Эмма Герштейн - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Эмма Герштейн
• Издательство: Инапресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-87135-060-7

 `Мемуары` выдающегося писателя и историка литературы Эммы Герштейн (1903г.р.) посвящены Осипу Мандельштаму, Анне Ахматовой, Борису Пастернаку, Льву Гумилеву, Николаю Харджиеву и другим литераторам и ученым, без которых мы не можем представить XX век русской культуры. Под полемическим пером Э.Герштейн возникают не только `картины литературного быта` Москвы и Ленинграда 20-60-х годов, полные драматизма, но и появляется ушедшая эпоха великих потрясений в своей трагической полноте.

---

«Сейчас приехала с вокзала, проводила Анну Андреевну. Очень по этому поводу грущу, она для меня была большой отдушиной и радостью, прямо как в ее же стихах: "Я знаю, ты моя награда за годы муки и труда…" Очень мне было с ней интересно и тепло, а главное умно, от чего я так отвыкла за эти годы одиночества и одичалости. Совсем тоскливо мне будет сейчас без наших ночных бдений, к которым я так уже привыкла за эти дни. Пишу тебе на бумажке, в которой она вчера сделала приписочку».

Приписка такая:

«Дорогой Виктор Ефимович, завтра еду в Ленинград. Очень жаль оставлять Нину Антоновну – мы чудесно провели с ней две недели. У Вас в доме все благополучно. Дети хорошие. Напишите мне. Ахм.».

Это возвращение в Ленинград отражено в четверостишии Ахматовой, впервые напечатанном совсем недавно[219]:

Лучше б я по самые плечи
Вбила в землю проклятое тело,
Если б знала, чему навстречу,
Обгоняя солнце, летела.

События, вызвавшие его к жизни, уже известны в литературе[220]. Это одна из драматических страниц в биографии Ахматовой. Вспомним ее.

Из Ташкента Анна Андреевна торопилась навстречу своему другу Владимиру Георгиевичу Гаршину, который оставался в осажденном Ленинграде. Он так же тяжело переносил разлуку с Анной Андреевной, как и она с ним. Потеряв во время блокады жену, он просил Ахматову окончательно соединить с ним свою жизнь. В их переписке было условлено, что он получит квартиру, где и просил Анну Андреевну поселиться с ним. Она согласилась. Дошло даже до того, что он телеграфно спрашивал ее, согласна ли она носить его фамилию. Анна Андреевна приняла и это предложение. Вот почему в Москве она широко оповещала знакомых, что выходит замуж. Однако в Ленинграде на вокзале Гаршин тут же задал ей вопрос: «Куда вас отвезти?» Это походило на какой-то оскорбительный розыгрыш. Но куда же можно было отвезти Анну Андреевну? В брошенный и запущенный дом на Фонтанке? Одну? Сын, хотя уже и отбыл лагерный срок, работал в Туруханске.

Ей пришлось искать убежища у знакомых. Не менее полугода она жила у Лидии Яковлевны Рыбаковой. Московские друзья долгое время ничего об этом не знали. Поэтому Нина Антоновна недоумевала, когда получила 14 июля (то есть через полтора месяца после отъезда Анны Андреевны из Москвы) такую телеграмму: «Сообщите здоровье целую вас нежно живу одна благодарю за все Ахматова».

Нина Антоновна рассказывает:

– Фраза «живу одна» меня насторожила, но догадаться было еще трудно.

Три недели длилось недоумение, пока 6 августа не пришла новая телеграмма:

«Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна».

Вслед за этим пришла открытка, написанная через 3 дня, 9 августа:

«Дорогая моя, спасибо за письмо – оно тронуло меня и напомнило Вас и себя, какой я была в мае. Получили ли Вы мою телеграмму, знаете ли мои новости? Я все еще не на Фонтанке, там нет воды, света и стекол. И неизвестно, когда все это появится. Была в Териоках (2 дня) – читала стихи раненым. Крепко целую Вас и детей. Привет маме, думаю об ее мучениях. И пусть мне напишет Николай Иванович. Ваша Анна.

Получила милое письмо от Ардова.

Простужена, лежу. Что-то неладно с сердцем».

– Какая сдержанная открытка, – говорит Нина Антоновна, – и какая способность сострадать и участвовать во всех горестях и заботах окружающих.

Да, верно. В этом послании, уместившемся на одной открытке, можно почувствовать всю силу ахматовского слова. Она вновь обрела свое достоинство поэта и гражданина. Она может сострадать чужому горю – думает о смертельной болезни Нининой матери, актированной из лагеря, чтоб умереть на руках у дочери. Она хочет говорить с друзьями, просит писать ей и Нину, и старого друга Николая Ивановича Харджиева. И только в одной полуфразе дано понять о тяжелой травме, перенесенной за эти два месяца. Но теперь с этим покончено. В августе она уже не та, «какая была в мае».

Мы с Ниной обсуждаем эту безобразную историю.

Нина повторяет ту самую версию, которую я уже изложила выше со слов Анны Андреевны. Нина продолжает:

Но это не совсем так. Вот и вы помните, что Гаршин к ней приходил еще несколько раз, пока она его не попросила прекратить эти посещения.

– Я даже знаю, как это было, – говорю я, – Анна Андреевна мне рассказывала так. Он приходил к ней в дом Рыбаковых и объяснялся. Наконец, Анна Андреевна указала ему, в какое глупое положение он ее поставил, не посчитавшись даже с ее именем. «А я об этом не думал», – ответил он. Вот это и взорвало Ахматову. И никогда она ему этого не простила. А вы знаете, Нина, что в пятидесятых годах, когда Гаршин уже перенес инсульт, он просил через кого-то прощения у Анны Андреевны? Она ничего не ответила. Тем не менее ему отпустили его грех от ее имени… «Он заплакал и лег в постель, – презрительно отозвалась Анна Андреевна, рассказывая мне об этом. А потом, подумав и помолчав, добавила: – И как это можно, самовольно говорить от моего имени!»

Нина:

– …Не думаю, чтобы она любила Гаршина. Это была уже привязанность старых людей друг к другу.

– А как вы думаете, Нина, кого она любила больше всех?

-Я так и спросила ее однажды. Она после долгой паузы сказала как бы самой себе: «Вот прожила с Пуниным два года». Это и был ответ.

– Что же он означал?

– Что с Пуниным надо было уже расходиться, а она еще два лишних года с ним прожила. Значит, любила.

Нина продолжает:

– Пунин очень любил Анну Андреевну. Я не говорю уже об его письме из Самарканда, которым Анна Андреевна гордилась и многим показывала. Но куда они [221] дели его записку из лагеря! Я сама ее видела, Анна Андреевна мне показывала. На клочке какой-то оберточной бумаги. Он писал, что она была его главной любовью, помню хорошо фразу: «Мы с Вами одинаково думали обо всем».

Он был двойственный, Пунин; то элегантный, в черном костюме, с галстуком (иногда «бабочкой»), таким его знали на лекциях. Одна из студенток говорила мне, что более интересных и остроумных лекторов она не слышала. Дома, если он был в форме, был так же обаятелен, любезничал со мной, а в другой раз сидит в халате, в тапочках, раскладывает пасьянс, еле кивнет и не разговаривает… Как-то я сказала А. Г. Габричевскому: «Вы все знаете о литературе, об искусстве…», а он: «Нет, это Пунин все знает».

Лидия Корнеевна описала в своих «Записках», как Пунин однажды отказал Анне Андреевне в возможности пользоваться сараем для дров – там, мол, все заложено его дровами. Но Лидия Корнеевна не поняла. Это было при мне, – Нина Антоновна рассказывает об этом очень уверенно. – Это он дразнил Анну Андреевну. Она слушала его с улыбкой. А на другой день все было распилено и уложено. Они тогда уже разошлись, но Пунин часто забегал к ней в комнату. Называл ее «Анна Андреевна».

Разговор с Ниной Антоновной перешел на Модильяни. Она вспоминает:

– О Модильяни Анна Андреевна говорила посмеиваясь, всегда улыбаясь, как при приятном воспоминании. Рассказывала: «Когда в Париже я его в первый раз увидела, подумала сразу – какой интересный еврей. А он тоже говорил (может, врал!), что, увидев меня, подумал: какая интересная француженка».

Показывала рисунок Модильяни, висевший у нее, когда она еще жила с Николаем Николаевичем, и говорила: «Может быть, он будет самым знаменитым у них художником». Очевидно, это было еще в первые годы нашего знакомства, потому что я тогда и имени Модильяни не слыхала.

Анна Андреевна находила у Толи Наймана [222] сходство с Модильяни.

О Судейкиной я слышала от Анны Андреевны еще до войны, когда она прочла «Ты в Россию пришла ниоткуда». Она говорила об Ольге, что она была очень красивая, но никогда не говорила ни об ее уме, ни о ней как об актрисе. «К театру я была равнодушна», – объясняла она. Привлекало ее в Судейкиной то, что она была «секс-бомбой», как теперь говорится. Рассказывала: «Мы обе были влюблены в одного человека», но имени Артура Лурье не называла. Они никак не могли разобраться, в кого же из них двоих он был влюблен.

О других больше молчала. О Недоброво и Анрепе[223] не говорила со мной никогда.

Я ее спросила: «Кого вы больше всех цените из поэтов вашего окружения в пору акмеизма!» – «Гумилева». Я удивилась: «А не Мандельштама!» – «Ну, это, видно, мое личное, особенное дело – любить Гумилева», – сказала с усмешкой.

В другой раз я ее спросила: «Чьи стихи были для вас переломными!» – «Некрасова: "Кому на Руси жить хорошо". Сейчас я его не люблю, не ценю его стихи о крестьянах, потому что это неправда. Но он – поэт».

И она стала читать наизусть «Мороз Красный Нос». «А второй поэт – Маяковский. Ну, это мой современник. Это – новый голос. Это настоящий поэт». И она прочитала, опять на память, его стихи о любви. Никак не могу вспомнить, какие именно.