Павел Огурцов - Конспект

• Название: Конспект
• Автор: Павел Огурцов
• Издательство: Права людини
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-966-8919-86-2

«Конспект» – автобиографический роман, написанный архитектором Павлом Андреевичем Огурцовым (1913–1992). Основные события романа разворачиваются в Харькове 1920-х – 1941 гг. и Запорожье 1944 – 1945 гг. и подаются через призму восприятия человека с нелегкой судьбой, выходца из среды старой русской интеллигенции. Предлагая вниманию читателей весьма увлекательный сюжет (историю формирования личности на фоне эпохи), автор очень точно воссоздает общую атмосферу и умонастроения того сложного и тяжелого времени. В романе представлено много бытовых и исторических подробностей, которые, скорее всего, неизвестны подавляющему большинству наших современников. Эта книга наверняка вызовет интерес у тех, кому небезразлична история нашей страны и кто хотел бы больше знать о недавнем прошлом Харькова и Запорожья. Кроме того, произведение П.А. Огурцова обладает несомненными литературными достоинствами, в чем мы и предлагаем вам, дорогие читатели, убедиться.

---

— А где вы берете книги?

— Уже открылась наша районная библиотека. Помнишь — имени Некрасова? Она в той же халупе. Галя туда заглядывает, только там сейчас мало чего интересного. Я больше классиков предпочитаю. От зараз з великим задоволенням читаю Грiнченка. Пам’ятаєш його оповiдання «Сам собi пан»?

— Пам’ятаю. Тiльки ж Грiнченко заборонений.

— Так це наша книжка, її колись ще твiй батько купив.

— Лиза! Я хотел тебя спросить: от чего умер Михаил Сергеевич? Не от голода?

— Что ты, Господь с тобой! Он же не чужой нам был. А было это так. Миша пообедал с нами и собрался домой полежать — ему нездоровилось. Мы предложили ему полежать у нас — у нас тепло, но он сказал, что дома протопил, и ушел, а вскоре прибежала соседка и сказала, что он лежит на снегу. Кинулись, а он уже мертвый. Владимир Степанович говорил, что у Миши кроме астмы была еще серьезная сердечная недостаточность, и что умер он, наверное, от этого.

— Владимир Степанович жив?

— Пока жив и работает все в той же больнице. Только он уже не тот, что был раньше. Сломали жизнь старику.

— Старику?

— Да по возрасту он еще не старик, а выглядит как старик. И глаза у него, как бы тебе объяснить, потухшие. Боюсь, не жилец он на этом свете. Ты только не подумай, рук на себя не наложит — он верующий, но, понимаешь, не держится он уже за эту жизнь, ничего его к ней не привязывает.

— А работа? Он же хороший врач и его ценят.

— Врач он, конечно, хороший, опытный, но, посуди сам, разве для полной жизни одной работы достаточно? А что касается того, что его ценят, тут уж кого как. Нашелся же мерзавец, а может и мерзавцы, написавшие донос, что он сотрудничал с немцами. Как только земля таких держит! Чем он им поперек дороги стал?

— Да ничем. Просто они хотели этим доносом показать свою бдительность, выдвинуться и сделать хоть какую карьеру. Ты вспомни, сколько людей еще до войны ни за что, ни про что пострадало от таких доносов, многие и погибли. Если у человека или нет никаких данных, чтобы в каком-то деле выдвинуться, или лень для этого потрудиться, то вот он и готов на любую подлость, а у нас это еще и поощряют: пусть донос не подтвердился, все равно такой человек пригодится — исполнит другую, порученную, подлость. Донос на Кучерова, конечно, не подтвердился?

— Конечно, не подтвердился, но нервы ему потрепали больше, чем Сереже. Сережу вызывали только в НКВД, а Володю еще таскали и по ведомству здравоохранения — горздрав, облздрав, точно тебе не скажу, спроси Сережу — он помогал Володе писать объяснения. Владимира Степановича еще и на какое-то время отстраняли от работы, пока это дело тянулось. Так что настроение у него — сам должен понимать. Но народ на Качановке к нему по-прежнему хорошо относится, что правда — то правда.

— У вас бывает?

— Приходит изредка, говорит — много работы. Иногда приносит продукты, говорит — кроме вас у меня никого не осталось. Попробуй тут отказаться!

— А доктор Певзнер? Не знаешь — вернулся из эвакуации?

Лиза посмотрела мне в глаза, закрыла свои, помолчала и тихо сказала:

— А он никуда не уезжал. Почему — не знаем: наше знакомство было шапочное. Когда пришли немцы, в один из первых дней я его встретила. Он молча поклонился, а я от неожиданности, — думала, что он уехал, — растерялась, не знала что сказать и, как последняя дура, спросила: «Вы к больным?» Он ответил: «К больным», помолчал, добавил: «Прощайте. Не поминайте лихом» – и ушел.

Лиза отвернулась к стене, вытерла слезы и, поворачиваясь ко мне, сказала:

— Такое не заживает. — Помолчала и вдруг: — Два сапога — пара.

— Ты о ком?

— Да о наших большевиках и немецких... как их... национал-социалистах. Одним миром мазаны. Насилие и жестокость, насилие и жестокость. Ты закон Божий помнишь?

— Кажется, еще помню.

— Царя Ирода помнишь?

— Помню.

— Умертвил всех младенцев мужского пола, а Христос уцелел. В древнем Риме, языческом, как истязали первых христиан, а христианство распространилось по всей земле, и язычников не стало. Испанская инквизиция как свирепствовала, искореняя ересь. Из ересей выросли новые религии, а что осталось от инквизиции? Наполеон сколько горя и бед принес своим воинам и умер, ничего не добившись. Так всегда было, потому что насилием и жестокостью ничего не добьешься. Сколько ни мучь людей, ни издевайся над ними, сколько их ни уничтожай — все без толку. И большевики, и эти нынешние немцы ничего не добьются и уйдут в небытие. Верю я в это, Петя, крепко верю. Бог долго терпит, да правду видит.

— Лиза! Бог правду видит, да не...

— А мне больше по душе как я сказала, и никакого греха тут нет.

Только вышел от Лизы, Нина, приложив к губам палец, взяла меня за рукав и потянула к себе, легла и похлопала ладонью по кровати — где мне сесть. На другой кровати спала Клава.

— Поговорим тихонечко, чтобы не разбудить. Расскажи, как вы с Федей жили в Нальчике.

Федя пишет, что жили дружно, но никаких подробностей я не знаю, а мне интересно.

Я стал рассказывать об этой нашей жизни и когда говорил о чем-нибудь интересном, веселом, приятном, Нина тихо смеялась.

— Сначала я так жалела, что не поехала вместе с Федей, — сказала она, — а когда немцы взяли Нальчик, я уже и не знала — жалеть мне или не жалеть, но что Федя в Нальчике не остался, в этом я была уверена. Как ты думаешь — правильно я сделала или неправильно, что не уехала с Федей?

— Нина! Да разве судьбу угадаешь? Только и остается думать: что ни делается — все к лучшему.

— Нет, не все к лучшему.

Проснулась Клава, села, прислушалась, подключилась к разговору, и стала рассказывать о жизни вдвоем с Гориком при немцах, а потом вспомнила, как они жили вдвоем, когда их оставил Хрисанф. Я набрался храбрости и спросил:

— А к кому Хрисанф уходил?

— К молоденькой секретарше, пленил ее эрудицией и остроумием, — это он умел, — но скоро вернулся. Я его приняла ради Горика, но отношения были, конечно, уже не те.

— Клава, а Лиза — жена Горика, — о ней что-нибудь знаешь?

— Лиза погибла летом 42-го года на Изюм-Барвенковском направлении.

Вошла Галя, села рядом с Клавой и тоже включилась в разговор, на мой вопрос о Надежде Павловне сказала, что ей пришлось очень трудно, и она продала или поменяла на продукты все, что могла. Сейчас работает на прежнем месте бухгалтером. Вошла Лиза, села рядом с Галей, потом вошел Сережа и Нина поднялась, чтобы и Сереже было где сесть. Так мы и сидели трое на одной кровати, трое — на другой, друг против друга, и о чем только ни говорили, пока Лиза не спохватилась, что уже поздно, а она еще и ужин не готовила.

— Сиди, ты сегодня уже настряпалась, — сказала Клава. — Я приготовлю, только ты покажи где...

— Ну, пойдем, — сказала Лиза и, обернувшись: — Я сейчас вернусь.

5.

Если Кучеров дома — он и откроет дверь — больше некому. Он и открыл. Лиза права: если б я его встретил на улице, мог, не узнав, пройти мимо.

В передней несколько ступенек. Владимир Степанович, стоя наверху, потянул меня к себе, и я вбежал по ступенькам наискось, чтобы не толкнуть его, но он повернулся ко мне и крепко обнял.

— Проходи, проходи! Давно приехал?

Пол в передней и первой комнате, — дальше ее я никогда не был, — пыльный и замусоренный.

Большой стол сплошь заставлен посудой, грязной или чистой, с едой или пустой — я не рассматривал. На Владимире Степановиче поверх вечной бархатной, сильно облезшей куртки — черный меховой жилет с серыми пятнами и домашние туфли с потертым мехом.

— Право не знаю, стоит ли тебе раздеваться. Я сегодня еще не топил.

Я снял шапку, шарф и расстегнул шинель. Владимир Степанович переставил посуду, освободил на столе место, поставил графинчик, хрустальные рюмки и выложил на тарелки какую-то закуску.

— Садись!

Сел рядом и еще немного с чем-то на столе повозился.

— Я читал твое письмо, то, в котором ты писал, как умер Гриша. У меня друзей-приятелей было много, но Гриша — один, другого такого не было. Ты мне вот что скажи: почему хорошему, честному человеку досталась такая тяжелая, безрадостная жизнь? А? Выпьем за память о нем. Закусывай, закусывай, а то опьянеешь. Это спирт, разбавленный, правда, но все равно покрепче водки. Вот умру, и моя память о Грише умрет вместе со мной. А ты — вот что: я не сомневаюсь — отца ты не забудешь, но этого мало, ты передай память о нем детям и внукам — нельзя, чтобы память о хорошем человеке совсем пропала. Разве это справедливо, что какого-нибудь выдающегося мерзавца будут помнить многие поколения, а простых хороших людей забудут? Будто их и не было.

Я молчал. Если будут у меня дети и внуки, — надеюсь, что будут, — я расскажу и об отце, и не только о нем, но и о близких ему людях, и не только о родственниках, но и о его друзьях, о погибшем на Кубани офицере и о Владимире Степановиче. Расскажу и о Горике. Сказать Владимиру Степановичу, что расскажу и о Горике не могу: у него погиб сын, а разве Горик ему дороже сына? Я сына видел только в детстве, раз или два, совсем его не помню и ничего о нем не знаю.