Анри Шарьер - Бабочка

• Название: Бабочка
• Автор: Анри Шарьер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

За убийство, которое он не совершал, взломщик сейфов Анри Шарьер приговорен к пожизненному заключению и отправлен на каторгу. Прозванный «Бабочкой» из-за того, что на его груди вытатуирован этот символ, Анри совершает несколько попыток побега. В наказание власти надолго сажают его в карцер, а затем отправляют во Французскую Гвиану на остров Дьявола, со всех сторон окруженный океаном.

Из этой самой страшной каторжной тюрьмы не удавалось бежать ни одному заключенному. Но ничто не может заставить Анри пасть духом и сломить его решимость вырваться на волю…

Вопреки всему Шарьер выстоял, достойно перенес страшные испытания судьбы. Он уверен: «Одно лишь имеет смысл в жизни — никогда не признаваться, что ты побежден, и научиться после каждого падения снова вставать на ноги».

Давид Титиевский: Эту книгу под названием «Папийон» можно увидеть на сайтах Альдебаран, Букс Ру, Фикшнбук. […] Это другой перевод, сделанный лет за двадцать до «Папийона» неизвестным переводчиком. Существенно ли отличается перевод этой книги от другой — не беремся сказать, мы не сравнивали текст от первой до последней страницы. Но, открывая наугад разные главы, мы убеждались, что эта же история рассказана другими словами. […] Со слов Эфраима Бауха в 70-х годах в южном Тель-Авиве некий Даниель Амарилис то ли с целью наживы, то ли с благородной целью пропаганды литературных новинок издал на русском языке целую серию под названием «Библиотека Даниэля Амарилиса». (©belousenko.com)

---

— Даселли, вызывай их по одному.

— Гранде!

— Здесь.

— Выходи.

Он выходит из рядов и направляется к четырем тюремщикам. Даселли говорит ему:

— Иди на работу.

— Не могу.

— Отказываешься?

— Нет, не отказываюсь. Я болен.

— С каких это пор? На первой перекличке ты не заявил, что болен.

— Утром я не был болен, а теперь болен.

Первые шестьдесят заключенных ответили то же самое. Только один сказал, что он просто отказывается подчиниться приказу. Он, наверно, хочет быть послан в Сен-Лорин и предстать перед трибуналом. Когда его снова спрашивают, отказывается ли он, он отвечает:

— Да, отказываюсь, три раза.

— Три раза? Почему?

— Потому что вы мне надоели. Я отказываюсь работать на таких идотов, как вы.

Страшное напряжение. Тюремщики, особенно молодые, не могут снести такой обиды. Они ждут угрожающего жеста со стороны заключенных, что позволит им навести порядок с оружием в руках. Пока же дула ружей смотрят в пол.

— Все, кого мы назвали по именам, раздеться! В камеры.

В этот момент появляется врач.

— Извольте проверить этих людей. Те, что не больны, пойдут в карцер. Остальные останутся в камере.

— Что, шестьдесят больных?

— Да, доктор, кроме одного, который отказывается выходить на работу.

— Первый! — говорит врач. — Гранде, что с тобой?

— Испортился желудок, доктор. Все мы тут приговорены к длительным срокам, многие — к пожизненному заключению. Никаких шансов бежать с островов нет. Эту жизнь мы в состоянии вынести только при наличии определенной мягкости и понимания. Сегодня один из надзирателей хотел на глазах у всех попытаться оглушить ударом по голове одного из наших товарищей, которого мы все очень уважаем. Наш друг никому не угрожал, он только сказал, что не хочет работать мотыгой. Это и есть причина массовой эпидемии.

Врач наклоняет голову, долго думает, а потом говорит:

— Санитар, пиши: массовое пищевое отравление, каждому — по двадцать граммов сульфата натрия для промывки желудка. Ссыльный имярек придет в больницу, и мы проверим, был ли он в полном рассудке, когда отказался работать.

Он поворачивается к нам спиной и уходит.

— Соберите свои вещи, — кричит комендант, — и не забудьте ножи.

В тот день все остались в «берлоге». В обед вместо супа санитар принес ведро со слабительным. Ему удалось заставить принять лекарство только троих. Четвертый притворился эпилептиком и, падая, нарочно опрокинул ведро со всем его содержимым. Этим все и кончилось — ответственному осталось только вытереть пол.

После обеда я долго говорил с Жаном Кастелли. Он пришел поесть с нами, хотя он и в группе с тулонцем Луи Гравоном, осужденным за кражу мехов. Когда я заговорил о побеге, у него заблестели глаза. Он сказал мне:

— В прошлом году мне едва не удалось бежать. Я представлял себе, что ты не будешь сидеть сложа руки, но говорить на островах о побеге — это то же, что разговаривать по-древнегречески. Я все не могу понять здешних заключенных. Ты сам, наверно, заметил, что больше половины из них довольны своей жизнью и боятся лишь одного: что кому-то удастся бежать. Это может поколебать их относительное благополучие: станут постоянными обыски, запретят игру в карты и музыку, не будет больше ни шахмат, ни шашек, ни книг. Сахар, масло, бифштексы — все это исчезнет.

Я слушаю внимательно. Никогда не представлял себе эту проблему в подобном свете.

— Отсюда вывод, — говорит Кастелли. — В момент, когда ты вобьешь себе в голову мысль о побеге, думай, прежде чем что-либо предпринять.

Жан Кастелли по прозвищу «Старик» обладает исключительной силой воли и интеллектом. Он ненавидит насилие. Жаль, что ему пятьдесят два года — его железная энергия пригодилась бы мне. Иногда он говорит:

— Можно подумать, Бабочка, что ты мой сын. Как и меня, тебя не интересует жизнь на островах. Из всех заключенных только с полдюжины смотрят на вещи так же, как и мы, и думают о побеге.

Он дает мне дельный совет: учить английский и всякий раз при встрече с испанцами говорить по-испански. Он дает мне учебник испанского языка и англо-французский словарь.

Однажды мне пришлось изложить перед всеми свою точку зрения на побег. Случилось это совершенно случайно. Парень из Нима вызвал на драку маленького тулузца. Прозвище тулузца — «Сардина», а здоровяка из Нима зовут «Баран». Баран стоял посреди «панели», с обнаженной грудью и ножом в руке:

— Плати двадцать пять франков за каждую игру в покер, или ты совсем не будешь играть.

Сардина отвечает:

— Никогда никому не платили за право играть в покер. Почему ты прицепился ко мне?

— Тебе не полагается знать почему. Ты платишь, или не играешь, или будем драться.

— Нет, драться я не буду.

— Трусишь?

— Да, я отсюда собираюсь бежать и не хочу ни убивать, ни быть убитым.

Мы ждем, что произойдет. Гранде говорит нам:

— Этот малыш действительно смельчак. Жаль, что мы не можем вмешаться.

— Ну, трус, будешь платить или перестанешь играть? Отвечай! — с этими словами он делает шаг по направлению к Сардине.

Я кричу:

— Заткнись, Баран, и оставь этого парня в покое!

— Ты с ума сошел, Бабочка? — говорит мне Гранде. Я не двигаюсь с места, моя рука на рукоятке ножа, нож под левым коленом. Я говорю:

— Нет, не сошел с ума, и послушайте-ка все, что я вам скажу. Баран, перед тем, как я буду с тобой драться, а драться я буду, если ты на этом так настаиваешь, позволь мне сказать тебе и вам всем, что со времени прибытия в эту «берлогу», где нас больше ста двадцати человек, я не могу избавиться от чувства стыда за то, что самое прекрасное, самое возвышенное, что может быть у заключенного — побег, здесь не в почете. Каждого, кто доказал, что он способен бежать, что у него достаточно мужества рискнуть жизнью ради побега, мы должны уважать больше кого-либо другого. Кто мне возразит? В ваших законах недостает одного, самого главного: обязанности всех и каждого не только уважать беглецов, но и всячески помогать им. Никто вас не обязывает бежать, и, как я понимаю, большинство из вас решило остаться здесь на всю жизнь. Но, если у вас недостаточно мужества вернуться к жизни, уважайте хотя бы тех, кто этим мужеством обладает. Того, кто забудет про этот мужской закон, ожидает суровая кара. А теперь, Баран, давай драться, если ты все еще стоишь на своем.

Я выскакиваю на середину зала, нож у меня в руке. Баран бросает свой нож и говорит:

— Ты прав, Бабочка, и потому я буду драться с тобой не на ножах, а кулаках, и докажу тебе, что я не трус.

Я даю свой нож Гранде. Около двадцати минут мы деремся, как псы. В конце концов, я одерживаю верх. Баран говорит мне:

— По совести говоря, на островах люди вянут. Я здесь уже пятнадцать лет и за все это время не истратил даже тысячи франков на организацию побега. Просто стыд.

Я возвращаюсь к своей группе. Гранде и Глиани встречают меня криками:

— Ты с ума сошел, затеять ссору со всеми, обидеть всех! Только чудом кто-то из них не выскочил, чтобы начать поножовщину.

— Нет, друзья мои, это не чудо. Если кто-то говорит правду, любой уважающий себя парень из «общества» поддержит его.

— Хорошо, — говорит Глиани, — но знаешь, не слишком увлекайся играми с этим вулканом.

Весь вечер ко мне подходили ребята. Они приближались как бы случайно, разговаривали на отвлеченную тему, а перед уходом говорили:

— Мы с тобой согласны, Пэпи.

Этот случай и определил мое место среди них.

Когда я управляю игрой, количество ссор резко уменьшается, а мои приказы выполняются беспрекословно.

Как я уже сказал, управляющий игрой получает пять процентов выигрыша. Он сидит на скамье, спиной к стене, которая защищает его от потенциального убийцы, на коленях, под одеялом — раскрытый нож. Кругом толпятся обычно сорок, а то и больше, картежников. Очень много арабов. Играют в очень простую игру: друг против друга сидят раздающий и банкир. Проиграв, банкир передает карты своему соседу. Раздающий делит колоду и оставляет себе одну карту. Банкир вытаскивает карту и кладет ее на одеяло. Тогда делают ставку. Играют на половину кассы или на всю. Когда ставки готовы, каждый по очереди вытаскивает одну карту. Карта достоинством в одну из двух карт на столе проигрывает. К примеру, раздающий спрятал даму, а банкир вытащил пятерку. Если он вытягивает даму перед пятеркой, проигрывает раздающий. Если наоборот — он вытаскивает пятерку, проигрывает банкир. Управляющий игрой должен знать, кто сколько поставил и на кого: на банкира или раздающего, чтобы потом правильно поделить деньги. Это не так просто. Надо защищать слабых от сильных, которые всегда стремятся использовать свою силу. Когда управляющий принимает решение по какому-либо спорному вопросу, его решение принимается беспрекословно.