Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

• Название: Веселое горе — любовь.
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1966

Марку Соломоновичу Гроссману в 1967 году исполняется пятьдесят лет. Из них 35 лет отдано литературе.

Писатель прошел большой жизненный путь. За его спиной участие в Великой Отечественной войне, многие годы, прожитые за полярным кругом, в Средней Азии, в горах Урала и Кавказа.

Перед его глазами прошли многие человеческие судьбы; они и легли в основу таких книг, как «Птица-радость», «Сердце турмана», «Живи влюблен» и др. (а их более двадцати, изданных общим тиражом почти в миллион экземпляров у нас и за границей).

Сборник «Веселое горе — любовь» — это книга о любви и верности. О любви к Родине и женщине-матери, к любимой, родной природе, цветам и птицам — ко всему, чем живет человек нашего общества.

---

Я подошел к дому, на который садились птицы, и увидел у ворот множество ребят. Один из них, запыхавшись, что-то докладывал стройному сухощавому мальчишке лет тринадцати, другие держали голубей, нетерпеливо ожидая, когда владелец даст команду отправляться в путь.

Заметив меня, Витька — это был он — подозрительно посопел и усмехнулся:

— Не гляди, не купишь.

— Вот и не угадал, — сказал я мальчишке. — Я как раз ворон и покупаю. А они у тебя каркать умеют?

Витька открыл рот и позабыл его закрыть. Но тут же сверкнул глазами и сжал кулаки. Я и моргнуть не успел, а мальчишки уже стеной стояли около меня.

— Значит, воро́ны? — мрачно поинтересовался Витька, и в воздухе запахло скандалом. — Ты кто такой?

Тут меня дернул за рукав какой-то мальчонок и, ехидно улыбаясь, сказал убежденно:

— Воро́ны — они черные. А это — белые. Эх, ты! Я стоял на своем:

— Воро́ны и есть. Только вы их известкой покрасили.

Витька неожиданно рассмеялся:

— Да он, ребята, слепой. Петька, проводи его на базар. А то дядя еще в море упадет, не дай бог.

Петька, с кожей цвета крепкого чая и облупленным носом, решительно собрался выполнить приказ начальства.

Я пожал плечами:

— Конечно, вас много, а я один. Вы что хотите можете со мной сделать. А только это все равно вороны. Веди меня, Петька, на базар.

У голубятников любого возраста, где б они ни жили, есть общая черта: ревнивая любовь к  с в о и м  голубям. Если кто-то открыто ругает твоих птиц, то твое сердце сверлит зависть: «А может, у него, у этого говоруна, и верно, редкая птица?».

Поэтому Витька, исподлобья взглянув на меня, сказал своему ординарцу:

— Погоди, Петька. Пусть-ка он скажет, какие бывают настоящие голуби?

Короче говоря, мы уже к вечеру были друзьями, — водой не разольешь. Я рассказал ребятам о своих птицах и честно похвалил Витькину голубятню.

У него и в самом деле были превосходные голуби. Белые и мраморные птицы, — все они вели свой род от Чайки и Дельфина. Старики, чистопородные багдетты, были, видимо, завезены на побережье бельгийскими или немецкими моряками. Белая Чайка и мраморный Дельфин, несмотря на преклонный возраст, обладали завидным здоровьем и силой. Крепкие обтекаемые корпуса, гибкие крылья, густое и плотное оперение не могли не вызвать восхищения у знатоков.

— Мне за них сто рублей давали, да я не взял, — весело сказал Витька, покачивая ногой в стоптанном, залатанном ботинке. — На что мне деньги? Солить?

Витькина мать сначала обрадовалась мне. Но узнав, что я тоже голубятник, поджала губы и молча ушла на кухню.

— Как отца на войне убили, так она нервная стала, — серьезно объяснил сын. — Покрикивает на меня, бывает.

Этим летом я решил пешком пройти на Рицу. Зайдя к Витьке, пригласил его с собой.

— А что я там не видал? — усмехнулся он. — Воробьев?

Но у меня был припасен довод, против которого, я знал, Витьке не устоять.

— Как — «что не видал?». А нагон?

Витька соображал не больше минуты. Он молча побежал в сарай и вернулся с плетенкой. У нее была фанерная крышка с крючком, внутри — тоже фанерная перегородка.

— Вот, как ты думаешь, — возбужденно спрашивал он, — хорошо будет птицам или нет?

Уже через полчаса мой приятель был готов к походу. Он сбегал к своему верному Петьке и, приказав ему следить за возвращением голубей, пошел проститься с матерью.

Идя рядом со мной крупными крепкими шагами, он говорил:

— Я Чайку и Дельфина взял. Молодые запутаться могут, — далеко все же. А эти придут.

И вот мы поднимались все выше и выше. За нашей спиной уже осталось холодное Голубое озеро, у которого мы провели с Витей первую ночь. Утром прошли каньон Геги, местами такой узкий, что, казалось, мы находимся на дне угрюмого и тесного колодца и вот-вот сомкнутся или обвалятся гигантские скалы и погребут под собой двух маленьких человечков, рискнувших забраться в это древнее царство камня, зелени и воды.

Мы иногда останавливались у водопадов, низвергавшихся, казалось, прямо с неба, подолгу рассматривали утесы, похожие на мрачные башни, забирались на крутые обрывы, нависавшие над тонкой полоской дороги.

Теперь мы шагаем по серо-зеленому ущелью Юпшары.

Витька несет плетенку с голубями. Все его мысли — около птиц, которых он любит так сильно, что, кажется, в его сердце больше ни на что и ни на кого не осталось ни страсти, ни привязанности.

— Знаешь, — говорит он, — когда Чайка снеслась, я ночей не спал. А вдруг голубята не вылупятся? Может, вылупятся и не выживут? Это ведь такие голуби, — больше ни у кого нет...

Мы проходим по одному из многочисленных мостов над ревущей рекой. Витька замедляет шаги, приоткрывает крышку плетенки и заглядывает внутрь.

— Ни у кого таких нет, — повторяет он неслышно для меня, и я только по его губам догадываюсь, что он сейчас говорит.

Наконец, минуем ущелье, и дорога волчьими бросками — то туда, то сюда — начинает подниматься над рекой, на лесистые отроги Рыхвы.

Пройдет совсем немного времени, и мы увидим сквозь пихтарник изумрудно-зеленую Рицу, сказочное горное озеро, не похожее ни на голубые осколки Теберды, ни на бирюзовый Севан.

Но солнце уже ушло за горы, сразу потемнели стволы пихт, и елей, повеяло прохладой, будто нас перенесло из теплого и сказочного края на голые скалы Заполярья. Мы свертываем с дороги и вблизи ее находим крохотную полянку, со всех сторон окруженную пихтами, густыми кустами боярышника и кизила.

Проходит несколько минут, и к удивительно черному, мягкому, как бархат, небу поднимается багровый куст огня. Дробные мелкие выстрелы горящих веток сливаются с недалеким шумом воды.

Пока мой спутник кормит голубей, я выхожу на дорогу и всматриваюсь в близкие горы, сверкающие под легкими лучами луны.

На севере, за невидимой Рицей, блестят заснеженные кручи хребта Ацету́ка. Рядом белеют гигантские пики Аге́псты, а на запад от озера — серыми отвесными скалами падает вниз гора Пшеги́шха. Южнее видны отроги Аге́псты и огромный каменный выступ, торчащий в небе, — Чертов палец.

Ученые немало спорили о происхождении Рицы. Все, правда, считали, что озеро появилось из-за потрясений, которые испытала эта древняя земля. Но дальше каждый защищал свою догадку. Один полагал: озеро оттого, что вдруг упала часть Пшегишхи и запрудила реку Лаши́псе. Другой думал, что провалилось дно долины, и река заполнила провал. Третий утверждал: и то и другое случилось одновременно.

Слабые шорохи, потрескивание костра, воркование голубей в плетенке — все это звучит так таинственно среди этого таинственного мира, что душу постоянно смущают какие-то неясные чувства — томление, радость и даже тревога.

Я вздрагиваю оттого, что рядом со мной внезапно вырастает черная фигура.

— Иэх! — иронически говорит Витька. — А еще воевал! Пошли чай пить.

Я медленно возвращаюсь к костру. Витька уже расстелил на густой траве какую-то тряпку, поставил на нее две кружки и разливает в них серый продымленный кипяток.

Мы пьем с ним неторопливо чай и молчим, думая каждый о своем.

И мне жаль, что не видели этот край многие миллионы людей, живущих на севере, в горах Урала и Сибири. Я прочитал немало стихов северян о том, что самая лучшая земля — это их скупая и милая земля, я сам из холодных и суровых краев, но как не любить это доброе царство?

— Эх, как они пойдут отсюда к морю! — мечтательно бормочет Витька, и эти слова возвращают меня в его мальчиший мир.

— Я никогда не променяю своих птиц и никому не подарю их, — горячо продолжает Витька. — Я, честное слово, не жадный. Но вот, знаешь, — они для меня дороже всего на свете.

Мы снова молчим. Но вдруг Витька вытягивает шею, щурит глаза и весь настораживается.

— Ты слышишь? — спрашивает он.

— Нет.

— Глухой ты совсем, — удивляется Витька. — Стада́ же вниз гонят. Разве не ясно?..

Теперь и мне кажется, что где-то вверху раздается звон медного колокольчика, треск бичей и короткие гортанные крики пастухов.

— Высоко в горах выпал снег, — вслух соображает Витька. — И пастухи гонят коров на нижние пастбища.

Мы набираем еловых лап, устраиваем себе постели. Мой приятель ставит плетенку рядом и даже обнимает ее рукой. Может быть, ему мерещатся в темноте ле́са злоумышленники, готовые похитить у него редких и дорогих птиц.

Я совсем почти заснул, когда вдруг услышал резкий шорох и, открыв глаза, увидел, что Витькина постель пуста. Мне показалось, что он исчез за деревом.

И в то же мгновение слева раздался мягкий звук копыт, и к поляне выехал на мохнатой горной лошадке неизвестный человек. Вот уже конек вступил в полосу света, и тогда я различил в седле маленького, совсем седого старика. В руках он держал длинный кнут.

— Мир вам в пути, — сказал он совсем по-уральски, и от этого я сразу почувствовал к нему расположение и пригласил его к костру.