Николай Китаев - «Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел

• Название: «Криминалистический экстрасенс» Вольф Мессинг: правда и вымысел
• Автор: Николай Китаев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга Н.Н. Китаева (следователя прокуратуры с 20-летним стажем), небольшая по объему, имеет одну особенность, важность которой невозможно преувеличить. В ней собраны впервые публикуемые документальные доказательства, подтверждающие правоту автора, не доверяющему журналистским сенсациям. С падением «железного занавеса», разрушением системы тоталитаризма стало возможным изучение документов из ряда абсолютно закрытых ранее архивов. Н. Н. Китаев в полной мере пользуется сведениями из архивов И.В. Сталина и А. Гитлера, КГБ СССР и КГБ Республики Беларусь, из крупнейших архивных хранилищ России, Грузии, Польши и ФРГ, из национальных библиотек России и Польши, что вызывает уважение и доверие к результатам его исследований.

Выводы, сделанные автором, вряд ли являются неожиданными для многих, но, тем не менее, поражают своей смелостью и степенью радикализма: экстрасенсорика — не наука, отчего ее рецепты, ее методы, ее диагнозы есть обман, а знаменитый Вольф Мессинг не обладал никакими сверхъестественными способностями, которые постепенно придумали недобросовестные авторы.

---

И. Сталин».

— Ну и ну! — удивился я, прочитав. — Вот так и идет в гору этот наш «раввин с Горы Кальвария»!

Потом как-то все утихло. В городке говорили, что Мессинг дает гастроли на Дальнем Востоке. Передо мной же в октябре его фамилия возникла неожиданно, причем в таком сочетании, что сразу можно было предположить что-то неладное.

Как-то на улице Карла Маркса остановил меня, не к ночи будь помянут, Абраша Калинский, известный в Ташкенте сексот и провокатор. Об этой благородной специальности я к тому времени уже кое-что знал, но, как вскоре выяснилось, недостаточно. Калинский был специалистом по беженцам из Польши. Он их сперва обирал, скупая у них последние ценные вещи, а затем доносил на них органам. К тому времени он уже «отстрелял» до ста с лишним человек! И мало кто из них вышел живым из тюрем и лагерей…

За мной Калинский охотился уже давно, но мне пока удавалось ускальзывать из его ловушек. Он нагло предлагал мне самые выгодные сделки по купле и продаже золота, бриллиантов и даже долларов. Я посылал его подальше, но он терпеливо и настойчиво продолжал идти по моим следам.

— Слушай, — зашептал Калинский, — подвернулся удобный случай драпануть в Иран. Цена пустяковая: для тебя только десять тысяч.

— Катись ты, Абраша, к такой-то матери! Доложи наверху, что со мною не получается, и отстань!

— Ну вот, ты мне опять не веришь… — укоризненно, с печалью во взоре промолвил Калинский. — А я ведь тебе только добра желаю… Подожди, — вдруг оживился он, — сейчас я тебе докажу, что не вру! Постой тут, а я сбегаю в гостиницу, принесу открытку, которую получил из Тегерана от Вольфа Мессинга. Это благодаря мне он уже в свободном мире!

Тут я повернулся и дал ходу. Это меня, однако, не спасло. Когда через несколько недель меня взяли, один из оперативников спросил с ухмылкой:

— Что же это вы в Иран не захотели?

И вот мы оба — автор «открытки из Тегерана» и я, «в Иран не захотевший», — припухаем в одной тюремной камере. Я снова глянул на «раввина с Горы Кальвария». Комок несчастья не изменил своей эмбриональной позы. А Радзивиловский не прекращал болтовни.

— Смотрите, сколько паек хлеба набралось у него на подоконнике! Он-таки да ничего не замечает. Мне его пайки не нужны, своей жратвы хватает, а вот вы после голодухи в карцере едва на ногах держитесь. Сей-час я у него тяпну одну для вас и типун мне на язык, если он заметит. В первый день, когда его привезли на самолете из Туркмении, он поначалу говорил как заводной и все не верил, что такое могло стрястись с ним, с такой знаменитостью. Но после первых же допросов замолчал. Типун мне на язык, если он не рехнулся!

Мессинга и при мне несколько раз вызывали на допрос. Когда надзиратель открывал кормушку и выкрикивал его фамилию, Радзивиловский за него откликался, а затем тащил его под мышки к дверям. Однажды тот пропал на целые сутки, и мы уже думали — закатали в карцер. Но Мессинга, по-видимому, искусственно кормили: когда его принесли в камеру, рубаха у него была в яичных желтках. И наверное, сделали какой-то укол, потому что он крепко спал. А на следующий день вышел с нами на оправку, ополоснул лицо и руки, а вернувшись в камеру, поел хлеба с сахаром и запил кипятком.

— Разговелся, миляга, — просиял Радзивиловский. — Без жратвы в один момент можно в ящик сыграть. Теперь ты, Вольф, должен наворачивать от пуза! Вот тебе от щедрот моих зубок чеснока. В нем вита-мин «це», как в сальце и маслеце!

Радзивиловский захохотал. Вольф Мессинг поднял голову и на губах у него появилось что-то вроде грустной, извиняющейся улыбки. Эта полуулыбка так изменила его изможденное лицо, что мое необоснованное предубеждение против него смягчилось. Мне вдруг захотелось узнать, что он собою представляет. Но как к нему подойти? Он кажется отгородился от всего мира стеной недоверия. Что с ним стряслось? Неужели маленькому шпику, говнюку Калинскому удалось «оформить» такую восходящую звезду, как Мессинга? Тут какая-то заковыка…

Но пока что мы отлеживались. Я после карцера, где был почти уже готов «расколоться» и «во всем признаться»; он, после голодовки готовящийся… к чему? Ведь дело у него, насколько я понимал, было ясное и изо всех подследственных в этой тюрьме, наверное, только Мессинг да Радзивиловский знали точно, за что сидят.

Радзивиловский, между тем, хотя и проявлял обо мне заботу, начал меня невероятно раздражать. Сперва своим неутомимым оптимизмом и беспрестанным повторением: «Во время войны, чтобы остаться в живых, нет лучше места, чем тюрьма и лагерь». Потом стала раздражать и его сытая, самодовольная физиономия. И охватывала ярость при виде того, как он обжирается частыми обильными передачами, звучно чавкая и отрыгивая — после чего его брюхо вздувалось барабаном, терзая наш слух и обоняние. Такое нарастание нерасположения к сокамернику обычно приводит к взрыву и драке — кто сидел, знает, о чем я говорю. Но для взрыва я был еще слишком слабосилен.

Примерно через полгода, когда я уже перебывал в других камерах и карцерах, надзиратель как-то велел мне отнести в корпусную каптерку личных вещей шмотки пущенного в расход басмача Рахмана. Среди кучи хлама я заметил в углу старое пестрое лоскутное одеяло, — то самое, в которое закутывал меня Радзивиловский после карцера…

«Неужели из трех узников камеры № 13 погиб именно тот, кто был так уверен, что тюрьма — лучшее место, чтобы выжить в войну, и у которого действительно, казалось, было на это больше всего шансов?» — подумал я. И уже с какой-то теплотой вспомнил его неиссякаемый оптимизм, с благодарностью — его лоскутное одеяло и зубок чеснока. И задумался над коварностью и непредрекаемостью человеческих судеб в это страшное время.

Но до этого было еще полгода. А сейчас Радзивиловский не переставая тараторил, Мессинга же не было слышно, хотя он давно вышел из своего оцепенения и, прислонившись к стене, неподвижно сидел, погруженный в свои невеселые мысли. Я решил попытать счастья.

— День добрый, — сказал я по-польски. Пан ведь с Горы Кальвария? Я там знавал кое-кого.

Он настороженно в меня уставился. Взгляд у него был действительно пронзительный, даже можно сказать — сверлящий.

Откуда вы знаете, что я с Горы Кальвария?

— Я много лет читал объявления в «червоняке» и других газетах.

— А кого вы знаете в моем штетеле?

— Один мой хороший друг женился на Рахили, дочери Каца, у которого торговля обувью. Это, если я не ошибаюсь, на углу Пилярской и Стражацкой.

Он прищурился и кивнул.

— Ну да. Мы живем там рядом. Рахиль я знал, когда она еще в куклы играла.

Он замолчал, явно что-то перебирая в голове.

— Послушайте, не знаю, как вас звать, — начал он через некоторое время, — а вы, часом, не тот самый хороший друг мужа Рахили, который должен был бежать из нашего штетеле, после того как наш почтмейстер накрыл его с папиросой во время шабаса? Я рассмеялся.

— Тот самый. Хотя и не подозревал, что стал в вашем штетеле столь известен.

— Тогда шолом алейхем! — он подал мне руку и перешел на идиш, который он знал явно лучше, чем польский. — Знаете, что я вам скажу? Все время я вот так тут сижу, а мыслями там. Живы ли еще наши евреи? Рассказывают такие ужасы о том, что немцы там творят! Но мне не верится. Ведь в первую войну они ничего такого не делали, а с нее прошло всего-навсего двадцать с чем-то лет. Знаете, — добавил он, улыбнувшись подвернувшейся мысли, — тот самый Кац мне под ноги плевал за то, что я ходил с непокрытой головой. Так я об этом сейчас вспоминаю прямо с умилением! Вот какие были у нас в то время огорчения. Жилось, как у Бо-га за пазухой.

Так начались наши разговоры, разговоры двух евреев, которых постигло одинаковое горе. Правда, у него был налицо «корпус деликти», от меня же следователь добивался, чтобы я сам выдумал себе вину, да еще так, чтобы это выглядело правдоподобно. Я говорил мало, а молчаливый и недоверчивый до того Мессинг вдруг стал словоохотлив. Причем он обращался не только ко мне, а вел разговор и как бы сам с собою. Может быть, он думал, что настали его последние дни и ему надо было вспомнить всю свою жизнь? А может быть, у него теплилась надежда, что я вдруг останусь в живых и расскажу когда-то где-то о его судьбе, позабочусь, чтобы гибель его не осталась безвестной?

Рассказчиком Вольф Мессинг был плохим. Говорил он нескладно, отрывисто, запас слов его был невелик. Зато он часто и помногу цитировал целые отрывки из священных книг: заученное в хедере крепко засело в его голове. И мне трудно передать его повесть не потому, что с тех пор прошло очень много лет, — все подробности я запомнил хорошо, — а потому, что как передать все то, что сопровождает рассказ местечкового еврея: грустные вздохи, выразительные гримасы, движения бровей, заменяющие иногда целые предложения, все эти характерные словечки «ой», «вей», «а золхен вей», «ша» и многие другие? Так что хотя я постарался сохранить некоторые характерные его выражения, речь его здесь передана не совсем в таком виде, в каком она достигла тогда моих ушей. Кроме того, Мессинг часто перескакивал через события, я же постарался соблюсти в его рассказе некоторую последовательность.