Константин Михаленко - 1000 ночных вылетов

• Название: 1000 ночных вылетов
• Автор: Константин Михаленко
• Издательство: Яуза, Эксмо
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2008
• ISBN: 978–5–699–25270–1

Фронтовая судьба автора этой книги удивительна и уникальна.

За годы войны летчик Константин Михаленко совершил 997 только подтвержденных боевых вылетов и при этом остался в живых! Причем в полете его не защищали ни броня Ил-2, ни авиапушки «яков» и «лавочкиных» — лишь дерево и перкаль открытой кабины По-2, того самого «небесного тихохода», неприхотливого труженика мирного времени, в грозные годы войны ставшего ночным бомбардировщиком.

Вдумайтесь! Почти 1000 раз пришлось молодому выпускнику Харьковской военно-авиационной школы лететь сквозь смертельные трассы зенитных пулеметов и разрывы снарядов, под слепящими лучами прожекторов, на минимальной высоте и без возможности раскрыть парашют, если страшный удар расколет его «летающую этажерку». Летчики По-2 днем и ночью летали на разведку и бомбардировку противника, на транспортировку боеприпасов своим войскам и эвакуацию раненых.

Наши солдаты шутливо называли самолет По-2 «кукурузником», немцы — «кофейной мельницей» и «руссфанер». Но вклад, внесенный в нашу Победу этим маленьким самолетом и его бесстрашными пилотами, огромен. Не зря Родина оценила заслуги многих из них, в том числе и автора этих воспоминаний, самой высокой наградой — званием Героя Советского Союза.

---

— Скорей же! Ты, оказывается, и ходишь в том же темпе, что и ездишь! Сидел бы уж в машине!..

— Та я ж швыдко. Це вы, гвардии лейтенант, як на пожар!

— Да, на пожар! Ты понимаешь, горит мой город! Поднажми, Мыкола. Еще немного, до конца улицы. Там мой дом!

Нет, мы не пойдем в конец улицы. Вот здесь свернем в тупичок, перемахнем через забор и пройдем садом, знакомым садом, что не раз подвергался нашим мальчишеским набегам. И выйдем уже на другую улицу — нашу!

— Ну, скорей, скорей, Мыкола!

— Та зацепывсь.

Мыкола подает мне ремень своего автомата и освобождает полы шинели, которые зацепились за доски забора.

— У-ух! — больше я сказать ничего не могу. Действительно, зачем я взял с собой такого недотепу?

Еще прыжок через забор, еще десяток шагов…

Сейчас я увижу с обрыва улицу. Нашу улицу. Она идет мимо речного порта, мимо громады элеватора. Наша улица — улица мастерских и заводов. Но нет нашей улицы — лишь дымятся внизу развалины. И нет нашего дома, где остался отчим и мои маленькие сестренки…

Почему я не ухожу? Что я ищу на пепелище среди развалин? Разве закопченные кирпичи и обгорелые бревна могут рассказать о том, что произошло здесь, о моих близких? Я просто не в состоянии идти, у меня нет сил. Откуда такая слабость. Почему ноги подгибаются, будто ватные? Нет-нет, надо собраться с силами, это пройдет. Вот отдохну минутку, и станет легче. Ох, ноги… Совсем не держат…

Я присаживаюсь на груду кирпича. Юрченко услужливо протягивает зажженную спичку. Почему у него дрожат пальцы? Ведь сгорел наш дом, не его. А где сестренки, отчим? Где их искать? У кого спросить? Может быть, лучше не спрашивать, не искать? А вдруг!.. Нет, нет! Они должны быть живы! Только где их искать? Сестренки…

Мне почему-то вспоминается последний год жизни в Гомеле, когда я одновременно заканчивал десятый класс и аэроклуб. Летал в первую смену, чтобы к двум часам успеть в школу. Уставал страшно, и единственная возможность выспаться приходилась на воскресенье, когда и в школе и в аэроклубе был выходной. Но и в этот день выспаться не удавалось. Старшая сестренка, шестилетний карапуз Алька, просыпалась первой, сползала со своей кровати, взбиралась ко мне, толкала, тормошила и делала большие глаза:

— Скорей вставай! Ты проспал!

— Алька, отстань! Дай поспать!

— Вставай, вставай, лежебока!

— Алька! Шлепка дам!

— Не дашь! Маме пожалуюсь!

Какой уж тут сон. Я соскакивал с постели, подхватывал на руки Альку, и мы шли с ней на реку. Из дому выходили потихоньку, крадучись, чтобы не заметила мачеха. Она страшно боялась реки. Алька сидела на моем плече, многозначительным шепотом прямо в ухо поверяла свои детские тайны и тут же заливалась беззаботным смехом. Ах, Алька, Алька!..

— Гвардии лейтенант, а, гвардии лейтенант! — Юрченко положил руку на мое плечо. — О ця подлюка от усих хвороб. Спытайте?

Из своих бездонных карманов Мыкола достает лимонно-желтую трофейную флягу. Поперек нее черная надпись.

— Фоергеферлих, — читаю я вслух. — Огнеопасно. Что там у тебя?

— Та вы ж сами сказали — огнеопасно! Це горилка. У кумы разжывсь. Добра горилка. Горыть! Мицна, як роднянска упада!

— Ох, дипломат! Самому выпить захотелось?

— Та ни! Це ж я за вас… Пробачте. Я ж бачу — гирко вам…

Ловкими движениями фокусника Мыкола извлекает из карманов носовой платок, расстилает его на кирпичах, достает хлеб, кусок сала, вслед за этим появляется маленький граненый стаканчик. Мыкола наполняет его доверху и подает мне.

— Будь здоров, Мыкола.

— Спосыби. Шоб вы знайшлы своих! Та хай Гитлер сказытся!

— Точно!

Мы сидим на кирпичах и молча жуем. Пронзительный ветер нагнал низкие облака, и они сочатся мелким, надоедливым дождем. Дождь прибил дым, увлажнил пепел, смочил развалины, и они вдруг заблестели, будто покрытые лаком.

Немногочисленные люди, которые копошились в дальних развалинах, что-то растаскивая и отыскивая под грудами обгоревших бревен, оставили свое занятие и теперь проходят мимо нас, устремив вдаль отрешенные взгляды и понуро опустив плечи, будто согнутые непосильной ношей. Оно и понятно — люди несут свое горе. А горе не красит человека, оно обрушивается нежданно и оставляет неизгладимые следы. Как у того вон мужчины, что остановился неподалеку от пепелища нашего дома и обнажил седую голову. Я смотрю на полы его серой солдатской шинели, и что-то неуловимо родное, близкое чудится мне в этом незнакомом человеке. Вот он повернул голову и посмотрел в нашу сторону. Я вскакиваю на ноги и бегу к нему:

— Отец!

— Сын!

Я обнимаю отчима, прижимаюсь к его колючему, давно не бритому лицу, торопливо провожу ладонями по его седым волосам, плечам, рукам… Я еще не могу поверить, что это действительность, что это не сон…

— Папа…

Мне хочется рассказать ему так много. О пройденных годах. О горечи отступлений. О радости побед. Мне хочется расспросить его о всех днях с того самого, когда он проводил меня в военное училище, и до сегодняшнего, но я вижу на его плечах погоны, понимаю, что у него так же нет времени, как и у меня, и я спешу:

— Где сестренки? Где… мама?

Я никогда не называл так мачеху — только «тетя Лена». Я уважал ее, может быть, по-своему любил, но назвать мамой… Мать бывает одна.

— Мама с девочками эвакуированы на Урал.

— А ты? Ты же путеец. Почему на тебе форма?

— Железнодорожный батальон. Вот начали ремонт моста.

— Тебе тяжело, отец? Ты…

— Как всем. Да, я не молод. Но война для всех. Для всей России.

— А дед? Он уехал со всеми?

— Ты не знаешь нашего дедушку? Остался. Сколько я его ни уговаривал… «Здесь могила моей дочери, здесь все, что у меня осталось…» Он не хотел даже слушать об отъезде.

— Так идем к нему! Что же мы стоим?

— Мы не пойдем.

— Отец! Он все враждует с тобой? Ох, суровый мой дед! Идем! Он будет рад нам обоим!

— Его нет, сынок…

— Как — нет?

— Месяц назад его расстреляли немцы. За связь с партизанами. Так рассказали соседи… Его тайком утащили ночью и похоронили на огороде…

— Ты видел это место?

— Нет.

— Почему? Ты же был там?

— Был. Но тех, кто хоронил, тоже нет…

— Немцы?

— Да…

Я прижимаюсь лицом к плечу отчима. Ах, этот дождь! Какая мокрая у отчима шинель…

Он мог не лететь

Как обычно, в период между наступательными операциями полк ведет разведку, лишь изредка нанося бомбовые удары по оборонительным сооружениям и скоплениям техники противника. Относительное затишье на фронте командование полка использует для тренировок летчиков нового пополнения.

Но в начале марта 1944 года пришел приказ о нашем перебазировании на новое место — ближе к линии фронта. Это всегда верный признак близкого наступления. И сразу же оживились летчики, собранней стал весь личный состав полка.

Не помню уже теперь, какие причины задержали меня на месте прежней дислокации, на новый аэродром близ деревни Щитня мы прилетели со штурманом Кулидой, когда наши однополчане уже основательно там обжились.

— Вовремя появились! — встретили нас в эскадрилье. — Ваш черед заготовлять дровишки. Пила и топор в сарае, а ручки — ваши! Инструкция к пользованию инструментами отсутствует! Есть предложение: после приобретения соответствующего опыта штурману Кулиде составить таковую и прикрепить надежным способом в районе рабочего места!..

— Всё? — Кулида презрительно шмыгает носом. — Ораторы! Столько трепа из-за пустяка. Пошли, командир!

Мне осталось одно — следовать за ним. Тут не отвертишься.

Сарай как сарай. Поленница саженных березовых плах, козлы, пила и топор. В дальнем углу пегая корова пережевывает жвачку и, глядя на нас, презрительно кривит влажные губы. Или мне так кажется?

Кулида быстро укладывает плаху на козлы и протягивает мне пилу. Ровно звенит стальное полотно, летят белые брызги опилок.

— Вжик-вжик! Вжик-вжик!

Соскучились руки по работе. Ходят под гимнастеркой упругие мускулы. Звенит в руках пила: вжик-вжик!

— Му-уу!

— Вы недовольны чем-то, буренушка? Звук пилы вам не нравится?

— Му-уу!

My! Мычит и гребет землю копытом в своем углу корова. Это ее личное дело. На то она и корова.

— Вжи-ик! — последний вскрик пилы, и падает полено, распиленное пополам. Кулида нагибается ко второй плахе. И тут удар коровьих рогов едва не сшибает его с ног. Э-э! Удар запрещенный — ниже пояса!

До двери два прыжка. Я предпочитаю удалиться, но… дверь заперта снаружи. В щелях между досок успеваю заметить чьи-то любопытные глазищи.

— Черти! Откройте!

Молчание. А Кулида и корова уже состязаются в спринтерском беге. Замечаю, что на противоположной стене вынуты два верхних бревна. Если разбежаться… Что значит лучший игрок баскетбольной команды! Молодец, Кулида! Вот это прыжок! Только сапоги мелькнули под крышей. Но ситуация осложняется, теперь уже я становлюсь объектом пристального внимания этого двурогого существа. Жалобно канючу в дверные доски: