Лилиан Крете - Повседневная жизнь Калифорнии во времена «Золотой Лихорадки»

• Название: Повседневная жизнь Калифорнии во времена «Золотой Лихорадки»
• Автор: Лилиан Крете
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: История
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02640-3

В 1848 году многих американцев охватило стремление перевернуть свою жизнь, бросить все и погнаться за удачей. Это было время, когда калифорнийский строитель мельниц Джеймс Маршалл впервые обнаружил на берегах Американской реки золотые самородки. Вслед за ним в Калифорнию устремились тысячи людей с надеждой на скорое и легкое обогащение. Они грезили золотом, их не пугали опасности многомесячных странствий и тяжелые испытания.

Автор книги — французская писательница Лилиан Крете рисует поразительную картину массового безумия людей, жаждущих быстрого обогащения. Однако автору за внешней канвой истории «золотой лихорадки» удалось увидеть и внут­реннюю силу человеческой натуры. Не золото подняло Калифорнию, а те люди, которые пришли за ним.

---

Улицы были запружены и гудели, как бесчисленные рои пчел. В воздухе стоял непрерывный шум от тысяч выкриков и других звуков: повозок, запряженных мулами и лошадьми, носившихся по городу галопом, причем возница «стоял в своем экипаже, как кучер римской колесницы», от колокольчиков и барабанов уличных аукционистов, приглашавших прохожих вступить в сделку, от церковных колоколов, призывавших верующих к молитве, от набата, возвещавшего о пожаре(26).

В городе, где дома, тротуары и мостовые были в основном деревянными, где отбросы кучами валялись на улицах, где содержались на складах огромные запасы алкоголя, где ветер часто свистел со страшной силой, нередко возникали пожары. Они были постоянной угрозой для горожан, так как быстро принимали катастрофические размеры. В самых бедных кварталах они возникали каждую ночь. Едва услышав набат, «все население устремлялось к месту несчастья наперегонки с пожарными насосами»(27). В ночь с 3 на 4 мая 1851 года в пепел превратились шестнадцать кварталов. «Зрелище было одновременно ужасным и великолепным, — сообщает Альбер Бенар. — На глазах рушились, как карточные домики, главные дома города: Паркер-Хаус, Юнион Хотел, Эмпайр, Театр Адельфи, таможня, Американский театр, от которых оставалась лишь большая куча дымящихся головешек»(28). Материальный ущерб составил 10 миллионов долларов.

На следующий день после пожара Бенар поставил палатку на Портсмутской площади. «Из двух пустых бочек и четырех досок» он соорудил стол, принес бутылки вина, коньяка, виски, джина и рома… и стал ждать клиентуру, «которая тут же не замедлила появиться, так как почти все американские бары сгорели и пьяницам — а в них здесь нет недостатка — больше негде было выпить»(29).

Новый пожар, случившийся 22 июня, поглотил всю ту часть города, которая не сгорела 4 мая. На этот раз ущерб достиг 2 миллионов долларов.

Смелость и эффективность действий пожарных не подвергались сомнению. «Самая большая честь, которую мы можем воздать пожарным Сан-Франциско, — пишет Мэрриет, — это просто рассказать о них правду, сказать, что они усердны и бесстрашны и что служат они бесплатно»(30). Пожарных набирали из лучших людей города. В конце 1851 года Департамент пожарной охраны насчитывал около 1500 человек и располагал 20 насосами. Каждая рота, организованная по-военному, выбирала себе название и униформу и экипировалась за свой счет. Форма была ярко-красная. Когда в праздничные дни пожарные проходили по улицам, «было невозможно предположить, что за этим блеском скрывается такая самоотверженность и профессионализм»(31), пишет Мэрриет.

Город возрождается из пепла

Жители Сан-Франциско с жаром принялись за работу. Они расчищали пожарища, убирали мусор, восстанавливали все, что было можно. Зато теперь появилась возможность строить дома из кирпича и камня. Кирпич везли из Сиднея и Лондона, гранит — из Чили и Массачусетса. Муниципальный совет установил на улицах 90 масляных уличных фонарей и превратил Театр Дженни Линд на Портсмутской площади в ратушу и суд. Для строительных рабочих это был золотой век. «Каменщики, плотники, кирпичные мастера зарабатывали по 40—50 франков в день», — пишет Сент-Аман.

Родился новый город, полный прекрасных жилых домов, вид которого очаровал Эдуарда Ожера: «Сан-Франциско стал одним из самых живописных городов. К вершине холма поднимаются кирпичные и деревянные дома, совершенно не похожие друг на друга. Кирпичные или каменные здания, основательные, как крепости, образуют оригинальный и архитектурный ансамбль. Прекрасные долины теперь включены в черту города, а палатки золотоискателей заменены великолепными, расположенными по строгому плану домами»(32).

Все мостовые замощены камнем, а тротуары — деревом, но на самых многолюдных, например на Монтгомери-стрит, «тротуары каменные». Теперь в Сан-Франциско 7 школ, 12 церквей, 50 гостиниц, 60 магазинов спиртных напитков, 26 ресторанов, 4 банных заведения, 137 салунов, 5 дантистов, 99 адвокатов, 11 пожарных команд, 21 консульство и 26 часовщиков(33).

Двумя годами позднее, 11 февраля 1854 года, в Сан-Франциско появилось газовое освещение, и в том же году начала действовать трамвайная линия между двумя крайними точками города — Норс-Бич и Саус-Парк, а когда-то похожая на пустырь Плаза превратилась в красивый общественный парк. Наконец, в городе появился Монетный двор. Самой крупной монетой, которую чеканили в Калифорнии, был слэг — или восьмиугольник, «октогон», как ее называли из-за восьмиугольной формы. Эта 50-долларовая монета была, разумеется, для всех предметом зависти, и Сент-Аман сообщает, что, разочаровавшись во французской политике, люди стали говорить: «Больше не хочу быть ни легитимистом[26], ни социалистом, хочу стать октогонистом»(34).

В 1856 году, когда «золотая лихорадка» уже стихала, Сан-Франциско был красивым, богатым, обширным, динамично развивающимся городом, со всеми учреждениями цивилизованного мира: банками, роскошными отелями, церквями, приютами, больницами, страховыми компаниями, торговой палатой, 33 ежедневными и еженедельными изданиями, с благотворительными обществами и Юношеской Христианской ассоциацией, с масонскими ложами и другими тайными орденами, с литературными обществами, библиотеками, театрами, клубами и с восемью обществами трезвости(35). Но в нем по-прежнему царили насилие и безнравственность.

Малая Чили и Малый Китай

Общество было колоритным, беспокойным, разношерстным, космополитичным. На улицах звучала многоязычная речь, и можно было встретить людей всех рас, а разнообразие одежды добавляло облику города красочности. Некоторые национальные меньшинства образовывали отдельные группы, ограниченные одной улицей или кварталом, которые порой становились отвратительными гетто. Таковы были чернокожие — изгои общества, оттесненные в район Кирни-стрит.

То же можно было сказать и о латиноамериканцах, сгруппировавшихся в Маленькой Чили (название, появившееся на плане Сан-Франциско, изданном в 1852 году). В 1849-м Маленькая Чили была палаточной деревней на южном склоне Телеграфного холма, и ее население жило в основном доходами от петушиных боев, танцевальных залов и домов терпимости. В 1852 году центр Маленькой Чили, Джексон-стрит, с ее многочисленными барами, по вечерам превращавшимися в дансинги[27], становился местом развлечения подвыпивших золотоискателей. Большая привлекательность этих заведений кроме обилия и разнообразия продававшихся там алкогольных напитков состояла в «мексиканках, перуанках, чилийках и негритянках в кричащих туалетах»(36).

Постоянными посетителями здесь были и бывшие каторжники из Австралии, обретающиеся близ Кларкс Пойнта в Сидней Тауне — логове воров, шулеров, бандитов и преступников-рецидивистов. К ним мы еще вернемся.

Бывали здесь и китайцы, которые завладели Сакраменто-стрит и Дюпон-стрит, а также всеми примыкавшими к ним улицами, создав настоящий город в городе. «Внешний вид их лавок, национального костюма, специфический запах, вся атмосфера, в которой они жили, все это создавало красочный образ оживленного уголка азиатского города»(37). Среди них было много лавочников, рестораторов, прачек. Можно даже сказать, что китайцы были монополистами стирки. Белье, выстиранное в «различных окрестных лагунах и источниках»(38), гладили в Маленьком Китае. В каждом самом крошечном, самом захудалом жилище на любой улице можно было видеть китайца, гладившего чистое белье, ловко управляясь с утюгом, наполненным жаркими углями. В Сан-Франциско, городе холостяков, прачки и трактирщики процветали. Стирка рубахи стоила в 1851 году 50 центов, а годом раньше обходилась много дороже. В Маленьком Китае жили также почтенные лавочники и несколько богатых торговцев, «вежливых, умных и образованных джентльменов», при случае надевавших роскошные костюмы и порой говоривших на отличном английском языке(39).

Но согласно авторам анналов Сан-Франциско, которые были добросовестными хроникерами, большинство китайцев — «лодыри», и проводят время за игрой. «Китайские игорные дома день и ночь были полны людей этой расы», — утверждали они.

«Маленькой Франции» в Сан-Франциско не было. Тем не менее французы составляли значительное сообщество, которое сохраняло обычаи и привычки своей страны. Но, не сливаясь с американским населением, французы не были сплочены, как китайцы. Они никогда не создавали многочисленных групп. Классовое сознание, политические убеждения, воспитание способствовали изоляции французов в четко различных категориях, независимо от того, какими были их занятия в Калифорнии. Несомненно, революционные события во Франции 1848 года порождали злобу и неприязнь, разобщили калифорнийских французов. Француз нелегко покидает родину, а когда это делает, то чаще из тяги к приключениям, нежели из желания обосноваться на чужбине надолго. Если, разумеется, за ним нет преступлений и ему не приходится бежать от строгостей закона или искать политического убежища, а также если его не высылает само государство. Поэтому не удивительно, что в целом французские колонисты были не слишком благородны.