Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

• Название: Веселое горе — любовь.
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1966

Марку Соломоновичу Гроссману в 1967 году исполняется пятьдесят лет. Из них 35 лет отдано литературе.

Писатель прошел большой жизненный путь. За его спиной участие в Великой Отечественной войне, многие годы, прожитые за полярным кругом, в Средней Азии, в горах Урала и Кавказа.

Перед его глазами прошли многие человеческие судьбы; они и легли в основу таких книг, как «Птица-радость», «Сердце турмана», «Живи влюблен» и др. (а их более двадцати, изданных общим тиражом почти в миллион экземпляров у нас и за границей).

Сборник «Веселое горе — любовь» — это книга о любви и верности. О любви к Родине и женщине-матери, к любимой, родной природе, цветам и птицам — ко всему, чем живет человек нашего общества.

---

— Да, может, так будет, — соглашалась Саодат.

Однажды, возвращаясь из степи, Джанибек осадил коня у шалаша и торопливо спрыгнул на землю.

— Я слышу стук копыт, — бросил он тревожно, — спрячься в камыши.

— Нет, я буду в беде с тобой.

— Ты уйдешь в камыши ради ребенка, который родится, — сказал Джанибек, и его голос был голосом мужчины, который повелевает.

И жена выполнила приказ.

Самодельный лук, копье и грозную палицу приготовил к бою Джанибек.

А земля уже дрожала под копытами коней. Всадники Тимурленга приближались к Большому Кисене.

Сотню джигитов насчитал Джанибек в степи. Зажав в железном кулаке палицу, он вскочил на коня. Белый ахалтекинец встал на задние ноги, глаза коня налились кровью, и ветром понесся он вперед.

Джанибек видел: среди воинов нет Тамерлана, хромого царя, отца его жены. И это решило судьбу сотни. Со свистом рассекая воздух, опускалась пудовая палица на головы всадников, и, как бурдюки с водой, падали они на землю, волочились в стременах, опрокидывались вместе с конями.

Тогда уцелевшие, крича от страха, помчались в степь, к стану Тимура. Воины бежали с поля боя, спасая себе жизнь и взывая о помощи.

И помощь пришла.

Еще сто джигитов неслись к Джанибеку.

Но эти уже не пошли в бой, сломя голову. Они остановились у леса и сыпали стрелами, хоть и не долетали стрелы до озера. *

— Отдай нам дочь царя, и мы оставим тебя в покое! — кричали они, не трогаясь с места.

Джанибек молчал.

Тогда всадники стали ругаться:

— Осел, побывавший в Мекке, все равно не станет паломником!

И еще они кричали:

— Ты, как собака, спишь в тени телеги и думаешь, что это твоя тень!

— У людей с коротким умом — всегда длинный язык, — ответил Джанибек. — Перестаньте кричать, трусы!

Даже плохие воины не любят, когда их называют трусами. А это все же были джигиты Тимура, покорители многих стран.

В гневе они пришпорили коней и сошлись с Джанибеком.

И снова была сеча, и падали всадники Тимурленга на мокрую от крови траву.

Совсем уже мало осталось воинов от этой эмирской сотни. Но тут Джанибек услышал тоскливый крик жены. И, бросив взгляд вперед, увидел: несется к нему, сгорая от ярости, царь и отец его жены — хромоногий Тимур.

Что подумал в это мгновенье Джанибек? Кто знает? Нет, он не страшился сойтись в поединке с самим царем. Но, верно, не хотел стать убийцей старика — отца своей жены.

И Джанибек повернул коня.

Он прискакал к камышам и спрыгнул на землю. Вдвоем с женой вбежали они в шалаш. Джанибек открыл дверку голубятни, и три птицы, испуганные криками и громом копыт, рванулись в небо.

В следующий миг царевна схватила Джанибека за руку, и они побежали к озеру, к голубой и спокойной воде Большого Кисене.

Муж понял жену.

Быстро пробежали они полпути и пробежали бы еще столько же, если бы Саодат вдруг не побелела, как речная пена.

— Мне плохо.

Джанибек схватил жену на руки и кинулся к озеру.

У воды он остановился только на одну секунду. Взглянул в глаза жене, и та взглянула ему в глаза. Прошло еще мгновенье — и раздался тяжелый плеск воды.

И не успел разойтись круг на голубой глади, как забурлило, заметалось в берегах озеро, закипело гневной пеной, бросая волны к самому небу.

И почернело небо, и молнии ударили в тучу.

Все смешалось — вода неба и вода земли, и стон стоял кругом, и грохот. И не было покоя до тех пор, пока не исторгло из своих глубин взбесившееся озеро Джанибека и Саодат.

Упал Тамерлан у тела дочери и лежал недвижим семь дней и семь ночей. В суровом молчании стояли вокруг эмира джигиты.

На восьмой день поднялся Тамерлан, и все увидели, что перед ними снова — грозный и беспощадный царь.

— Стройте здесь башню и отнесите туда тело моей дочери, — повелел он.

Во все концы послал эмир конных: искать глину для кирпича. Ее нашли на берегу Уя. Закипела работа, задымили печи, чтоб многие годы могла стоять башня из обожженного здесь кирпича.

На сто верст вытянулась цепочка воинов и рабов. Из рук в руки передавали они к озеру кирпич, крепкий, как железо.

Так в глуши, на берегу дремучего леса — там был тогда лес — выросла квадратная башня из красного кирпича. Вокруг — ров для воды, чтобы ни зверь, ни любопытный не проникли внутрь.

Текли века, и долго никто не знал: что́ в башне?

Только в самом конце минувшего века раскопали гробницу и увидели скелет женщины. На истлевшей подушке лежали золотые серьги с двумя жемчужинами и яхонтом. На пальцах — два золотых перстня с арабскими зеленовато-голубыми камнями.

А рядом нашли скелет мужчины.

Даже цари, если они умны, склоняют свои гордые головы перед силой любви.

Старый Гафур-ока вздохнул и, посмотрев на меня, заключил:

— На этом конец рассказа. Может, это красивая сказка... может. Но все-таки, когда ты снова вернешься в свой край, сойди на станции Тамерлан и поклонись от меня башне из красного кирпича. Башне, где лежит прах двух молодых людей, так любивших друг друга...

Сначала мне показались странными слова: «двух молодых людей». Они же умерли шестьсот лет назад! Но потом я подумал, что время не вольно над настоящим чувством, и люди, которые безбрежно любили друг друга, всегда остаются в памяти потомков молодыми.

— Хорошо, — сказал я старику. — Я поклонюсь этой башне.

А рядом с нами ходил и ходил верблюд, поднимая чигирем воду, и бронзовая голубка вблизи приседала от радости, когда ее ласково трепал по голове такой же бронзовый и сильный голубь.

ЧИНК — СЫН ЧЕРНОЙ ПУСТЫНИ

Почти всякий голубь охоч поболтать с приятелем, повертеться возле голубки, прочистить горлышко песней.

А Чинк сидел вечно мрачный, молчал, будто язык проглотил. Это, верно, оттого, что родился в Черных Песках, и Кара-Кумы положили на него свою тишину и безмолвие.

Чинк впервые увидел свет одну весну назад. Это было у колодца Слезы Радости, на расстоянии дневного перехода от Сорока Холмов.

Кара́ Боузлы́, заметив, что яйца треснули и распались на половинки, осторожно выудил из-под голубки двух маленьких слепых птенцов, положил их на ладонь и сказал, усмехаясь:

— Пустыня не так уж плоха, если в ней рождаются подобные барашки.

Кара Боузлы был пастух, и оттого «барашки» в его устах звучали ласкательно, так же, как «рыбочки» — у кольского рыбака, или «олешек» — у орочона. Но вернемся к нашему рассказу. Чинк и его сестра Дарваза́ росли так быстро, как растут грибы в лесу. В пустыне все зреет проворно, если рядом вода. А в колодце Слезы Радости было пока в меру воды, — и Боузлы, его бараны и его голуби не чувствовали мук жажды.

Правда, вода была солоноватая, но это не мешало овцам жадно и терпеливо пить эту невкусную воду. А сам Боузлы, прежде чем отхлебнуть из кружки, доливал в нее немного верблюжьего молока. Так меньше чувствовалась соль.

Голубям было тяжелее. Кандым и Явшан — родители Чинка и Дарвазы — сначала никак не могли привыкнуть к теплой горьковатой влаге пустынного колодца. В оазисе, близ Хивы, где родились голуби, воды было сколько угодно. Она журчала в арыках, темнела на дне глубоких колодцев, падала с неба прохладными крупными каплями.

Здесь, в Кара-Кумах, дождь сгорал, не успев долетать до земли. И вся надежда была на колодец с таким удивительно верным названием.

Весна в пустыне коротка и стремительна. Совсем на малый срок пески пышно покрываются цветами и разнотравьем, и тогда их можно сравнить с яркой степью где-нибудь возле Дона и Азовского моря.

Потом солнце выжигает все без пощады.

Но мы опять отклонились от нашего рассказа.

Дарваза, не успев опериться до конца, заболела. Она тихо пищала в гнезде, прося еды. Но старики кормили ее теперь неохотно, и вскоре маленькая птица умерла. Может быть, ее погубила соль, так густо растворенная в колодце Слезы Радости.

Каждый вечер, собрав баранов, пастух поднимал голубей в воздух. Это была очень красивая картина: белые, как снег, голуби в темно-голубом, почти сиреневом небе песков. Птицы плавали в вечерних лучах над колодцем, затем опускались к ногам пастуха и заходили в юрту. И тогда Кара Боузлы беседовал с птицами о всякой всячине, но главным образом — о любви. Пастуху было двадцать лет, и за три дневных перехода от него жила девушка, по которой он очень скучал. Она тоже, наверно, пожертвовала бы многим, чтобы очутиться рядом с пастухом.

Барханы, на которые ложились первые тени наступающего вечера, были как живые. В неверном свете заходящего солнца они поеживались и вздыхали, шевелили мягкими верблюжьими горбами, будто укладывались на ночь и расчищали себе место.

Кара Боузлы разжигал костер, и пламя рассекало мгновенно наступавшую мглу своим широким лезвием. От этого лезвия, будто оно прикасалось к точильному камню, сыпались искры. А потом, когда костер слабел, кому-нибудь могло показаться, что это — большой подсолнух, по краям которого начинают созревать черные зерна.