Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

• Название: Моя сто девяностая школа
• Автор: Владимир Поляков
• Жанр: Юмористическая проза

В это книге лирико-юмористические рассказы переплетаются с воспоминаниями детства, героями рассказов являются его товарищи по школьной скамье, а местом действия - сто девяностая школа, ныне сорок седьмая школа Ленинграда.

Книга изобилует веселыми ситуациями, достоверными приметами быстротекущего, изменчивого времени. Ее страницы окрашены то мягким юмором, то светлой грустью, то болью за рано ушедших из жизни друзей.

---

В кармане у Шурки нашелся мячик, и началась игра.

Играли мы не меньше часа. Потные, разгоряченные подбежали к груде одежды, разобрали свои пальто, ранцы, портфели и сумки, и тут Вадик закричал:

– Галоши! Мои галоши!..

Мешка с его галошами не было.

Вадик побледнел и даже похудел.

– Ребята! – сказал он. – Это конец. Мамка сойдет с ума. Она на последние деньги купила мне галоши. Она теперь скажет, что я не думаю о ней, что не понимаю, с каким трудом достались ей эти галоши, что я хочу ее смерти. А я совсем не хочу. И я все понимаю. И я только не понимаю, куда они могли деться!

– Сами они убежать не могли, – сказал Розенберг.

Он любил анализировать. – Значит, их украли. Из наших никто этого сделать не мог. Значит, это кто-то посторонний. Но посторонние сюда не ходят. Кому, кроме нас, охота ходить в такую разруху, как на этой площадке?

– А кто это там бродит? – воскликнул Штейдинг.

– Где?

– Вон, в разрушенном доме…

Мы посмотрели на дом и увидели на втором этаже, на висящих буквально на волоске ступенях междуэтажной лестницы, фигуру в лохмотьях.

– За мной! – скомандовал Штейдинг, и мы все побежали за ним. Мы вбежали в разрушенный дом. Перед нами качалась (да, качалась!) лестница. Если мы все по ней пойдем, она обязательно рухнет, она не выдержит. Но мы не задумываясь бросились вперед. Фигура в лохмотьях бежала от нас. Но ступеньки кончались, повисая в воздухе, и фигура остановилась. Это был парень лет двенадцати, в рваной финской шапкеушанке, из-под которой смотрели испуганные глаза.

Вернее, они не смотрели, а бегали. Рваные штанины не могли скрыть босых ног. А на ногах сияли новенькие галоши.

– Идем вниз! – сказал Штейдинг.

Он так это сказал, что парень послушался и стал осторожно спускаться.

Впереди парня и за ним шли мы. Ступеньки качались, и что-то подозрительно скрипело. Как мы не свалились все вместе с лестницей – не знаю. Но спуск прошел благополучно.

Парень стоял на площадке перед домом и смотрел в землю, а мы обступили его вокруг.

– Это твои галоши? – спросил Розенберг.

Парень молчал.

– Понятно, – сказал Розенберг. – Где ты их взял?

– Они лежали, – сказал, не глядя на нас, парень.

– Где они лежали?

– Вон там… – и парень показал на место, где была сложена наша одежда.

– А ты берешь все, что лежит? – спросил Розенберг.

– Что стоите? Бейте, – сказал парень.

– И побьем, – сказал Штейдинг. – Не жалко.

– Подожди, Герман, – сказал Розенберг и обратился к парню: – Откуда ты?

– Из интерната, – сказал парень.

– Что же, у вас там не дают обуви? И одежду не дают? Все в такой рвани ходят?

– Не, – сказал парень. – Я убежал из интерната… одежу на базаре продал.

– А зачем продал? – спросил Старицкий.

– Хотел на юг ехать. Тама теплее. Думал, продам что ни на есть, куплю билет, чтобы под вагонами не трястись…

– Ясно.

– Снимай галоши, – сказал Вадик. – А я тебе свои тапки отдам. Куда ты мешок дел?

– Вот он, у меня, – сказал парень и достал из-под лохмотьев мешок.

Вадик взял у него мешок, достал из него тапки и протянул парню:

– Бери, носи.

– А почему из интерната бежал? – спросил Розенберг. Он хотел все знать.

– Воспитатели злые. Один дерется даже. Чуть ухо вчера не оторвал.

– Надо заявить на него заведующему, – сказал Розенберг. – Это не наш метод воспитания.

– Конечно, не наш, – сказал парень.

– Вот что, – сказал Розенберг, – человек ты, наверно, не плохой, но испорченный. Иначе бы не стал воровать. Мы соберем тебе сейчас немножко денег. Ну, ребята, кто даст на борьбу с беспризорностью?

Все полезли в карманы. И Штейдинг, и Старицкий, и Попов, и Навяжский, и Рабинович, и Петухов, и я, и еще человек шесть.

Розенберг собрал все деньги и отдал парню.

– А теперь, – сказал он, – идем на рынок искать подходящую одежду.

– Зачем? – спросил парень.

– Чтобы не возвращаться в этих лохмотьях. Ведь мы отведем тебя обратно в интернат.

– Не надо мне ничего покупать, – сказал парень. – Моя одежа здесь в доме спрятана, Это я приоделся, чтобы не вызывать подозрений. Возьмите ваши деньги. Не хочу я…

Парень побежал в разваленный дом и вынес оттуда интернатскую, вполне приличную одежду. Не было только обуви, которую он действительно продал.

– Значит, ты не окончательно пропащий человек, – сказал Розенберг. – Есть еще в тебе совесть. Все равно, оставь эти деньги себе. Купишь чего-нибудь. Но в интернат возвращайся. Не дело по улицам бегать. Надо учиться, чтобы человеком стать. А ты можешь. Я уверен.

– Ладно уж, – сказал парень. – И то, вернусь.

– А как твое имя? – спросил Старицкий.

– Павел.

– Вот здорово! И я Павел, – сказал Старицкий.

– Не врешь?

– Я никогда не вру, – сказал Старицкий и с опаской посмотрел на нас.

Мы сделали вид, что не заметили его взгляда.

– А будет у тебя время, – сказал Розенберг, – приходи сюда, на эту площадку. Может, захочется тебе посоветоваться. Мы здесь бываем часто.

– Ладно. Зайду, – сказал парень и пошел к развалинам.

– Зачем опять туда? – спросил Штейдинг.

– Переодеться. Неудобно же так в интернат идти.

– Правильно. Ну, до свидания, Павел.

И мы разошлись, каждый в свою сторону.

ЖЕНИТЬБА ГЕОРГА

Пожалуй, я не знаю ни одного ученика нашей школы, ни одного нашего учителя или учительницу, ни одну уборщицу, которые не любили бы Леонида Владимировича – нашего преподавателя литературы и географии, режиссера наших школьных спектаклей, организатора рабочих отрядов школы и просто потрясающего человека.

У него была странная фамилия Георг. Так звали короля Великобритании. Но в нашем Георге не было ничего королевского. Это был довольно высокий мужчина, чуть широкоплечий, ладно скроенный. У него была большая голова, обрамленная густыми светло-коричневыми волосами. На довольно широком носу всегда было простое пенсне. Лицо было очень доброе, с чуть сжатыми губами. Он чем-то напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира". Наверно, своей добротой, безграничным обаянием и мягкостью обращения.

Я не знаю, сколько ему было лет, но нам он казался молодым и прекрасным. Я думаю, ему было лет тридцать, но он держал себя с нами почти наравне.

Мне кажется, что у него были очень голубые глаза.

Во всяком случае, я их видел такими.

Он быстро включался в наши игры на большой перемене, мгновенно организовывал бег на сто метров в нашем коридоре или останавливал любителей поэзии Кунина и Лебедева и всю перемену читал им стихи Пушкина. Или он кричал: "Ира, ко мне!" Высокая Ира Кричинская подбегала к нему, вынимала из кармана свисток и громко свистела. Мы все сбегались на свист, и выяснялось, что требуется рабочая бригада, чтобы перенести из вестибюля в кабинет рисования новый шкаф. И мы это исполняли с удовольствием.

Почти все вечера он проводил в школе. Это были репетиции спектаклей. Он поставил "Двенадцатую ночь", "Пир во время чумы", "Каменного гостя", "Моцарта и Сальери" и "Двенадцать" Блока. Он ставил пьесы, сам рисовал декорации, сочинял музыку, наблюдал за написанием афиш и угощал всех леденцами.

Свои репетиции он использовал и для того, чтобы поговорить с отстающими и направить их внимание на изжитие "неуда" по алгебре, на дисциплину и на манеры поведения. Делал это между прочим, в разговоре, один на один.

Казалось, – нет, мы были уверены в этом, – что все свое время, и служебное и свободное, он отдает нам.

Мы его искренне и преданно любили. И он нам отвечал полной взаимностью. Его уроки были самыми желанными, и мы не мыслили их пропустить. Нам не мешала даже болезнь. Не было случая, чтобы кто-то не явился.

В старших классах литературу преподавала Вера Павловна Андреева. Она была немного старше Георга.

Окончив институт благородных девиц, она обладала отличными манерами, умением великолепно держать себя, безупречной институтской походкой, мягким и негромким голосом, высоко поднятой головой и сдержанной, еле заметной улыбкой. Всегда была скромно, но сверхаккуратно одета, не спеша ходила и в классе появлялась чуть торжественно.

Ее урок никогда не был экспромтом, а всегда был тщательно подготовлен, точен и подробен.

Пожалуй, она была красива. Светлая шатенка с волосами, уложенными косой, с нежным светом больших серых глаз и с тихим, душевным голосом.

На ее уроках все говорили тихо, никто не шумел и, казалось, все вели себя, как в институте благородных девиц. А если кто-нибудь нарушал дисциплину, Вера Павловна бледнела, краснела и говорила: "Мне непонятно ваше поведение. До перемены еще пятнадцать минут. Вы мне помешали".

И краснел уже нарушитель.

Она была очень хорошая учительница, все ее любили и уважали, но, конечно, ей было далеко до Леонида Владимировича.