Владимир Григорьев - Григорий Шелихов

• Название: Григорий Шелихов
• Автор: Владимир Григорьев
• Издательство: СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1956

Исторический роман посвящен Григорию Ивановичу Шелихову - русскому исследователю, мореплавателю, промышленнику и купцу.

---

Шелихов подбадривающе закивал головой показавшемуся в дверях зала Кускову, и сейчас же в зал вкатилась пестрая толпа, человек тридцать мальчиков, подростков и юношей, частью в русской, а многие в меховой и кожаной одежде необычного для Сибири покроя. Это были «аманаты» — заложники. Шелихов и его люди по издавна установившемуся среди землепроходцев всех наций обычаю выбирали аманатов от разных алеутских и индейских племен в первые годы освоения заокеанских земель.

Вошедшие ребята резко различались между собой складом лица, цветом кожи и осанкой. У одетых в русское платье висели через плечо барабаны, в руках других были бубны, украшенные нитками бисера и лентами, и дудки из кости животных и дерева. Волосы некоторых были заплетены в мелкие косицы с воткнутыми в них перьями птиц, ракушками и пестрыми тряпицами.

— Веекувит, акхани! Здорово, землячки! И ты, Иннуко, и ты, Атленчин, и ты, Угачек! — весело и громко здоровался мореход с ребятами. Шелихов знал по нескольку слов из всех наречий встреченных им племен и пройденных земель и любил похвастаться этим при случае.

— Веекувит, каиш! Здравствуй, отец! — отвечали, растягивая в улыбке рот до ушей, алеуты, в то время как молоденькие индейцы, чигачи и колюжи, сохраняли и в приветствии суровое достоинство.

Морехода ребята знали и любили за те несколько ласковых слов на родном языке, которые он всегда для них находил, за веселые шутки, за табак и сласти, которыми он часто угощал их, навещая в устроенной для них школе и общежитии при собственной усадьбе, где «американцев» учили чтению, письму, счету, закону божьему и музыке.

Это свое начинание Шелихов непреклонно защищал и отстаивал перед пайщиками, когда они упрекали его во вздорной растрате компанейских средств. Он требовал ежегодной присылки ребят и в письмах к управителям на островах и Аляске подчеркивал важность этого мероприятия для колоний.

— Нечетлех! Аткаси! Пляши, пой, ребята! — продолжал мореход сыпать удержавшиеся в памяти слова. — Кускехан хотят… тогошки пуатлех… Русские люди хотят посмотреть, умеете ли вы плясать по-мужски… Пляшите! Ичиты сегятын ичаны — дам много табаку, гребней, мяса, жиру… Нечетлех — пляши!

Ребята переглянулись между собой и впились глазами в Кускова, ведавшего по поручению Григория Ивановича «американской семинарией». Кусков сжился со своими американскими воспитанниками и прекрасно знал умение и способности каждого из них. По его знаку барабанщики, дудочники и бубнисты раздались в круг, очистив в середине место для танцоров, и, как заправский оркестр, огласили залу какофоническими звуками первобытной музыки, в которой все же был своеобразный ритм и понятная, направляющая танцоров мелодия.

Четверо юношей с короткими ручными копьями, мгновенно поданными им из задних рядов, повторяя друг друга в движениях, потянулись по кругу. Приставляя руку к глазам, они как будто высматривали добычу, в то время как пятый, растянувшись на полу, с натянутой на голову маской в виде тюленьей морды и в нерпичьей парке двигался впереди них с нарочито неуклюжими повадками ластового зверя.

Замирая на ходу в напряженных охотничьих стойках, зверобои окружали «сивуча». Пройдя так несколько кругов, они выгнали «зверя» на середину, на мгновение замерли и с диким вскриком «аих!» метнули в него копья. Четыре копья, впившись острыми наконечниками в пол, дрожали и чуть заметно качались в голове, в ногах и по бокам «убитого зверя». Окончив «танец сивуча», все пятеро вышли из круга.

— Браво! Фора! Фора, браво! — захлопал в ладони наместник, а за ним, конечно, господа чиновники и их жены. Купцы пучили глаза, сидели молча, недоумевали, чем могли так обрадовать образованных господ Гришкины краснорожие скоморохи.

— Хозяева знаменитейших парижских салонов ничего не пожалели бы, чтобы иметь возможность показать такую иллюстрацию к модным повестям господина Бернардена де Сен-Пьера! — раздался высокий теноровый голос Николая Петровича Резанова.

Многие из господ чиновников обернулись к нему, ожидая услышать хитроумную шутку или анекдот, на которые всегда был так щедр Николай Петрович, но он уже что-то нашептывал на ушко молодой жене, а та смеющимися глазами обегала окружающих, как бы впервые разглядывала эти с детства знакомые лица.

— Ты пастырь наш, ты и скажи! — послышался подстрекающий голос за срединным столом, где засела плотная кучка именитых с Иваном Максимовичем Ферефёровым и иркутским соборным протопопом отцом Павлом Афанасиевым в центре.

Натура искренняя и безудержная, но изуродованная воспитанием в духовной бурсе и непомерной приверженностью к вину, протопоп Афанасиев прославился не только ревностью и удачей в обращении к свету веры христовой темных якутов-язычников и чукчей, но и смелыми обличениями с амвона светской и церковной неправды. Под конец жизни он докатился до расстрига и умер, забытый всеми, в пьяном буйстве, среди беглых каторжников и других подозрительных людей, населявших знаменитые иркутские «хмельники» на берегу Ангары.

— Чадо мое возлюбленное, Григорий-свет… Колумбович! — неожиданно выпалил отец Павел, вздыбляясь среди сидевших и отталкивая тянувшиеся к нему руки. О присутствии преосвященного он, казалось, забыл. — Ты — аки отец духовный говорю! — не козлоумствуй лукаво, не подражай… здесь некиим… — отец Павел грозно взглянул на любезно улыбавшегося ему Резанова. — Почто людей возвергаешь к шаманскому скоморошеству, языческим камланиям? Ко-лум-бо-вич, — раздельно отчеканил протопоп, — ты душу мне отверзи русской пляской, русской песнью… Иноверцы, изыдите! Бр-рысь, дьяволята, — заклинающе простер отец Павел черные рукава рясы в сторону испуганно сгрудившихся ребят.

Григорий Иванович любил и считал необходимым беречь своего покладистого и удобного духовного отца. Заметив страдальческую, брезгливую гримасу на лице преосвященного, воззрившегося в сторону буйного протопопа, мореход, перекрывая шум, громовым голосом скомандовал Кускову, собиравшему, как встревоженная наседка, растерявшихся ребят под свое крыло.

— Ванюша, тащи сюда Щуку да того черного… грузина, архитекта моего Ираклия, захвати! Они в этой горнице гуляют! — кивнул Шелихов на соседнюю с парадным залом комнату. — Полюбуйтесь, купцы именитые, как орлы мои на ваше желание русскую, цыганскую и кавказскую пляски-огневицы отдерут! — балагурил как ни в чем не бывало Григорий Иванович.

Двери в смежные комнаты, где гуляли на именинах хозяйки работные люди шелиховского «дела», распахнулись. В залу к парадным гостям вышли, хмуро оглядываясь по сторонам и одергивая на себе праздничное платье, двое молодцов. Несколько человек с балалайками остались у дверей, а за ними, напирая друг на друга, продираясь головами, навалились остальные. Бабы и девки, охорашиваясь и пересмеиваясь, очутились впереди: может, и их плясать позовут, а страсть хотелось…

Шелиховские люди и в особенности вызванные плясуны не терялись и не робели пред парадными гостями. Случаи, подобные сегодняшнему, приключались в доме морехода не раз: на Григория Низианского и на Наталью, на Анну, Катерину, на Николая, с благополучным возвращением и на добрую дорогу — поводов, словом, было много! Хозяин, сам Григорий Иванович, гулебщик и удалая голова, был прост, пред богатыми и знатными не робел, над простыми и бедными не заносился. Любил песни и пляску, сам певал и плясал, игры затевал. Работу спрашивал строго, но копейкой человека не прижимал. Хозяйка, Наталья Алексеевна, — сердобольнее и ласковее хозяйки не встретишь… С такими без камня за пазухой погулять можно!

Впереди плясунов, в белой полотняной рубахе, отороченной замысловатым узором из петухов и елочек, в козловых купеческих сапожках, — и сам впрямь купец — стоял хитроумный слесарь и медных дел мастер Афонька Щукин.

Прослышав о мастерстве «Щуки — золотые руки» да поглядев его пляску на избяной гулянке в одну из своих подорожных по Уралу, мореход отвалил Афоньке пятьсот рублевиков на выкуп и выхватил Афоньку с Верхне-Нейвинского завода графа Соймонова для сысканных в далекой Америке руд и обслуживания по слесарной части будущих корабельных верфей.

— Без тебя, Григорий Иваныч, в Америку эту не поеду, а с тобой и за тобой хоть на Северную звезду прыгну! — уперся Афонька, доехав с Шелиховым до Иркутска. И так третий год, выезжая летом в Охотск на снаряжение отплывающих за океан кораблей, зимовал в иркутском доме Шелиховых.

Мореход, хотя и помог «золотым рукам» выкупиться на волю, но и себя в дураках оставить не захотел — чего говорить, мореход и купцом был всамделишным, — спрятал у себя выкупное свидетельство и взял с Афоньки кабальную запись на пятьсот рублей, однако с отъездом Афоньку не неволил: упрямство «Щуки — золотые руки» даже как-то льстило мореходу верой в его, Шелихова, силы и удачу.