Степан Злобин - Пропавшие без вести

• Название: Пропавшие без вести
• Автор: Степан Злобин
• Жанр: О войне

Новый роман известного советского писателя Степана Павловича Злобина «Пропавшие без вести» посвящен борьбе советских воинов, которые, после тяжелых боев в окружении, оказались в фашистской неволе.

Сам перенесший эту трагедию, талантливый писатель, привлекая огромный материал, рисует мужественный облик советских патриотов. Для героев романа не было вопроса — существование или смерть; они решили вопрос так — победа или смерть, ибо без победы над фашизмом, без свободы своей родины советский человек не мыслил и жизни.

Стойко перенося тяжелейшие условия фашистского плена, они не склонили головы, нашли силы для сопротивления врагу. Подпольная антифашистская организация захватывает моральную власть в лагере, организует уничтожение предателей, побеги военнопленных из лагеря, а затем — как к высшей форме организации — переходит к подготовке вооруженного восстания пленных. Роман «Пропавшие без вести» впервые опубликован в издательстве «Советский писатель» в 1962 году. Настоящее издание представляет новый вариант романа, переработанного в связи с полученными автором читательскими замечаниями и критическими отзывами.

---

— Поручение тебе дало Бюро, ты помнил его? — строго спросил Муравьев.

— Не удержались мы с Генькой, соблазн-то уж очень велик: поезда идут к фронту, а тут и домкрат, и ключ, и лом — все под рукой для людского соблазна. Ты, секретарь, комиссар, и то бы не удержался. А наше солдатское дело такое уж… Да, кто нам, Михайло Семеныч, скажет, что важнее и первее? Ведь партизанское дело в самой Германии!

Муравьев, соглашаясь в душе, промолчал.

— Пока напарника подберешь еще… Не один же ты, — сказал он.

— Да это недолго! — перебил Батыгин. — Васька-матрос не убежал ещё из «могил-команды»? Если не убежал еще, то дня через три и в поход!.. Ты слушай, слушай меня, Михайло Семеныч. Я считаю — в ответ на власовский этот призыв пленным надо устроить такие побеги, чтобы весь окаянный рейх пришел в ужас! Правильно будет, как ты считаешь?

— Эх, Батыга! Да кто же может считать, что неправильно! Великое дело! — подтвердил Муравьев.

И вот в первых числах июля снова вышли в побег усатый Васька-матрос из «могильной команды» и Никита Батыгин.

Балашов заранее договорился с часовым, стоявшим на вышке над воротами форлагеря.

— Второй раз мы с тобой прощаемся, Ваня. Небось болит сердце? — спросил Батыгин с дружеским, теплым сочувствием. — Скажи старикам, что ты поишачил тут досыта, пора им и честь знать — пустить бы тебя в побег, а на место тебя другого!

Балашов усмехнулся:

— А я не жалею, Никита. Солдат я сейчас, можно сказать, никакой, а тут я на месте: «шпрехен дойч» натаскался, видишь, как быстро насчет вас договорился. За эту неделю третью группу в побег выпускаю и другие делишки делаю тоже как будто неплохо…

— Ну, делай, делай, старик, если думаешь, что никто не сумеет лучше! А мне, по чести сказать, после первого раза никак невозможно сидеть за колючкой — сердце болит!

— Ты думаешь, у меня не сердце?! — горько ответил Иван. — А знаю, что делаю нужное дело, — и легче! Скажи сейчас, что на место меня другого поставят, — не знаю, обрадуюсь или нет… А ведь я все равно что каждые сутки в побег иду и каждый раз ожидаю — попаду под прожектор или как-нибудь обойдется…

— И так до конца войны? — спросил Батыгин.

— Ведь это как повезет! Может, и завтра конец — кто же знает! От случая много зависит… Вот в первый раз, когда вы уходили, мне тяжко было остаться. Сам понимаешь…

— Эх, Геньку жалко! — вздохнул Никита. — А все-таки мы с ним повоевали! И ещё повоюю, Иван. И за тебя повоюю. Мой Васька не хуже Геньки напарничек…

Они говорили ночью, в темноте медицинской комнатки, где Женя Славинский принимал больных, прибывающих с транспорта.

— Ваську я помню, — улыбнулся Иван. — Ваську из Ломоносова рода, национальность — помор! Кто же его забудет. Веселый парень! Мы с ним сидели в подвале вместе в гестапо. Считали, что крышка, а вот ведь вынесло случаем, — сказал Иван. — Васька не подведет!

— Чудак! Ведь Васька-то с моего корабля! Я его с тридцать шестого знаю, и он меня… Я бы тогда знал, что мой Васька тут, в лагере, мы бы с ним в первый раз тоже вместе пошли, а то я тогда узнал его, как «могил-команда» нас вывозила в побег…

В дверь стукнули из коридорчика бани. Иван отпер.

— Сменились, — шепнул Васька, имея в виду часовых на лагерных вышках.

В первые полчаса после смены караула наступало затишье, когда сменялись и запроволочные патрули с собаками, а дежурный еще не проверял караул. Надо было «отчаливать» из лагеря именно в эти минуты.

— Давай! — решительно шепнул Балашов.

Они прошли через помещение бани почти вплотную к главным воротам форлагеря. От ближней вышки их отделяло каких-нибудь двадцать метров. Часовой, как было условлено, тихонько насвистывал «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…»

Иван сначала один направился к самой вышке. Батыгину и Ваське не слышно было его разговора с солдатом, но часовой засвистел всем известный мотив немецкого романса «Вечерний звон», а прожектор главных ворот отвернулся от лагеря и заскользил по направлению к железнодорожной станции.

Батыгин и Васька, выскочив из дверей, пригибаясь, побежали к воротам. Запорка главных ворот за их спинами едва слышно хрустнула стальным язычком, а прожекторный луч теперь, отвернувшись от запроволочного поля, направился вдоль колючей ограды на ближнюю вышку, ослепляя стоявшего на ней часового… И только тогда, когда беглецы одолели первые двести метров и залегли в траву уже за железной дорогой, прожектор с воротной вышки бросил сноп белых лучей сначала на лагерь, а затем проскользнул по их следу и осветил бараки карантина…

Глава седьмая

Лагерное начальство встревожилось, получив сообщение, что приедет с инспекцией какой-то генерал. Комендант лагеря — гестаповский гауптман — и оберфельдфебель прошли по баракам медперсонала, полиции, портных и сапожников, проверяя чистоту полов, блеск котелков и заправку коек.

«Чистая душа» вместе с Лешкой Безногим развесил в бараках плакаты «Гитлер-освободитель» и «Горящие корабли Пирл-Харбора». Лешка покрикивал, требуя убрать с глаз все русские книги.

В хирургии, где старшим врачом был Вишенин, в «иннере»,[74] где хозяйничал Гладков, и в форлагере поднялась такая же кутерьма.

— Котелки им, гадам, получше начистить! Сволочь! — бранились больные ТБЦ после обхода «чистой души». — А мы сами грязью позаросли! Два месяца смены белья не добьемся, вши нас жрут, а мы голодом пухнем!

— Как генерал приедет, так рубахи долой и всем щелкать вшей! — предложил кто-то.

— Чтобы в ушах трещало!

— Сбежит! Подумает — беглый огонь из винтовок! — подхватили вокруг.

Среди больных шли толки, что следует подать заявление с протестом против бесчеловечного содержания пленных, против голодной смерти.

— Самим надо писать. Разве врачи посмеют! Под Берлином, в «Вальдхаузе», подали немцам такую запись — так мы и не знаем, куда увезли докторов-то!

— А что мы сами сумеем?! Врачам и писать: лекарства нехватка, пищи такая нехватка, что все передохнем!

Муравьев слушал эти разговоры, то заходя вечерами в бараки больных, то у себя, в перевязочной. Подсказанная больными идея такого рапорта-протеста показалась ему важной.

Конечно, существенного эффекта от подобных заявлений никто ожидать не мог. И все же советские врачи обязаны были протестовать против массового медленного убийства, которое совершалось под гуманной вывеской «лазарета».

Это должен был быть решительный политический протест, но весомым документом для формалистов-немцев мог стать только протест, облеченный в форму медицинского рапорта, и единственной правомочной подписью могла быть только подпись старшего врача лазарета.

— Поговори, Емельян, с Соколовым, — предложил Муравьев Баграмову.

Баграмов смутился. Иное дело, если бы можно было сказать: «Леонид Андреевич, давайте мы с вами подпишем совместно такой документ. Повесят? Пускай повесят или пошлют в концлагерь, а может быть, и добьемся улучшений. Чем черт не шутит!»

Но в том-то и дело, что любая вторая подпись непременно вызовет подозрение фашистов, что в лагере существует большевистская организация.

Баграмов отлично знал характер Соколова. Старик не откажется, не проявит и тени боязни, он скажет: «Для пользы дела… Конечно, голубчик, конечно! Спасибо, что подсказали!». И все-таки говорить с ним об этом было почти равносильно тому, чтобы старый врач добровольно сменил лазарет на концлагерь.

— Леонид Андреич, закурим, что ли! — придав бодрости голосу, сказал Емельян, придя к Соколову. — Гнилой табачишко, а все никак не отвыкнем…

— Закурим, голубчик, закурим, — готовно выложил на стол свою жестяную баночку Соколов. — У меня пополам с югославским, все-таки лучше, — угостил он Баграмова.

— Хлопот у вас с предстоящей ревизией… «чистим-блистим»? — усмехнулся Баграмов, оттягивая разговор.

— Как? Как? Я не понял…

— Чистильщик сапог у меня когда-то был знакомый, чечетку на ящике щетками выбивал, чтобы клиентов зазвать, и кричал: «Чистим-блистим, лоск наводим!»

— Да, да, голубчик! Все-таки гитлеровцы отсталый народ, некультурный. У них главное — «блистим»! В этом у них вся прославленная «цивилизация». Хочу им попробовать втолковать… Вот я тут заготовил. Посмотрите, пожалуйста, — заговорил Соколов, раскрывая блокнот.

Емельян почувствовал как кровь прилила у него к ушам: это был план того самого документа, о котором он не решался начать разговор.

«1. Непригодность многих бараков не только под лазарет, по вообще под жилище (особенно туберкулезных больных), ревматизм, артриты.

2. Калорийность питания значительно меньше нормы основного обмена (раскладку продуктов за месяц взять с кухни). Авитаминоз, фурункулезы, общая дистрофия.