ноги, когда он поднялся, перевалил его через забор. Он рухнул на той стороне и громко застонал. Потом надолго затих. Лежит мертвым. Ну, думаю, кончится у забора — мне вообще тогда хана. Когда — нет, некоторое время спустя, смотрю, оклемался и в прямом смысле порачковал через школьную спортивную площадку в темноту ночи. Если в течение часа не будет никакого шума, значит, все удалось. Хожу и молюсь: только бы он не наткнулся на кого-нибудь, только бы добрался до сестры…

Стало светать. Я поправил брезент на трупах бандеровцев, обследовал забор. Плющ подпушил, чтобы у него был естественный вид. А несколько стеблей со следами крови аккуратно удалил. Спрятал себе в карман. И страшно волновался, как пройдет сдача дежурства. Ты знаешь, волновался так, как не волновался даже при закладке мин. Там, на дороге, волнуешься в начале. А потом наступает момент, когда ты ничего не видишь, кроме мины и рельсы. Но помнишь: тебя подстраховывают друзья. Тут я был один. Перед собственной совестью: один решил — один исполнил. Ну, если не считать дядьку Богдана. Стал обдумывать, что мне отвечать на случай, вдруг обнаружат пропажу. Трупы я по счету не принимал. Сколько их там привезли, сказать не могу. Много. Может, десять. Может, больше. Точно не знаю.

Дежурство прошло без происшествий. Утром побежали наши сотруднички. Бегут, бегут в свою контору. Кто с больной головой, а кто, может, уже и опохмелился. Все шло своим чередом.

В восемь ноль-ноль я сдал дежурство и отбыл домой. Но душа ж все равно не спокойна. Анютка уже ушла на работу. Спать я не мог. С часу на час я ждал, что вот-вот за мной явится машина и меня увезут в наши подвалы. Я хорошо знал, как там умеют допрашивать. Только к вечеру я заснул.

На следующий день с видом, как ни в чем не бывало, я вышел на работу. Смотрю, трупов нет, уже увезли. Двор, как обычно, прибран и вымыт. Кажись, пронесло. Слава тебе, Господи!

С месяц, наверное, я жил в постоянном страхе. Дядька Богдан не выходил у меня из головы. Добрался ли он до сестры? Жив или умер и тайно похоронен? Ведь он мог просто изойти кровью. Да мало ли как в такой передряге могла сложиться его участь. Но он как в воду канул и оставался для меня надолго в неизвестности.

Да. Это был 47-й год, тяжелый год. Тогда в Ковель понаехали тучи людей. Был же голод, и народ двинулся по стране в поисках куска хлеба. Но я-то не голодал. Я был сыт. Со мной другое происходило: не мог я больше стрелять в бандеровцев. Служба моя мне стала в тягость. Вот какой перелом наступил во мне после истории с дядькой Богданом. Одно дело были немцы — враги! Пришли нас покорить. Все ясно. А тут же свои, братья-славяне, — мудаки, блядь! Как же так?.. Нет, что-то тут было не то, перевернуто все как-то. Словом, подал я рапорт об увольнении. Говорю, старики, мол, слабы и зовут нас с Анюткой к себе. Начальство сразу ни в какую — тогда было трудно из органов уйти, — но потом отпустили. Собрали мы свои манатки и подались сюда, в Победоносное. Да, характеристику мне дали — Сатана лучшую не даст. Ну-ну. Чтобы я, значит, определился в родственные органы по месту нового местожительства. Нет, братцы, точка. Завязал я охоту на зайцев. Бумагу эту я засунул подальше в сундук и по приезду пошел на курсы механизаторов.

Все как будто было нормально. Анютка вскоре пацанов принесла, дом перестроили… Аж до 50-го года жил спокойно. Уже и про дядьку Богдана я забыл. Когда осенью приезжают на "бобике" два кадра за мной из района. Я их как увидел возле дома, когда они выходили из машины, сразу вычислил. Значит, где-то дядька Богдан все же всплыл… И завертелось-закрутилось колесо: допросы, опознания, очные ставки… Вот так, Тима. Так катастрофически закончилась моя свободная жизнь. Начались странствия по тюрьмам и лагерям. До самой осени 55-го. Вот где тяжело было выжить. Это тебе не немцы, а наша сволота. Но это уже новый роман. Я расскажу тебе его как-нибудь в другой раз. А то поперепутается у тебя все в голове…

— Один момент, — сказал заинтригованный Нетудыхин. — Так дядька Богдан остался жив?

— Конечно!

— А как же его обнаружили?

— Тима! Хоть и велика Россия, а запрятаться в ней очень трудно. Разве что залезть куда-нибудь в горы и сидеть там, не высовываясь. А он, когда вычухался и окреп, подался на Кубань. Работал там, жил под чужой фамилией, пока им не заинтересовались.

— И раскололся?

— Боже упаси! Дядька Богдан оказался стойким мужиком. Колонулась сестра его. Знаешь, баба. Закрутили ее. Ну, а меня им было найти проще простого. Мы потом, на Вычегде, встретились с ним. Земля маленькая, Тима. А мы, негодники и пачкуны, все воюем на ней. Поговорили от души. Все в подробностях выяснили. Он мне еще носки вязаные подарил. Ему дали десять, мне — восемь, с учетом моих заслуг перед Родиной.

На суде, когда зашел разговор о моих партизанских делах, судья поинтересовался, сколько я лично составов пустил под откос. Я без преувеличения ответил. А когда объявили приговор, я его спросил: "Это что, по году за эшелон получается?!!" Наград, конечно, меня всех лишили. Ну, да хрен с ними, с этими железяками. Тут другой вопрос: кто мне может сегодня грамотно ответить, — кто же я такой на самом деле, партизан или изменник Родины? Ведь под амнистию я-то попал, но не реабилитирован. По-моему, партизан. Потому что вот живу я тут, в Победоносном, и все-таки продолжаю партизанить, чтобы удержаться на плаву… Давай сигаретку свою. Что-то у нас рыба сегодня ни хрена не ловится.

Рыба, действительно, ловилась плохо, несмотря на всю предшествующую подготовку. Все же часам к десяти им удалось с четырех удочек снять около десятка карасей. А потом клев совсем пропал. Началась жара. Они свернулись.

Завтракали они в тени зеленого навеса во дворе дома. Василий Акимович, распаленный воспоминаниями о прошлом, демонстративно выставил на стол бутылку самогона. Нетудыхин сказал:

— Духота, нельзя в такую жару пить.

— А мы по махонькой, — сказал Василий Акимович. — Сколько той жизни, Тима! Пить в жару нельзя, курить — вообще нельзя, куда не повернись — везде нельзя. На хрена тогда жить? Все равно проживешь ровно столько, сколько отпустил тебе Господь. Поэтому дыши свободно. Садись.

— Русская душа не знает меры.

— Ну, может быть, она потому и русская, что не знает меры. Знала бы, была бы душой уже кого-то другого.

Нетудыхин с любопытством посмотрел на Василия Акимовича. За сегодняшнее утро этот ершистый мужичонка очень вырос в его глазах. Он не так-то был прост, как казался на первый взгляд.

— Давай, — сказал Василий Акимович, поднимая стакан. — За тех, кто не вернулся! Пусть земля им будет вечным покоем!